Мистик! Думал, что он существует
С. Лец
Любая классификация по определению является доминированием познающего субъекта над объектами. Классификация предполагает выстраивание некой иерархии связей: легче — тяжелее, ниже — выше, проще — сложнее... В этом отношении выделение социальной структуры, хочет или не хочет того сам исследователь, всегда будет преследовать как минимум две цели:
Последнее, строго говоря, не имеет прямого отношения к первому. Выстраивание оценок и иерархии связей происходит в институте общественного мнения, утверждаясь в конечном счёте на уровне «бытовых представлений» (бытовых теорий — А. Ослон [1]). Поэтому в общественном обсуждении возможно как движение от объяснения второго через первое («научное»), так и от второго к первому («мифологизированное») [2].
В античное время происхождение социальной структуры и распределение социальных ролей освящалось авторитетом мифа. Это было так же нормально, как и в ХХ веке объяснение системы социальных статусов экономическими причинами. Проблема, однако, в том, что после становления статусов — будь-то в рамках мифа, будь-то в рамках «общественной коммуникации гражданского общества» — они в свою очередь начинают влиять на развитие как экономики, так и всей общественной жизни.
Марксистская социалистическая «трёхчленка» — рабочие, колхозники, трудовая интеллигенция — неоднократно подвергалась критике за неадекватность. Высмеивался класс-гегемон и «его передовой отряд», которые в равной степени не могли вписаться в новую индустриальную структуру, характеризовавшуюся сокращением численности промышленного пролетариата. С чуть большим сочувствием рисовался портрет колхозного крестьянства, его уходящей культуры, пострадавших от «гегемона» и его передового отряда куда больше, чем интеллигенция. Тем не менее последняя была тоже «поражена в правах»: интеллигенция считалась прослойкой, в основном, служащих, вынужденная в рамках построенной картины социального мира быть одним из сервисов носителей идеи коммунизма. При этом если классы рабочих и крестьян воспринимались интеллектуалами как марксистские абстракции, то к себе интеллигенция относилась вполне серьёзно. Например, считала себя преемницей русской интеллигенции, существовавшей в царской России. Но существовала ли в реальности (в данном случае — в экономической реальности) такая социальная группа? Что общего было у инженера-механика леспромхоза с инженером-механиком, работающим в почтовом ящике Министерства среднего машиностроения?
Минлесбумпром и Минсредмаш отличались друг от друга никак не меньше, чем колхозное крестьянство и промышленный пролетариат (см., например, по этому поводу размышления Ю.В. Яременко, которые записал С. Белановский) [3]. Но кто бы мог выступать от лица атомщиков или лесозаготовителей как представитель соответствующей социальной группы? Ведь в той социальной реальности, которая была в рамках трёхчленки вложена в мозги членов советского общества, таковых «классов» или «прослоек» не существовало.
Миф прекрасно справлялся со своей задачей нейтрализации практически любых организованных социальных движений. Кроме, пожалуй, тех, которые крайне редко возникали в собственно рабочей среде (новочеркасские события, протесты шахтёров Кузбасса). Но эти исключения подтверждают правило: представления о принадлежности к интеллигенции делали невозможным осознание себя, скажем, как части определённого профессионального или местного сообщества, чьи интересы могут вступать в противоречие с другими сообществами в борьбе за ресурсы. Позитивная, открытая конкурентная борьба социальных групп, более того, даже само открытое обсуждение имеющихся объективных противоречий внутри «интеллигентских рамок» было невозможно.
Было ли понимание у партийных вождей, что трёхчленка — это не более чем аппарат манипулирования советским обществом? Что социальная структура последнего намного сложней, и с этим нужно считаться? На этот вопрос у нас нет ответа. Во всяком случае, если когда-то какое-то понимание у заставших сложную социальную жизнь царской России старых большевиков и деятелей сталинской когорты и присутствовало, то уже в шестидесятые годы трёхчленка рассматривается партийной верхушкой вполне всерьёз. И понимание того, что как раз в рамках марксистской диалектики в лице «прослойки служащих», поражённой в правах интеллигенции, коммунизм создаёт себе собственного могильщика, у послевоенных вождей уже напрочь отсутствует.
В рамках мифа действует логика мифа. Интеллигенция таким образом становилась «третьим сословием» — в это сословие автоматически попадали все не рабочие и не крестьяне, при этом «прослойка» под действием объективных причин становилась всё больше и больше. Она становилась прибежищем практически всех социальных новообразований, появившихся после индустриализации 20-х — 30-х годов и ну никак не попадавших в рубрику «Рабочий класс». Нечто подобное происходило и с «третьим сословием» накануне Великой французской революции. Те, кого этой прослойке приходилось обслуживать, — а ничего, кроме обслуживающей позиции, трёхчленка для интеллигенции не предполагала — постепенно превращались в её врага; естественно, в качестве таковых невозможно было рассматривать рабочих а, тем более, крестьян. Обслуживать приходилось коммунистическую номенклатуру, которая и должна была быть ликвидирована вместе с государством.
И ещё одно небольшое замечание — о прозападной ориентации интеллигенции. По хлёсткому выражению А. Зиновьева, «метились в коммунизм, а попали в Россию». Однако в «России — государстве рабочих и крестьян», строго говоря, интеллигенции места не было по определению. У «социалистической интеллигенции», или «людей воздуха», по романтическому выражению А. Неклессы [4], как и у «капиталистического промышленного пролетариата», нет Родины. Так что куда именно метился индивидуум, искренне считающий себя советским интеллигентом, очень большой вопрос [5].
В интеллигенцию зачисляли всех, кто не относился к передовым трудящимся классам, в этом был негативный, исключающий и дискриминирующий смысл предыдущего мифа. После того как советское государство вместе с КПСС было ликвидировано, ушла в прошлое и прослойка интеллигенции. Точнее, она распалась на два основных больших потока: одни служащие превратились в грозных, обладающих «административным ресурсом» чиновников, другие служащие превратились в «жалких попрошаек» бюджетников. (Одному из авторов этих строк было весьма поучительно наблюдать, как коллега-профессор, занятый преподавательской деятельностью, был крайне возмущён и даже оскорблён замечанием, что он такой же государственный служащий, а стало быть, и чиновник, как и министр финансов). При этом «бюджетники» — это уже совсем не прежняя интеллигенция, хотя научные работники, врачи и учителя практически безусловно относят себя к этой социальной группе. Достаточно указать на одну принципиальную разницу: прежняя интеллигенция была субъектом реформ, она их предлагала и требовала от «косной партийной элиты», в то время как «бюджетники» являются объектом реформ со стороны «чиновников». Таким образом, в структуре российского общества явно поменялись акторы. Вместе с классификацией и вследствие её смены.
Можно было ожидать, что отечественная социология, как и отечественная экономика, «освобождённые от окостеневших марксистских догм», начнут обсуждать реально складывающуюся новую социальную структуру. И стоит отметить, что эмпирические исследования - замеры общественного мнения, распределения имущества и доходов, потребительских стандартов и описание различных бизнес-схем, выполненные многими отечественными учёными, - дают богатый материал для теоретического осмысления. Однако вместо этого в общественное сознание устойчиво внедряется новый миф. На этот раз — миф о предпринимательстве.
В каком-то смысле «предприниматели» замещают «интеллигенцию» — это такое же всеобъемлющее и пустое поименование. Предпринимателями в новой России являются самые разные люди — от бандитов, милиционеров и сотрудников спецслужб, которые легко объединяются мифотворцами в одну группу с помощью эвфемизма «силовое предпринимательство», до чиновников-реформаторов (это — предприниматели «государственные»). Замечательная аббревиатура ПБОЮЛ предполагает, что предприниматели могут быть как с юридическим, так и без юридического лица. Это правильно, поскольку ПБОЮЛом может быть как верхушка правления акционеров ЮКОСа, так и мелкий торговец-челнок. При этом никого не смущает, что в отношении самого феномена предпринимательства в общественном сознании действует несколько взаимоисключающих тезисов:
Этот список можно продолжить. Встаёт естественный вопрос — что же объединяет «предпринимателей» в общественном сознании в одну социальную группу? Если обратиться к классике, то институциональная фигура Новатора, описанная Й. Шумпетером, относится к реальному российскому предпринимательству примерно как Кодекс строителя коммунизма к реальным комсомольцам образца восьмидесятых годов и не может быть использована для наших целей. Основываясь же на «бытовых представлениях», можно выделить два следующих основных признака, лежащих в основе российского мифа о предпринимательстве:
И вот такая амбивалентная фигура в новом общественном сознании призвана служить основой социально-экономического развития общества. Предприниматель является основой нового строя и электоратом новых партий — от «Демократического выбора» и СПС, до «Отечества» и «Единой России». При этом логика предпринимательского мифа весьма расширительна: если раньше общественное мнение смирялось с допустимостью полной зависимости государства от предпринимателей («семибанкирщина»), то теперь — с полной зависимостью предпринимателей от государства («дело Ходорковского»). Да и как может быть иначе, если государство и общество — фактически одно и то же (см. работу С. Кордонского [6])? Только вот в государстве (обществе) этом остаются только предприниматели и чиновники, то есть плавно переходящие друг в друга воры. Наёмные работники, бюджетники — «навоз истории», объект издевательского «реформирования». Наконец, «менеджеры», наёмные работники умственного труда заняли почётную сервильную роль интеллигенции с перспективой когда-нибудь попасть в первые две социальные группы.
Сколько-нибудь позитивных конфликтов, способствующих развитию этого строя, в рамках этого мифа нет и быть не может. Более того, мифологическое представление тем и привлекательно, что манит призраком беспроблемного и бесконфликтного роста. Единственное институционализированное противоречие здесь — передел собственности. Причём рейдеры — очевидное новое издание приватизации девяностых, непосредственное порождение союза предпринимателей и чиновников, их передовой отряд, своеобразная российская квинтэссенция предпринимательства. Производительных социальных групп здесь нет в принципе — в рамках такой социальной структуры можно только «присваивать чужое» — если не чужие предприятия, так землю или природные ресурсы.
Как только кто-то начинает верить в миф, над ним начинает доминировать логика мифа. В эту ловушку попадают и авторы классификации. Те, кто когда-то ввёл деление на предпринимателей и чиновников для того, чтобы манипулировать обществом, сами начинают верить в придуманную ими сказку. Скажем, такой авторитетный учёный, как Е. Гайдар, вполне всерьёз в основательной монографии [7] обосновывает позицию, которую для краткости можно охарактеризовать как «фискальный марксизм». Классовая борьба заменяется на борьбу между военными и населением, производственные отношения заменяются фискальными, прогресс — снижением изъятия прибавочного продукта... В рамках логики сложившегося мифа возможны следующие исходы:
В настоящее время в общественном сознании доминирует представление, что побеждает вторая тенденция, и что она лучше, чем первая. Но большой разницы между ними нет: со временем, когда чиновники поделят все ресурсы на территории государства, они начнут новый предпринимательский передел, обосновав необходимость приватизации. И наоборот. Так будет до тех пор, пока в России есть чиновники и предприниматели (все остальные — навоз истории), а создавшие их экономисты и социологи будут изучать феномен предпринимательства и разрабатывать реформы. А заодно объяснять доверчивому населению, перефразируя самого крупного и известного в истории экспроприатора и идеологического шулера, ставшего впоследствии «отцом народов», что «других классов для вас у меня нет».
Примечания
[1] www.polit.ru/lectures/2006/07/18/oslon.html
[2] Различение это, разумеется, относительное, так как мифологизированные представления приводят к не менее реальным социальным действиям, чем научные. Разница в последствиях: мифы, в конечном счёте, всегда деструктивны по отношению к сложившейся социальной структуре, в то время как научные представления либо нейтральны, либо способствуют позитивной эволюции социальной структуры, в свою очередь связанной с трансформацией материального мира. Однако этот тезис выходит за рамки данной работы, поскольку последняя посвящена, строго говоря, обсуждению роли социального мифа в социальном проектировании. Вывод о деструктивности мифа сразу же закрывает эту тему, где, по-видимому, всё может быть не так однозначно.
[3] Яременко Ю.В. Экономические беседы. Запись С.А. Белановского. — М.: Центр исследований и статистики науки, 1999.
[4] www.polit.ru/lectures/2005/03/15/neklessa.html
[5] Наглядный пример деструктивной опасности мифа — номенклатура относилась к интеллигенции как к отстойнику (и не могла относится никак иначе — трёхчленка не позволяла!), а получила могильщика. Верно и обратное — интеллигенция мечтала превратить страну в Запад, полагая, что этому мешает только номенклатура, однако заодно с последней почти успела ликвидировать страну. А далее, вместо признания собственной индоктринированности коммунистическим мировоззрением, начались эсхатологические поиски «русской идеи». При этом одна и та же посылка о существовании прекраснодушной «интеллигенции» и некоего «народно-чиновного», состоящего в симбиозе «быдла» приводит к противоположным выводам: 1) о существовании изначальной нравственности, державности, государственности, «Третьего Рима»; 2) о том, что «это место изначально проклято», «все ракшкинцы — неисправимые уроды».
[6] www.polit.ru/research/2006/04/23/kordonsky.html
[7] Гайдар Е.Т. Долгое время. Россия в мире: очерки экономической истории. — М.: Дело, 2005.