О Викторе Степановиче Черномырдине еще долго будут спорить историки, политики и политологи. Его уход из жизни снова заставляет обращаться к анализу феномена 1990-х годов в истории нашего отечества. В данном случае мы говорим именно о содержательном рассмотрении тех политических процессов и той социально-экономической динамики, которая имело место в первые годы постсоветской России, а не о пропагандистских камланиях по поводу «десяти лет позора» и «национальной катастрофы». Каково бы ни было наше эстетическое отношение к весьма специфической директорской афористичности российского премьера, его работа (не только во главе правительства РФ, но и в комиссии Гор-Черномырдин, в посреднической миссии по Балканам и на посту посла на Украине) сформировала многие внутриполитические и внешнеполитические реалии сегодняшнего дня. Хотя, скажем откровенно, многие из нынешних небожителей хотели бы поскорее вычеркнуть и забыть «авторство» ЧВС.
В последние 10 лет и в России, и на Западе сформировалось целое поколение экспертов, паразитирующих на теме «энергетической безопасности». Только в одном случае они говорят о новом геополитическом оружии России со знаком плюс, а в другом раздувают необоснованные страхи по поводу всемогущих нефти и газа как факторов борьбы с «демократическим выбором». Но как бы то ни было, ни те, ни другие не пытаются без наклеивания ярлыков проанализировать становление «Газпрома» (в устах наших «патриотов» – достояния Родины, а в устах профессиональных русофобов – «энергетического поработителя») и сам этот феномен российской экономики, внутренней и внешней политики. К появлению которого, к слову сказать, Черномырдин имел самое прямое отношение. Как и к становлению, говоря политически корректным языком, «самобытного» российского капитализма, а также рационализации управленческих и внешнеполитических подходов.
С уходом ЧВС как-то сильнее ощущается дефицит прагматизма в выработке политических решений. И, напротив, слишком заметны политическая истерия и экзальтация.
Вспомним, сколько критических стрел было пущено в Черномырдина по поводу его посреднической деятельности на Балканах. И «предательство братьев-сербов», и «национальное поражение» ставили ему в вину. Всего лишь за то, что, не будучи профессиональным дипломатом и не заканчивая МГИМО, каким-то чутьем «крепкого хозяйственника» (то есть прагматика до мозга костей) он сумел понять, что сербы не готовы бороться за Косово до последнего, что нет у них ресурсов для «сербизации края». Почему не готовы, и почему ресурсов нет – отдельная тема. Но Черномырдин понял, что драться за интересы даже не сербского народа, а оппортуниста Милошевича (который и национализм, и социализм, и даже вестернизм, как в ситуации с подписанием Дейтонских соглашений, использовал только ради одной цели – пролонгации своего пребывания у власти), России не к лицу. Не может себе великая держава позволить это. Добавим, понимая собственные ограниченные возможности, а не в силу горячего стремления потрафить Западу. Впоследствии время подтвердило правоту ЧВС, который в 1999 году многим казался неправым. Свержение Милошевича, голосование за Бориса Тадича, интенсификация переговоров с НАТО и ЕС, и, в конце концов, недавняя резолюция Генеральной Ассамблеи ООН по Косово, принятая на основе посредничества Европейского Союза (принята 9 сентября 2010 года, совместный проект Сербии и ЕС отражает консенсус между странами, признавшими и не признавшими независимость Косово, а также Сербией, которая мирным и дипломатическим путем защищает свои национальные интересы) подтверждают правоту позиции Черномырдина одинадцатилетней давности. Быть большими патриотами Сербии, чем сами сербы нельзя. Так же, как нельзя любить Януковича больше, чем украинские избиратели, а Лукашенко – больше, чем сами белорусы. Иначе потом после такого пира неизбежно наступает жестокое похмелье. События последнего времени на белорусском треке это прекрасно доказали.
В политической карьере Виктора Степановича было много таких вот неоднозначных и неочевидных (особенно с первого взгляда) сюжетов. Но один из них особенно выделяется в этом ряду. Речь идет о действиях премьера во время страшной террористической атаки на ставропольский город Буденновск 14-19 июня 1995 года. Напомним, что во время этой акции глава федерального правительства вступил в переговоры с главарем террористов, прогремевшим на весь мир, – Шамилем Басаевым. Впоследствии говорили, что такие действия лишь подстегнули активность боевиков, сама же возможность переговоров на этом основании была подвергнута остракизму и банальному осмеянию. Наверное, такая интерпретация действий могла бы быть поддержана, если бы не одно «но». После буденновского теракта Россию сотрясали такие атаки, как «Норд-Ост», Беслан, взрывы поездов и самолетов, атаки в столичной подземке. И все это время брутальная риторика центральной власти по отношению к террористам оставалась доминирующим дискурсом. От пресловутого «мочить в сортире» до практических советов по «проведению обрезания». Однако за 15 лет, прошедших со времени буденновской трагедии, не только Чечня, но и Дагестан, Кабардино-Балкария и Ингушетия втянулись в своеобразное соревнование по терроризму, а этнический национализм оказался вытеснен из актуальной повестки дня радикальным исламизмом, апеллирующим к «братьям в Афганистане, Йемене и Сомали».
Конечно, это не означает, что держава должна идти на поводу у амбиций террористов и экстремистов, и что переговоры должны полностью вытеснить собой специальные операции и удары по террористическим гнездам. Вопрос в другом. В рациональном подходе к каждому конкретному эпизоду затяжной террористической войны («серой войны» без фронтов и армий, как определил ее Дэвид фон Дреле). Насколько показная брутальность или, напротив, гибкость и уступчивость оправдана? Какие последствия то или иное решение в пользу применения силы или отказа от такового может принести?
Для ответа на эти вопросы рассмотрим кратко ту диспозицию, которая сложилась на Северном Кавказе (и, прежде всего, в Чечне) накануне буденновской атаки террористов. К июню 1995 года Россия в военном отношении большую часть проблем в Чечне решила. Другой вопрос, какую цену за это пришлось заплатить. Но, как бы то ни было, в марте-апреле 1995 года Грозный был взят, под контроль федеральной власти перешли также равнинные районы Чечни. Стало понятно, что в обычном военном споре у России явное преимущество просто в силу разницы потенциалов. В июне 1995 года у российской армии и внутренних войск наметились успехи и в горной части республики. Однако в политическом плане проблема «замирения» Чечни (то есть ее интеграции) не решалась. Российской власти не удалось представить силовую операцию как войну против сепаратистского политического движения. И на этом фоне лидеры Ичкерии решили апробировать терроризм как эффективное оружие слабых (в том смысле, что его использование применяется не государством, а противостоящими ему группами и движениями). Эффективная и эффектная террористическая атака должна была, по мысли ее организаторов, минимизировать все военные успехи Москвы. И вот тогда-то за дело и взялись боевики во главе с Шамилем Басаевым. Его группа в составе 195 человек въехала на территорию Ставропольского края и атаковала город Буденновск. Заняв городскую больницу и согнав туда мирных жителей, террористы получили контроль над примерно 2000 заложников. Условия, выдвинутые Басаевым, включали прекращение военных действий и переговоры между президентом РФ и лидером сепаратистов Джохаром Дудаевым под эгидой ООН.
Сегодня многие из обличителей Черномырдина и «проклятых 1990-х» в своих выступлениях игнорируют несколько важных фактов. Во-первых, премьер правительства РФ не был первооткрывателем «переговорной тактики». До него в переговоры уже вступали представители российского командования в Чечне. Так 13 февраля 1995 года на тот момент командующий ОГВ (объединенной группировкой войск) Анатолий Куликов заключил перемирие с Асланом Масхадовым (в то время начальником Генштаба сепаратистской Ичкерии) для обмена пленными и уборки трупов. С 28 апреля по 11 мая 1995 года российская сторона также объявляла о приостановке военных действий. Не будем забывать, что в российском общественном мнении военная операция в Чечне не пользовалась популярностью. Она также создавала России определенные трудности в ее внешнеполитической деятельности. В итоге властям приходилось маневрировать, чтобы выйти из непростой ситуации, в которой была виновата не только и не столько она, сколько ичкерийское руководство, исходившее из максималистских устремлений и упустившее за 1991-1994 гг. все компромиссные предложения, исходившие из Москвы. Во-вторых, на переговоры с северокавказским террористом номер один премьер пошел не сразу, а имея за плечами печальный опыт провального штурма. В ходе штурма 17 июня 1995 года удалось спасти только 61 заложника (иногда в СМИ называется другая цифра- 95 заложников) и отбить все корпуса больницы, кроме главного. Конечно, было бы столь же глупо и непродуктивно обвинять в его провале только силовиков (террористы Басаева прикрывались мирными гражданами как живым щитом, и спецслужбы были стеснены в своих действиях). Но, как бы то ни было, неудача штурма попросту не оставляла выбора. Один вариант – российской власти надо было признать, что для нее ценность человеческой жизни равна нулю. Однако премьер российского правительства предпочел иной вариант, начав переговоры не с респектабельным политиком, а с преступником, террористом и убийцей. Заметим, что в этих переговорах Черномырдину удалось сместить акцент с политических и статусно-правовых вопросов на гуманитарные аспекты. Террористы получили автобусы и возможность беспрепятственного ухода в Чечню. Благодаря этой договоренности удалось к 19 июня 1995 года освободить большую часть заложников. Оставшихся 123, которых басаевцы взяли в качестве «живого щита», удалось освободить уже по возвращении группы боевиков в Чечню.
Ближайшим последствием буденновского теракта стали переговоры с сепаратистами, на которых была достигнута договоренность о введении моратория на военные действия. Однако Москва (вопреки современным интерпретациям) не ставила вопрос о статусе Чечни на обсуждение с дудаевцами. На переговорах 27-30 июня 1995 года обеими была определена такая позиция, как разоружение частей «Чеченской Республики Ичкерия» и проведение свободных выборов. И это крайне важно зафиксировать. Нельзя забывать, что в конкретно-исторических условиях 1995 года у российской власти не было достаточного опыта, который показывал бы бесперспективность «переговорной» практики с Дудаевым и его сторонниками. Впоследствии, когда они будут раз за разом срывать договоренности и перемирия, это станет ясным.
Таким образом, в Буденновске Черномырдин не торговал российской территориальной целостностью. Он пытался (и таких случаев в российской истории не так много) защитить человеческую личность от посягательств боевиков. Пытался это сделать не абстрактно, а в таких вполне конкретных условиях, когда за плечами был провал силовой операции, а общее число раненых равнялось 400. Вся же буденновская эпопея стоила 129 человеческих жизней. И пойди он в тех условиях на «игру желваками», не исключено, что один день в Буденновске обошелся бы дороже, чем грузино-осетинский конфликт, полгода войны в Абхазии или пять дней осетино-ингушского конфликта. Повторимся еще раз: спасение заложников не стало для России военно-политической капитуляцией. Вопрос о выходе Чечни из состава России и переговорах под эгидой ООН (на чем настаивал Басаев) Москва не стала рассматривать. Кстати, именно Буденновск ускорил разработку законодательных актов РФ о противодействии терроризму. Капитуляция пришла позже – вместе с Хасавюртовским миром, к подписанию которого имели отношение совсем другие люди. К слову, весьма склонные к квазипатриотической риторике и безудержному популизму.
Ситуация в Буденновске поставила один чрезвычайно важный, можно сказать, методологический вопрос для будущих антитеррористических мероприятий. Она показала, что есть возможности, отсекая обсуждение необсуждаемых вопросов (а вопрос о территориальной целостности России – не предмет дискуссий при любом политическом режиме!), добиваться освобождения людей и предотвращения страшных человеческих потерь. Обсуждаемы тактические отступления ради спасения людей, но не обсуждаемо национальное поражение. Действительно, коридор возможностей для этого крайне узок, практически невидим. Но он существует, если базироваться на рациональных подходах, а не идеологических химерах. На последние же у бывшего советского директора-хозяйственника со времен СССР была стойкая аллергия. Поэтому-то он в крайне стесненных обстоятельствах сделал то, на чем другие сломали бы шею. И не только себе.
И последнее по порядку (но не по важности) соображение. В «проклятые 90-е» власть хотя бы иногда брала ответственность за свои очевидные провалы. Так, после буденновского теракта в отставку ушли вице-премьер (министр по национальной политике и один из идеологических сторонников жесткого подхода к Чечне) Николай Егоров, директор ФСБ Сергей Степашин и глава МВД Виктор Ерин. Можем ли мы представить себе сегодня подобное? Кто из высших представителей «силовых структур» покинул свой Олимп после теракта против «Невского экспресса», атак в московском метро, против Баксанской ГЭС, взрывов в Ставрополе, Кизляре, Владикавказе, Хасавюрте, Грозном, Буйнакске, Центорое? Вместо этого они с непринужденностью открывают нам новые «грузинские следы» в деятельности северокавказского подполья или начинают новый виток антиамериканской истерии. В 1995 году своего поста лишился и губернатор Ставрополья Евгений Кузнецов, который строго говоря, был ответствен лишь за то, что акция прошла на вверенной ему территории (а могла пройти и в другом субъекте РФ). Но в соответствии с «теми нравами» даже этот «территориальный факт» делал пребывание на посту губернатора неприличным. И к утверждению тех «нравов», когда за провал надо было отвечать постом, Черномырдин тоже приложил свою крепкую руку.
Автор – приглашенный научный сотрудник (Visiting Fellow) Центра стратегических и международных исследований, США, Вашингтон
