В первой части наших заметок мы попытались прояснить тот факт, что единственное тред-юнионистское требование (8-часовый рабочий день), вошедшее в программу Октябрьской стачки 1905 года, было сугубо надуманным в глазах компетентных представителей обеих сторон острейшего политического конфликта. Напомню, что в руководстве стачечного комитета ведущую роль играли работники локомотивных бригад, а среди виднейших правительственных сановников по крайне мере двое – граф Витте и князь Хилков – являлись профессиональными железнодорожниками. И те, и другие по опыту своей родной отрасли прекрасно знали, что соблюдение (или несоблюдение) законных прав и интересов наемных работников крайне сложно соотносится с технологическими режимами труда и отдыха.
Зададимся теперь вопросом: не являлась ли вся номинальная повестка Октябрьской стачки таким же образцом “ignoratio elenchi”, как требование 8-часового рабочего дня, то есть подменой тезиса, умышленной или невольной конъюнктурной заменой реальных вопросов – сугубо надуманными?
Напомню, что упомянутая номинальная повестка включала требования “политической амнистии, демократических свобод и созыва Учредительного собрания”. Еще напомню, что “демократические свободы и созыв Учредительного собрания” прямо предполагали введение так называемой милюковской четыреххвостки, то есть “прямых, равных, тайных и всеобщих выборов”.
63 года спустя парижские фрондеры напишут на знаменах своего бунта “Будьте реалистами — требуйте невозможного!”. Но даже эта отвязная публика не выдвинет лозунга: “Будьте идеалистами — требуйте ненужного!”.
Между тем, именно эти четыре слова, даже не будучи произнесенными вслух, стали ключевыми для революционеров образца 1905 года.
Автор, не будучи историком, заведомо не имеет каких-либо претензий на обладание оригинальными взглядами на отечественную историю XX века. Да и о каких оригинальных взглядах может идти речь, когда реальная повестка-1905, или, если угодно, перечень первоочередных неотложных “мер по усовершенствованию государственного порядка” был прекрасно понятен многим трезвым современникам революции, расположившимся как по “обе стороны баррикад”, так и над оными.
Согласно Максу Веберу, этот перечень сводился к ряду позиций, в качестве первых из которых великий философ обозначил “гарантии против абсолютного произвола полиции”, а также “отмену административных арестов и ссылок”. В “списке Вебера” значились также “ответственность чиновников перед независимым судом” и “ответственность правительства перед парламентом” (М.Вебер. “Переход России к мнимому конституционализму”, 1906 год).
В условиях перманентной террористической угрозы и массовых экстремистских проявлений, похоже, трудно оспаривать острейшую необходимость выполнения хотя бы первых двух требований, то есть устранение наиболее вопиющих проявлений произвола репрессивного аппарата власти по отношению к обывателю. Речь, если угодно, идет о минимизации ошибок второго рода в процессе объективно необходимого противостояния названным угрозам и проявлениям. Напомню, что в теории исследования операций ошибкой первого рода считается пропуск истинной цели, второго рода – атака на ложную цель.
Полагаю, что эту повестку яснее и четче других излагал Алексей Александрович Лопухин, служивший с мая 1902 года по март 1905 директором Департамента полиции Министерства внутренних дел и, соответственно, шефом корпуса жандармов.
Вот что он писал, будучи уже отставленным от должности:
“При отсутствии элементарных научных понятий о праве, при знакомстве с общественной жизнью только в ее проявлениях в стенах военной школы и полковых казарм все политическое мировоззрение чинов корпуса жандармов заключается в представлениях о том, что существуют народ и государственная власть, что последняя находится в непрестанной опасности со стороны первого, что она подлежит от этой опасности охране и что для осуществления таковой все средства безнаказанно дозволены. Когда же такое мировоззрение совпадает со слабо развитым сознанием служебного долга и неспособностью по умственному развитию разобраться в сложных общественных явлениях, то основанные на нем наблюдения останавливаются только на внешних признаках этих явлений, не усваивая внутреннего их содержания, и потому всякое явление общественное принимает характер для государственной власти опасного. Вследствие чего охрана государственной власти в руках корпуса жандармов обращается в борьбу со всем обществом, а в конечном результате приводит к гибели и государственную власть, неприкосновенность которой может быть обеспечена только единением с обществом.
Усиливая раскол между государственной властью и народом, она создает революцию. Вот почему деятельность политической полиции представляется не только враждебной народу, но и противогосударственной” (Лопухин А. Из итогов служебного опыта: Настоящее и будущее русской полиции. М., 1907).
Здесь нет никаких поводов говорить о “крепости задним умом”: в этих записках Алексей Александрович по сути дела систематизировал соображения, которые он сугубо вовремя (так сказать, just-in-time) предъявил высшей власти в самый канун революции.
Позволю себе отступление от темы.
Включение краткой биографии М.И.Хилкова в первую часть наших записок было продиктовано профессиональными пристрастиями автора. Появление излагаемого ниже биографического очерка также связано с авторскими пристрастиями, на этот раз сугубо личными, обусловленными искренней симпатией и уважением к дальнему родственнику моего героя – Владимиру Михайловичу Лопухину, с которым имею честь пребывать в знакомстве.
Алексей Александрович Лопухин - ровесник Макса Вебера, оба родились в 1864 году. Он был выходцем из старинного дворянского рода, к которому принадлежали Евдокия Федоровна Лопухина, жена Петра I и мать царевича Алексея, светлейший князь Петр Васильевич Лопухин – генерал-прокурор в царствование Павла I - и множество других лиц обоего пола, известных в российской истории. Родным дедом А.А.Лопухина был Александр Алексеевич Лопухин – прокурор Петербургской судебной палаты, обвинитель на процессе Веры Засулич, проигравший это злосчастное дело и отправленный в почетную ссылку председателем Варшавской судебной палаты.
В орловской гимназии, которую Алексей окончил в 1881 году, среди его однокашников был дальний родственник Лопухиных – Петр Аркадьевич Столыпин, а также Павел Карлович Штернберг, сын крупного железнодорожного подрядчика, впоследствии – известный ученый-астроном, именем которого назван ГАИШ МГУ.
Волею судеб г-н Штернберг стал еще и активным революционером-большевиком, снабдившим участников Декабрьского вооруженного восстания 1905 года детальным топографическим планом Москвы. В его биографии, изданной в советские времена Государственным астрономическим институтом его же имени, отмечалось, что геодезические работы были произведены с разрешения Департамента полиции под предлогом исследования проблем гравитации, а карты местности, полученные по результатам этих работ, своей детальностью и качеством значительно превосходили картографический материал, доступный полицейскому ведомству.
П.К. Штернберг успеет еще поруководить артиллеристским обстрелом Кремля в 1917 году и повоевать на Восточном фронте гражданской войны с войсками генерала Колчака. Мне кажется, что именно этой экзотической личности русскоговорящая часть человечества обязана появлением гениальных строк И.Бродского:
“Ежели вам глаза скормить суждено воронам,
Лучше если убийца убийца, а не астроном”.
В 1886 году А.А. Лопухин заканчивает юрфак Московского университета, вскоре женится на княжне Е.Д. Урусовой. Делает быструю и успешную юридическую карьеру: 1895 год - прокурор Московского суда, 1900 год - прокурор Петербургского окружного суда, 1902 год – прокурор Харьковской судебной палаты. В Харькове он знакомится с новым министром внутренних дел, В.К. Плеве, назначенным на место убитого террористами Д.С. Сипягина (была в ходу такая фраза: “поменяли дурака Сипягина на подлеца Плеве”). Всесильный вельможа прибыл в город для разбирательства по поводу крестьянских волнений, случившихся в Харьковской и Полтавской губерниях.
А.А. Лопухин, будучи потомственным аристократом и обладая к тому же жестким независимым характером, не стал приукрашивать картину. В официальной записке на имя министра он называет в списке причин только что подавленных волнений обстоятельства не столько полицейские, сколько политические: бездействие властей на протяжении пяти лет неурожаев и голода крестьян, произвол, обезземеливание, правовую и духовную приниженность сельских обывателей. В личном докладе “о ходе беспорядков и производившемся следствии” прокурор прямо сообщает о том, что в крестьянском движении он видит “начало русской революции”. Более того, А.А.Лопухин впервые публично озвучивает свою главную идею: “охрана государственной власти в руках корпуса жандармов обращается в борьбу со всем обществом. … Усиливая раскол между государственной властью и народом, она создает революцию”.
В.К. Плеве, по многочисленным свидетельствам современников, был чиновником невысоких гражданских и моральных качеств, превратившимся за четверть века государственной службы из умеренного либерала в жесткого ретрограда и профессионального полицейского провокатора. Тем не менее, он был умен и многоопытен. Во всяком случае, харьковский прокурор – 38-летний аристократ, не скрывающий своих либеральных (и вполне антиполицейских!) убеждений, - получает от него приглашение на должность директора Департамента полиции.
Между ними происходит разговор, описанный в многочисленных воспоминаниях. Лопухин заявил министру, что, мол, “непригоден для руководства политическим сыском”. Министр успокоил: “Вы нужны не для сыска, а для участия в общей реформе полиции и в руководстве деятельностью местных властей по охране порядка, когда будут отменены временные правила 1881 года”.
Упомянутый документ, утвержденный Александром III через полгода после злодейского убийства его отца – великого реформатора, назывался “Распоряжением о мерах к охранению государственного порядка и общественного спокойствия и приведения определенных местностей империи в состояние Усиленной Охраны”. Не буду пересказывать его содержание: кроме “Усиленной Охраны” в нем была предусмотрена еще и “Чрезвычайная Охрана”, а также “чрезвычайные меры” в полном ассортименте, хорошо знакомом современному читателю. Принципиальным было то обстоятельство, что “Распоряжение …” в полной мере подтверждало действие полузабытых к тому времени норм из Уложения о наказаниях 1845 года, согласно которым:
Обращу внимание на категории, получившие в России правоприменительное бессмертие: высшая мера за попытку заменить существующий порядок правления, даже осуществленную через намерение; лишение всех прав состояния и каторжные работы за попытку “подвергнуть сомнению верховную власть”. То и другое вместе означает прямой, под страхом тяжкого наказания, запрет на всякую политическую деятельность, прямо не одобренную властями.
А.А. Лопухин слишком хорошо понимал, что все эти перманентные усиления и чрезвычайности, запреты на политическую деятельность для мирных и вменяемых оппонентов власти, наконец, неизбирательное применение силы – прямая дорога в пропасть, к революции. Он также был, видимо, убежден в том, что успешная попытка остановить падение страны в эту пропасть может быть произведена только изнутри власти. Словом, он согласился с предложением Плеве.
По назначении на должность директора Департамента полиции и одновременно шефа корпуса жандармов А.А. Лопухин принимает под свое начало грандиозную структуру, которая совмещала функции нынешних: МВД (охрана общественного порядка, следствие, внутренние войска, роль которых играли три жандармские дивизии, миграционная и паспортно-визовая службы и т.п.), ФСБ (тайная полиция, пограничная служба и т.п.), ФСО, а также всех надзорных служб, не исключая горнотехнической и регистрационной.
За три года пребывания во главе Департамента А.А.Лопухин покажет себя достойным государственником и дельным чиновником, сделает вполне успешные шаги по упорядочению управления ведомством и формированию разветвленной сети профессионального сыска за непримиримой оппозицией, в том числе и за рубежом. Одновременно им будут предприняты отчаянные попытки к устранению из правоохранительной системы хотя бы наиболее варварских элементов, в первую очередь – полицейского провокаторства.
28 декабря 1904 года, действуя согласно императорскому указу и прямому поручению председателя Комитета министров С.Ю.Витте, А.А.Лопухин составляет записку, содержащую остро критический анализ упомянутых “Временных правил”. В записке подчеркивалось, что применение этого нормативного акта с политических позиций вредно, а с полицейских – неэффективно.
В январе 1905 года на заседании Комитета министров Витте восклицал, потрясая его запиской, что близость революции неудивительна, когда во главе Департамента полиции стоит деятель, позволяющий себе такую критику законов...
А.А. Лопухин удержался в должности даже после убийства террористами своего шефа – министра В.К. Плеве, но был уволен немедленно после убийства Великого князя С.А. Романова.
Потом были шесть месяцев службы эстляндским губернатором в Ревеле. В этот короткий срок уложились драматические события: решительные действия по пресечению еврейских погромов и наведению порядка в городе за счет кооперации действий полиции и рабочих дружин; жесткий конфликт с полицейским начальством, который закончился расстрелом тех самых рабочих-забастовщиков, с которыми губернатор успешно договорился о мирном разрешении конфликтов; наконец, бегство из города…
Выйдя в отставку, А.А. Лопухин занялся активной публицистической и общественной деятельностью, направленной на пресечение полицейского произвола и налаживание гражданского диалога власти и оппозиции. В частности, он сделал достоянием гласности и предметом разбирательства в Думе факт существования в Департаменте полиции тайной типографии, печатавшей прокламации, призывающие к погромам. Он также раскрыл практику использования агентов-провокаторов, стреляющих из толпы в полицию и казаков, намеренно вызывая ответный огонь по демонстрантам.
По личной инициативе П.А. Столыпина Алексей Александрович был арестован и привлечен к суду за передачу представителям умеренной оппозиции секретных сведений о двойном агенте-провокаторе Евно Азефе; провел в петербургских Крестах, а затем в Сибирской ссылке с 1909 по 1912 год.
Страшная ирония судьбы: Петр Аркадьевич Столыпин, вполне одобрявший практику использования агентов-провокаторов, был убит именно одним из таких персонажей.
Вскоре после этого по настойчивым просьбам родни А.А. Лопухин был высочайше помилован.
Стал авторитетным банковским юристом. Пережил октябрьскую революцию: “при захвате большевиками в Петрограде банков значительная доля забот и переговоров с новыми господами выпала на долю А.А. Лопухина, обнаружившего при этом обычную смелость и присутствие духа”.
С 1922 года в эмиграции, в Париже. Никакого состояния из России не вывез, работал скромным служащим. Умер в 1928 году.
Несмотря на драматические обстоятельства биографии А.А. Лопухина, его идеи были отчасти использованы.
С.Ю. Витте проявил гибкость, присущую искусному царедворцу. Публично называя А.А. Лопухина революционером, он, тем не менее, включает ряд ключевых положений его записки в свой “Всеподданнейший доклад”: “…я полагаю, что деятельность власти на всех ступенях должна быть охвачена следующими руководящими принципами: …
4. Устранение репрессивных мер против действий, явно не угрожающих обществу и государству, и
5. Противодействие действиям, явно угрожающим обществу и государству, опираясь на закон и в духовном единении с благоразумным большинством общества”.
Вовсе не хочу утверждать, что перефразировками из лопухинской записки С.Ю. Витте ограничился. В том же “Всеподданнейшем доклада” есть множество сугубо авторских находок графа-реформатора, не менее конкретных и конструктивных. Вот одна из самых характерных фраз, звучащая на редкость свежо даже в 2005 году: “Положение дела требует от власти приемов, свидетельствующих об искренности и прямоте ее намерений. С этой целью правительство должно поставить себе непоколебимым принципом полное невмешательство в выборы в Государственную думу”.
Впрочем, в Высочайшем манифесте все эти идеи будут отражены, в лучшем случае, обтекаемо. Например, из повеления государя “…подлежащим властям принять меры к устранению прямых проявлений беспорядка, бесчинств и насилий, в охрану людей мирных, стремящихся к спокойному выполнению лежащего на каждом долга…” вовсе не следовал запрет на применение “репрессивных мер против действий, явно не угрожающих обществу и государству”.
Рискуя навлечь на себя гнев своих либерально настроенных друзей, замечу: Манифест, к сожалению, в гораздо большей степени отразил декларативную повестку, заявленную стачечниками с подачи идейно близких интеллигентных политтехнологов, чем конкретные и действенные предложения Лопухина и самого Витте.
Цитирую постановляющую часть Манифеста:
“На обязанность правительства возлагаем мы выполнение непреклонной нашей воли:
1. Даровать населению незыблемые основы гражданской свободы на началах действительной неприкосновенности личности, свободы совести, слова, собраний и союзов (здесь спичрайтеры Его Величества точно следуют требованиям забастовщиков – М.А.),
2. Не останавливая предназначенных выборов в Государственную думу, привлечь теперь же к участию в Думе, в мере возможности, соответствующей кратности остающегося до созыва Думы срока, те классы населения, которые ныне совсем лишены избирательных прав, предоставив за сим дальнейшее развитие начала общего избирательного права вновь установленному законодательному порядку (спичрайтеры прямо адресуются к инициаторам “четыреххвостки”: “Господа, мы полностью с вами согласны, но потерпите; при всем желании мы не сможем закрутить все “хвосты” одномоментно”. – М.А.),
3. Установить как незыблемое правило, чтобы никакой закон не мог восприять силу без одобрения Государственной думы и чтобы выборным от народа обеспечена была возможность действительного участия в надзоре за закономерностью действий поставленных от нас властей (здесь так и слышится отчаянная интонация спичрайтеров-1905: “Господа, зачем Вам какое-то еще Учредительное собрание? Вот вам сразу, здесь и сейчас, представительный орган с монополией на законотворчество и правом парламентского контроля над действиями исполнительной власти! Да такого подарка вам 100 лет еще никто не предложит!” - М.А.)
Через короткое время были выполнены оставшиеся требования “номинальной повестки”: 21 октября была объявлена политическая амнистия; 24 ноября отменена предварительная цензура печати.
Не хочется быть ворчуном и циником. При всех сделанных оговорках, Манифест был великим для отечественной истории политическим документом: далеко не худшая часть просвещенного российского общества восприняла его с искренним воодушевлением.
Но при всем при том…
Пафосная декларация о “незыблемых основах гражданской свободы на началах действительной неприкосновенности личности” ни в коей мере не отменяла конкретных полицейских норм “Уложения – 1845” и “Временных правил - 1881”, оспариваемых А.А. Лопухиным.
В том, что касается “развития начал общего избирательного права”, дело обстояло еще хуже.
Рациональное голосование начинается, как известно, с наличия у голосующего рациональных альтернатив и возможностей их индивидуального взвешивания. Необходимым условием для этого являются хоть какие-то гражданские качества и гарантии, которыми априори должен быть наделен человек, идущий на выборы. Речь идет о минимальной личной автономии, включая независимость от работодателя вне пределов договора купли-продажи рабочей силы, а также и от местной администрации и полицейского начальства (вне пределов установленных норм общественного порядка); минимальных правах собственности, особенно в части гарантий против их произвольного изъятия; гражданской позиции налогоплательщика, “нанимающего производителя государственных услуг”, etc.
Между тем, вот классические для отечественной практики примеры.
Взаимоотношения работодателя и наемного персонала:
“С богом, теперь по домам, - поздравляю!// (Шапки долой - коли я говорю!)// Бочку рабочим вина выставляю// И - недоимку дарю!.."// Кто-то "ура" закричал. Подхватили// Громче, дружнее, протяжнее... Глядь:// С песней десятники бочку катили... //Тут и ленивый не мог устоять!// Выпряг народ лошадей - и купчину// С криком "ура!" по дороге помчал...//…” (Н.А.Некрасов).
Взаимоотношения местной администрации и бизнес-сообщества:
“Дементий Варламович Брудастый … сразу поразил глуповцев угрюмостью и немногословием. Его единственными словами были “Не потерплю!” и “Разорю!” (М.Е.Салтыков-Щедрин).
Взаимоотношения обывателя с “производителями государственных услуг”:
“ночью запирали двери от татей, днем от полиции” (Н.С.Лесков).
Примеры взяты наудачу, по памяти и личным литературным пристрастиям. Даты, к которым отсылают цитированные литературные источники, увы, не имеют существенного значения: все приведенные “гражданские образцы” в пределах российского пространства пока еще инвариантны во времени.
Все это к вопросу об электоральных перспективах упомянутого “купчины” или г-на Брудастова на любых “прямых, равных, тайных и всеобщих выборах”. При этом юридические формальности, в рамках которых будут проходить выборы, боюсь, не очень существенны.
В этих условиях усиленное продвижение четыреххвостки диктовалось далеко не только поисками средств расширения собственного электората или, тем более, некой изощренной политической логикой. Нет, скорее интеллигентской стыдливостью. Говоря словами Макса Вебера, “этические соображения щепетильных российских либералов не допускали иного варианта”.
Приведу для иллюстрации образец высказываний П.Н.Милюкова по поводу “необходимости и достаточности четыреххвостки”. Время действия – уже не 1905-ый, а 1920-ый год; место действия – эмиграция; обстоятельства действия – полное поражение. Так что предметом размышлений становятся выборы уже не в Учредительное собрание, но в представительный орган “русского народа, живущего за границей”. Вот что пишет в этих обстоятельствах “отец русского либерализма”: “Какой может быть “избирательный ценз” у беженцев? Имущественный? Так ведь все одинаково нищи. Образовательный? По счастью, за ничтожным исключением, все достаточно образованны. Остается выбросить женщин? Но это было бы глупо: они умнее нас. Следовательно — четыреххвостка”.
Кто бы стал спорить, если бы не очевидный довод, немедленно предъявленный П.Н.Милюкову “реакционной” частью эмиграции: именно русский народ, живший за границей в 1920 году, представлял собой в 1905 (да и в 1917 году!) вполне органичный для страны “цензовый электорат”, во всяком случае, немалую его часть.
Много десятилетий спустя престарелый Дэн Сяопин, председатель Всекитайской федерации бриджа и, по совместительству, всевластный вождь НОАК, КПК и КНР, скажет в разговоре с западными журналистами: “За что проголосует бедный и голодный китаец, если дать ему право голоса? За то, чтобы Дэн Сяопин его бы накормил. Моя же задача в том, чтобы провести реформы, после которых каждый из них накормит себя сам”. Увы, для того чтобы произносить подобные циничные фразы вслух, нужно опираться на силу очень большой народной любви и очень “больших батальонов”.
Отвлекаясь от китайской экзотики, заметим, что речь идет о классическом парадоксе либерального реформаторства. Согласно Максу Веберу, он состоит в том, что по моральным соображениям и объективным условиям либералы не могут обойтись без всеобщего избирательного права, но их собственные идеи могут оказаться востребованными только при цензовой избирательной системе (или вообще за скобками оной).
Итак, стороны конфликта обменялись прекрасно исполненными пафосными заявлениями: мы вам – “номинальную повестку”, вы нам – Высочайший манифест.
При этом П.Н.Милюков, а вместе с ним куда менее просвещенные и благонамеренные представители оппозиции, полагал (и заявлял), что ничего не изменилось и война продолжается. Одновременно Николай II, судя по всему, полагал (или надеялся), что режим остался ровно таким же, каким был до этого.
Никто не поступился принципами.
А тем временем тупая и вороватая силовая бюрократия, проигравшая войну на Дальнем Востоке, а затем с успехом и многократно отыгравшаяся в войнах с некомбатантами - соотечественниками у Зимнего дворца и по всей стране, продолжала “держать и не пущать”, творчески претворяя на практике зоологические нормы “Уложения – 1845” и “Временных правил -1881”. Заодно она с успехом оттесняла от трона своих сколько-нибудь вменяемых и дальновидных коллег по армии и полиции.
Макс Вебер писал в 1906 году: “… интриги бюрократии - это не самоубийственная глупость или злонамерение. … Подталкивание общества на грань гражданской войны не лишено демагогического расчета: здесь усматривалась надежда на то, что нагнетаемый страх перед красным террором поможет консолидировать умеренные политические и социальные силы общества вокруг власти. …это чрезвычайно рискованная игра, но не слепое самоубийство”.
Стратегия “левых” провокаторов (профессионалов и любителей, наемников и добровольцев) слишком хорошо известна, поскольку длительное время активно пропагандировалась как элемент новой гражданской добродетели. Они в сущности ничего не скрывали: “весь мир насилья мы разрушим до основания …”, “… и как один умрем в борьбе за это”…
Наиболее хитрая часть этой публики исходила примерно из тех же предпосылок, что и оппоненты: “нагнетаемый страх перед <полицейским> террором поможет консолидировать умеренные политические и социальные силы общества <против> власти. …это чрезвычайно рискованная игра, но не слепое самоубийство” (цитата из М.Вебера с очевидными контекстными заменами).
Через полвека модель этой “чрезвычайно рискованной игры” войдет в классику теории игр под игривым названием “chicken” - цыпленок.
Вот ее грубое описание. Два автомобиля несутся навстречу друг другу по узкой однополосной трассе. Незадолго до места потенциального столкновения для каждого игрока имеется некоторая “точка невозврата”, то есть последняя возможность съехать на обочину. Тот, кто уступит дорогу, проигрывает полную ставку игры; если одновременно уступают оба – расходятся “по нулям”; если не уступает никто – оба гибнут.
При таких играх участники могут обмениваться какими угодно декларациями о намерениях. От номинальной повестки конфликта здесь, увы, уже ничего не зависит.
Вопрос о том, когда именно была пройдена “точка невозврата”, как и вопрос о некоторых (в том числе - неочевидных) параллелях между двумя сценариями, разделенными столетием, заслуживает отдельного обсуждения.
“Или это мелькнул за окном балаган,
где бушует уездных страстей ураган,
где играют заезжие комедианты,
за гроши продавая судьбу и таланты,
сами судьи и сами себе музыканты.
Их седой режиссер, обалдевший от брани,
пишет пьеску на порванном вдрызг барабане.
Позабыв все слова, он марает листы.
Декорации смяты, карманы пусты,
Гамлет глух и Ромео давно безобразен.
Как пейзаж нашей памяти однообразен”.
(Б.Ш.Окуджава)
P.S. Хотел бы довести до сведения внимательных читателей, что все использованные цитаты, в том числе раскавыченные, аккуратно выверены по первоисточникам. Единственное исключение составляет высказывание Дэн Сяопина: к сожалению, это апокриф - впрочем, очень популярный и очень правдоподобный.
