Ее звали Лиза.
Мне нравилось, как Карамзин, в статусе посла, ответил французскому королю на вопрос: «Что в России?»
— Если одним словом, то — воруют.
И я до сих пор не хочу верить и простить поэту Карамзину, что он помог пошлякам приклеить к Лизе штамп «бедная». Этот штамп надоел и Лизе, и всем, кто знал эту женщину, выгодно отличающуюся ото всех нас своим восторгом к жизни, который не могли погасить ни безденежье, ни мужчины, которые эксплуатировали ее доброту и податливость; и болезни тоже. Ей было под сорок, но и лицо, и походка, и жестикуляция, и мысли были гораздо моложе. Нельзя было держать зло на Лизу, когда она обещала невозможное, и когда не приходила вовремя на встречи, и когда все ее поклонники предавали ее, она не просто их прощала, а сохраняла с ними хорошие отношения, подкармливая и подпаивая. С Лизой было нелегко — в конечном счете она могла подвести очень много раз, но зло держать по отношению к ней было просто нечестно. И когда ее увольняли с работы за многократные опоздания, осуждению предавалась не Лиза, а работодатели.
Лиза была начитанна, сама писала в несколько изданий, и ничтожные гонорары не были добавкой к основному заработку, а просто основным.
Мы встретили Лизу в сложный период ее жизни, когда она тяжело болела, но ощущение, что все ее болезни — просто латинские термины, что Лиза здорова, жизнерадостна, оптимистична, а мы просто в этом ничего не понимаем, и что все непременно обойдется, было полным.
Господь умеет отворачиваться от добрых, хороших людей — мы знаем это на неоднократных примерах: они болеют и страдают чаще недостойных людей, но мне кажется, что от Лизы Он не мог отвернуться. Рядом с Лизой всегда оказывались люди, которые нужны были Лизе, но эти люди также и подпитывались от ее восторженного отношения к жизни. Могло показаться, что это идет от глупости, и так бывало часто в таких случаях, но не в случае с Лизой.
Лиза была льстивой, но даже это не было большим пороком, ибо не рассчитано на выгоду, а шло от сердечной доброты и желания доставить удовольствие. Я не верил ни одному ее слову, когда она восторженно отзывалась об очередном моем произведении, но никогда не сомневался в ее искренности, и если мне было неуютно с моим написанным, я искал Лизу, находил и с удовольствием ей верил.
И все же отношения с Лизой были не столь безоблачны и оставляли много места для беспокойства о ее здоровье, к которому она относилась безобразно. Я спросил при оказии своего друга-врача, который консультировал Лизу:
— Мне кажется, болезнь Лизы должна приносить ей большие боли, но она никогда об этом не говорит. Может, это ошибка в диагнозе и у нее этих болей нет?
— Никакой ошибки в диагнозе, даже маленькой, нет, а поведение Лизы, чем бы оно ни побуждалось, просто героическое. Вы знаете, я с помощью Лизы понял, почему в Штатах нет такой врачебной специальности, как деонтолог: она не нуждалась во врачебной успокоительной лжи, когда больного разоружают, убеждая в том, что врага у него нет. Она спокойно говорила о своей тяжелой болезни так, как будто это уже все позади, и так наивно спрашивала: «Вы уверены в этом? Я тоже, — улыбалась она, — но в том, что вы ошибаетесь и со мной будет все хорошо!» И, представьте, я сомневался и верил Лизе.
…Это не рождественский рассказ, никакого чуда в нем не произойдет. Но, размышляя над житием Лизы, я каждый раз все более убеждаюсь, что депрессия — аномальное состояние мира, что это сигнал о малой или большой капитуляции перед испытаниями судьбы, что богоданный мажор Лизы — ее верный исцелитель. Меня это восхищало, и я не то чтобы безусловно принимал это чудо, но пытался узнать его истоки, познакомился с кругом людей, близких к Лизе (несколько побывали в законных мужьях Лизы). Все тусовались вокруг богемы: что-то писали, что-то рисовали и музицировали тоже, но почти все пили; появлялись, исчезали, винились, знали слабость Лизы, что она не оставит блудное дитя без тепла и пропитания, и снова обкрадывали Лизу, ее нехитрое добро, усугубляя ее болячки.
Все по-своему любили Лизу, купались в ее тепле и не стеснялись своих измен. Считалось обычным напоить Лизу, а так как она это плохо переносила — унизить тем самым. Но самое удивительное было то, что Лиза другой уже быть не могла и прощала всех.
…На улице лил сплошной летний дождь. Накануне мы простились с Лизой и уезжали в другой город, даже на другой континент, и обычные тревоги за Лизу резко усилились. Не в моих правилах было уповать только на Бога, и мы сделали все, чтобы помочь Лизе в лечении, были уверены в хорошем исходе, но очень боялись, что бесшабашная Лиза сделает что-то не так и навредит себе.
Мы часто вспоминали Лизу, общались с ней по телефону, а Илюша, наш меньший внук, который очень к ней привязался, скучал по ней особенно тяжело. Лизе не надо было притворяться, чтобы общаться с ребенком: просто детское в Лизе вставало в любой рост, и детям с ней было еще теплей, чем взрослым.
— Дедушка, разве Лиза больна? — спрашивал Илюша. — Она так здорово играет, так здорово смеется, так здорово читает и катается на роликах, что я не верю тем докторам, о которых ты говорил.
— Мы тоже, — сказал я как можно бодрее. — Лиза — сама себе доктор, и уж себя самого доктор будет лечить очень хорошо. Напиши ей об этом, сыночек!
Эпилог
Нашу семью тоже преследовала онкология: мама и три ее сестры погибли от метастазов самого жестокого убийцы века. И я хорошо понимал, что мир еще не знал способа борьбы с этим недугом, и простое бодрячество, что «все будет хорошо», что мажор Лизы победит, потому что он нужен даже больше всем, чем ей, мог помочь только в сочетании со всем арсеналом средств, которые накопила наука о раке (канцере).
«Илюшенька, — писала Лиза в ответном письме, — у меня есть добрые вести. Мои рачки в бедре перестали ползать вперед, а движутся назад, и пораженное место резко уменьшилось. У меня и анализы очень хорошие. Сведущие люди говорят, что мы с тобой будем играть много лет во все твои любимые игры. Я хочу поставить благодарственную свечу: могу в церковь, могу и в синагогу, как, впрочем, и ты тоже. Напиши мне, куда, я тебя послушаю. Твоя глупая здоровая Лиза».
Как много мы теряем оттого, что в те времена, когда мы в этом особенно нуждаемся, у нас нет настоящих наставников, тех, кто не допустил бы, чтобы мы стали врачами, когда мы преуспели бы в журналистике, и не стали бы офицерами, когда знаем дорогу к сердцу детей! И Лизе никто не мог помочь понять, что у костра ее мажора должны греться и подсвечиваться те, кто сочиняет, пишет, лечит, рисует, — и это, может быть, важнее, чем уметь все это делать самому, но не самым лучшим образом…
Я подумал об этом, когда прочитал добрые, положительные, мягкие, щадящие аннотации Лизы к произведениям, которые получили самую высокую оценку только у нее, и бесконечную благодарность авторов. Можно оспаривать такую точку зрения, можно настаивать на том, что, если вы плохо выглядите, кто-то имеет право сказать вам об этом, испортив окончательно настроение, но Лизе сама природа выдала другое право — искренне восторгаться и возвращать настроение людям, когда других шансов у них нет. Я скучаю без Лизы, и мне хочется все время о ней говорить, и мне кажется при этом, что я множу круг ее друзей и всех, кто отпразднует со мной долгожданную победу над вселенским злом.
Впрочем, и сейчас я уже более двух часов жду Лизу, чтобы показать ее по договоренности интересному лекарю-гомеопату. Пришлось уже и свидание, извинившись, отменить, да и зло, накопившееся на Лизу за очередное опоздание, сильно разбавить, а когда она, наконец, артистично запыхавшись, явилась, объявил ей с еле завуалированной издевкой, что она напрасно рвала из себя душу, доктор не сможет нас сегодня принять — занят, и мы свободны.
— Я это, между прочим, знала, — сказала Лиза. — Поэтому не пришла. Вы что, мне не верите?!
— Как же не верить?! Верю! Верю во все, но главное — верю, что Лиза так же легко отведет, обманет свою беду.
Такая Лиза…
