«До этого меня никогда не унижали
так вдумчиво и нагло, с таким
беспечным пониманием полной
безнаказанности».
Виктор Пелевин
Приговор по «второму делу» Михаила Ходорковского, ударившись о безразличие и инертность русских новогодних каникул, совершил естественный отскок и в начале февраля вернулся в большую политику волной негодования интеллигенции.
Но судьба Михаила Ходорковского, похоже, уже не зависит ни от тех, кто его упрятал в тюрьму, ни от тех, кто его пытается оттуда высвободить. Она принадлежит истории России и будет в дальнейшем послушно следовать за ее замысловатыми поворотами, предугадать которые не дано никому.
Ходорковскому при жизни суждено стать политической легендой. Эта легенда создается на наших глазах (причем зачастую теми, кто в этом меньше всего заинтересован), и одновременно она сама уже формирует русский политический пейзаж. Со временем эта тенденция обещает только усилиться.
Парадоксальным в этой ситуации является то, что вопрос, был ли Ходорковский в чем-либо виновен или нет, не имеет того существенного политического значения, которое ему придает власть и ее оппоненты. Боюсь, что разрешение этого вопроса в ту или иную сторону уже никак не скажется ни на судьбе власти, ни на судьбе Ходорковского.
«Дело ЮКОСа» стало синонимом российского правового произвола не потому, что Ходорковского и его соратников осудили ни за что, а потому, что суд над ним стал энциклопедией правового нигилизма властей. Вышло то, на что инициаторы процесса рассчитывали меньше всего: отправной точкой для реакции общества стала не столько личность Ходорковского, его виновность или невиновность, сколько опричные методы расправы над ним.
Средство до такой степени дискредитировало цель, что, видимо, навсегда сделало ее недостижимой. Сегодня рассуждать о вине Ходорковского с политической точки зрения уже поздно. Какой бы, в конечном счете, вердикт не был вынесен, это уже мало может повлиять на общественное мнение. С непредсказуемой неотвратимостью Ходорковский превращается в человека-символ.
Расшифровать «символику» Ходорковского не просто. Ее корни не лежат на поверхности. За время ареста опального олигарха были озвучены десятки конспирологических теорий, объясняющих его мытарства. Назывались то конфликт с Путиным, то с Кудриным, то с Сечиным, то с другими олигархами. Каждая из этих версий и все они вместе взятые, наверное, отражают какую-то часть реальности, но не объясняют смысл происходящего. Здесь, как это часто бывает в подобных случаях, путается повод и причина.
Поводом мог стать любой экономической, политический и даже личностный конфликт или их комбинация. Но причина может лежать лишь в исторической плоскости. Чтобы докопаться до сути проблемы, нужно не столько исследовать поводы, сколько отвлечься от них и вписать «дело Ходорковского» в общий исторический контекст, увидеть в судьбе Ходорковского отражение судьбы России.
Дело Ходорковского возникло в момент окончательного разочарования русского общества в либеральных иллюзиях, рожденных перестройкой. Разочарование это, кстати, имело самый широкий характер и охватило практически все слои русского общества. Добавлю, что происходило все это на фоне глубочайшего институционального коллапса (по сути - паралича государственной машины) и растущей угрозы полной дезинтеграции российского общества. Ни один из так называемых «демократических механизмов», созданных в 90-е годы, на деле так и не заработал, и государство стало разваливаться на глазах поколения, которое еще жило воспоминанием о могуществе советской империи.
В этих условиях у России был выбор: либо двигаться вперед в неизведанное и искать способ как-то укрепить бессильные, бутафорские институты «ельцинской демократии», заставить их работать, либо вернуться назад, к традиционному для России «внеинституциональному» правлению. В силу целого ряда объективных и субъективных причин новое руководство России движению вперед предпочло движение назад, и стало ускоренными темпами восстанавливать привычную для России систему властвования.
Традиционной для России, по крайней мере, последние 450 лет является система «бинарной (двухконтурной) власти», когда рядом сосуществуют внешний институциональный и внутренний неинституциональный механизмов осуществления государственной власти. При этом внутренняя власть является доминирующей, она замыкает на себе внешнюю «властную сферу», является сцепкой, каркасом, на котором реально только держится государственное единство. Неважно, как этот каркас называется: опричнина, дворянство или КПСС. Важно, что стоит его убрать - и российское государство тут же разваливается.
Именно ускоренным воссозданием этой «внутренней власти» занялось политическое руководство России в начале «нулевых». Место КПСС в данном случае занял некий виртуальный орден, состоящий преимущественно из выходцев из различных силовых структур, связанных между собой персональными корпоративными связями, получивший название «силовики».
Русская «внутренняя власть» (в любой исторической форме) по природе своей является ничем иным как «внеинституциональным», а, значит, и неправовым регулятором общественной жизни, которая прячется за фасадом права и официальных государственных органов, но при этом не подменяет, а дополняет их. Это «чистильщик», который устраняет (на современном политическом сленге – зачищает) те политические проблемы, с которыми официальная «внешняя» власть правовыми методами бороться не может.
Дело не в том, что Ходорковский поссорился с властью. И до него, и после него были олигархи, которые вступали в конфликт с «власть предержащими», но ни один из них не стал Ходорковским. Дело в том, что он оказался на пути этого мощного, «реставрационного» по своей сути движения. Постепенно его имя стало символом сопротивления элиты этому движению. Ходорковский превратился в знаковую фигуру не потому, что боролся с Путиным (тогда на его месте должен был бы быть Березовский), а потому, что его судьба «попала в такт» с судьбой тех политических институтов, которым была уготована роль декоративно-вспомогательных механизмов при власти «силовиков».
Рождение символа, как и рождение человека, происходит на небесах. Можно сколь угодно тщательно исследовать факты, но процесс превращения той или иной фигуры в знаковую так и останется не раскрытой до конца тайной. Так или иначе, судьба Ходорковского попала в нужную «лунку» истории и закрепилась в ней в качестве символа сопротивления очередному «силовому» преобразованию русской элиты. И в этом смысле аналогия Дмитрия Быкова, проведшего параллель между Ходорковским и Тухачевским, не лишена смысла.
Продолжив поиск исторических ассоциаций, могу добавить, что Ходорковский мне представляется современным Андреем Курбским: был в самом ближнем круге, принимал непосредственное участие в «демократических реформах», попал в опалу, не согласился играть по правилам и, наконец, бросил вызов режиму, вместо того, чтобы «уйти по-хорошему». Как в свое время «отъезд» Курбского в Литву спровоцировал начало опричнины, так в наше время «неотъезд» Ходорковского на Запад стал мощным катализатором строительства «властной вертикали». Полемика между Путиным и Ходорковским постепенно становится таким же болезненным нервом политической жизни современной России, каким была для своего времени переписка между Грозным и Курбским.
Предназначение опричнины и предназначение «вертикали власти» одно и то же, несмотря на разницу форм и стилей. И то, и другое - внутренняя скрепа для неработающего «внешнего контура» власти, который исчерпал свой исторический ресурс, да еще и пришел в полную негодность после неудачных «демократических» реформ. В обоих случаях «скрепа» на деле является ничем иным как организованным террором, при помощи которого осуществляется «переформатирование» правящей элиты, превращение ее в послушный инструмент в руках власти. Просто интенсивность террора бывает разной, и спустя 450 лет России была явлена ослабленная («вакцинированная») версия опричнины.
Очевидно, что Ходорковский не сразу стал тем, кем является сегодня. Превращение «опального сидельца» в «узника совести» произошло где-то между первым и вторым приговорами. Ходорковский как символ родился в той точке, где сошлись растущее неприятие элитой вертикали власти и личная позиция Ходорковского, отказавшегося от компромиссов с властью (или не имевшего возможности пойти на компромисс из-за упорства власти). Но, когда это произошло, Ходорковский-символ «отстрелил» от себя Ходорковского-человека, как спутник избавляется от последней ступени ракеты-носителя, выйдя на заданную орбиту. И вместе с этой «отстреленной» ступенью ракеты в небытие ушли все споры о вине Ходорковского, которым власть по инерции продолжает уделять так много внимания. Сегодня они уже для нее не актуальны. Ходорковский уже не человек, а миф.
Дальнейшая борьба с Ходорковским потеряла после этого свой изначальный смысл, каким бы он на самом деле ни был. Сегодня власть, загоняя себя в политический тупик, реально борется в его лице с тем движением, символом которого он волей или неволей стал. То есть судебный процесс над Ходорковским, какими мотивами не руководствовались бы его инициаторы субъективно, объективно ослабляет работу институтов российской власти, расчищая площадку для новоявленной опричнины.
В результате главной жертвой дела Ходорковского оказывается уже не сам Ходорковский, а система российского права. Ущерб, нанесенный системе российского права варварским ведением судебного процесса над Ходорковским, многократно перекрывает ущерб, нанесенный обществу реальными или мнимыми (сегодня это уже не имеет значения) преступлениями самого Ходорковского. И в этом, собственно, заключается сегодня казус Ходорковского.
Чудовищная деформация российского права стала одним из главных последствий «дела Ходорковского». Конечно, она отнюдь не с этого дела началась, но она им была чудовищно подстегнута. Дело Ходорковского, как зеркало злого тролля, разбилось на десятки тысяч мелких осколков, каждый из которых вонзился в сердца российских судей, прокуроров и следователей, превращая их в «отмороженных» истуканов и корежа российскую судебную практику.
Эта деформация права происходит по двум основным «осям»: разрушаются, прежде всего, всеобщность и целостность правовой системы.
Всеобщность. Общепризнанно, что дело Ходорковского явило собой самый яркий пример так называемой «избирательной юстиции», поскольку той налоговой оптимизацией, которая вменяется Ходорковскому, занималось подавляющее число предпринимателей, что может быть легко доказано. Однако по-настоящему оценка этому явлению так и не была дана. В основном все сходятся во мнении, что избирательное применение норм права к одним лицам и неприменение их к другим по произвольному признаку является несправедливым.
В действительности, дело не ограничивается несправедливостью. Речь идет о разрушении правовой ткани, потере правом своих конституирующих черт. Право как таковое существует только до тех пор, пока оно носит всеобщий характер. Право носит всеобщий характер до тех пор, пока сохраняется равенство всех перед законом. Если появляются субъекты, имеющие правовой иммунитет, то есть не несущие ответственности за проступки и преступления, за которые другие субъекты привлекаются к ответственности, право превращается в инструмент произвола. Этот эффект усиливается, если появляется исключительный субъект, которого привлекают к ответственности за проступки и преступления, которые для всех остальных являются нормой поведения. Избирательная юстиция несовместима с законностью и правопорядком.
Избирательная юстиция появилась в России и даже была широко распространена задолго до дела ЮКОСа. Но только дело Ходорковского придало этой практике глобальный масштаб, закрепило избирательную юстицию в качестве доминирующего правового принципа. Речь, по сути, идет о его легитимации и канонизации. После дела ЮКОСа власть стала смотреть на избирательное применение закона не как на сбой в работе правоприменительной системы, а как на норму ее поведения. Вместе с этим делом избирательная юстиция вошла в повседневный быт российского правосудия.
Целостность. Другое следствие дела Ходорковского для российской правовой системы менее очевидно, но имеет при этом даже еще более разрушительный характер. Так же, как и в случае с избирательной юстицией, дело Ходорковского легализовало полный отрыв правовой формы от правового содержания в правоприменительной практике.
Право целостно по своей природе. Ни одна правовая норма не существует сама по себе и не может быть понята сама из себя. Применяя в каждом конкретном случае какую-то одну норму закона, мы одновременно применяем все законодательство. Поэтому самое главное в праве – это его интерпретация. Право в принципе можно определить как искусство интерпретации. Если бы это было иначе, то уже сегодня в большинстве дел юристов вытеснили бы машины, а дела велись бы на юридическом автопилоте. Интерпретация отдельно взятой правовой нормы в соответствии с четкими правилами гарантирует, что закон будет применен в строгом соответствии с волей законодателя и в согласии с общими правовыми (конституционными) принципами.
Если же вместо описанной выше интерпретации при толковании норм права допускать волюнтаризм, если конкретное положение закона начинать трактовать так, как Бог на душу положит, в отрыве от всех других норм и принципов права, то вся правоприменительная практика превратится в хаос. Потому что любую отдельно взятую норму права можно вывернуть наизнанку в любую сторону. Именно о таких случаях народ говорит: «Закон как дышло, куда повернешь, туда и вышло». Вне интерпретационных смыслов право превращается в свою противоположность - в произвол.
Это, кстати, объясняет, почему авторитарные режимы как на икону молятся на «букву закона». «Буква закона» в отрыве от «духа закона» не является преградой никакому произволу, потому что при помощи права, разбитого на части, раздробленного на отдельно взятые «нормативные единицы», которые следователь, судья или прокурор могут собрать в любой выгодной для себя произвольной логической комбинации, можно обосновать все что угодно. И это «что угодно» будет выглядеть как нечто абсолютно законное. Как любил писать по сходному поводу В.И.Ленин, по форме выглядит законно, а по существу – сущее издевательство.
Эта «законодробильная» правовая практика стала утверждаться в России задолго до дела ЮКОСа. Фокус, на самом деле, не сложен. Ни один закон не совершенен, и, как правило, допускает десятки толкований, иногда - взаимоисключающих. Более того, смысл большинства законов (и это самое главное) нельзя постигнуть вне их связи с сотнями других, в том числе конституционных, законов. Русское правосудие научилось так оперировать законом, чтобы «отсекать» ненужные смыслы и при полном соблюдении принципов формальной логики обосновывать неправовое применение этих законов.
Поэтому в определенном смысле слова бессмысленно искать в деле Ходорковского примеры прямого нарушения буквы закона. Полагаю, что их там найдется немного. Как, впрочем, немного найдется и прямых нарушений буквы закона во всех процессах, подготовленных и проведенных Вышинским. Дело здесь в том, что буква применена таким образом, чтобы убить дух закона. Особенность дела Ходорковского состоит в том, что оно стало апофеозом применения этого метода на практике. И разбираться с этим будет непросто даже самой квалифицированной комиссии экспертов. Доказывать извращение смыслов совсем не то, что искать примеры нарушения формы.
Дело Ходорковского оставило на теле российской правовой системы глубокую борозду, которая будет достаточно долго гноиться и кровоточить. Не создав по сути ничего нового, ничего такого, чего бы и раньше не существовало в темном поле русского права, дело ЮКОСа в силу своей политической значимости задало некий порочный стандарт правосудия, главными отличительными чертами которого стали избирательность в применении и волюнтаризм в толковании закона.
Действуя в таком порочном духе, правительство само себя поставило в тупиковую ситуацию, из которой очень трудно найти юридический выход. Можно практически не сомневаться в том, что, если бы законодательство позволяло рассматривать дело Ходорковского с участием присяжных, то результат этого процесса был таким же, как исход знаменитого процесса Веры Засулич, стоившего карьеры великому русскому юристу А.Ф.Кони.
Не только у самого председательствующего на процессе А.Ф.Кони, но и у большинства присяжных, по всей видимости, не было сомнений в юридической виновности Веры Засулич, не отрицавшей того, что она стреляла в генерал-губернатора. Но проблема состояла в том, что в условиях неправосудного правосудия, коим являлась к тому моменту вся система имперской юстиции, присяжные признали Засулич политически невиновной и дали ей право на выстрел.
Кромсая правосудие ради того, чтобы добиться осуждения Ходорковского «любой ценой», правительство достигло прямо противоположного результата, когда любые предъявляемые обвинением доказательства его юридической виновности не делают суд над ним легитимным. И это - ситуация, из которой не существует рационального выхода. По крайней мере, при существующих политических константах.
