Среди многих изменений, влияющих на жизнь современного человека, недооцененным представляется феномен множественной лояльности.
Человек всегда играл одновременно множество ролей. Он был и подданным, и членом профессионального цеха, и прихожанином, и отцом. Иногда обязательства, вытекающие из этих ролей, противоречили друг другу и возникал ролевой конфликт. Он мог сниматься разными способами. Например, за счет объявления (принятия) какой-то из ролей доминирующей, а всех остальных – вторичными, реализующимися лишь по мере возможности. Так, герои классических советских фильмов точно знали, что главное – долг перед партией, а значит, надо ехать, куда партия послала, а если жену партия послала в другое место, а значит, семьи не будет, то так тому и быть.
В реальной жизни, правда, такое доминирование общественной роли встречалось только у крайних фанатиков, но вот доминирование роли семейной было, да и есть, дело вполне распространенное. Масса людей легко нарушала и нарушает свой долг перед государством ради выполнения обязанностей перед семьей. Другой способ снятия ролевого конфликта – модификация представления о роли с тем, чтобы она не мешала выполнению обязательств по другим ролям. Т.е. с формального, жесткого языка ролевые требования переписываются на язык реальной жизни. Например, верность государству для гражданина необходима, но достаточно вербальных ее проявлений, налоги же можно не платить, от призыва уклоняться и т.д. Чтобы быть христианином, к причастию ходить обязательно, но желать жены ближнего своего вполне допустимо.
Но в последние двадцать-тридцать лет ролевой конфликт приобрел новое качество. Раньше лишь роль подданного или гражданина (и иногда – члена Церкви) требовала от человека тотальной лояльности, включая, порой, и принесения в жертву собственной жизни. Сейчас же – и это очевидное следствие роста мобильности, появления наднациональных структур, развития средств связи, позволяющих человеку виртуально находится сразу в нескольких местах и, поменяв континент, сохранить круг общения - многие люди стали принадлежать не к одному, а нескольким таким сообществам. И здесь уже возникают ролевые конфликты, которые не снимаются традиционными способами.
Кому лоялен пакистанец, много лет имеющий вид на жительство в США, переводящий деньги родственникам в Исламабад, и ставший членом фундаменталистской общины? Кто-то, конечно, делает четкий выбор, как, например, те подданные Соединенного Королевства – выходцы с Ближнего Востока, которые по приказу своих духовных вождей взрывали лондонское метро. Но это крайние случаи. Для большинства же людей, принадлежащих к потенциально конфликтным общностям, проблема лояльности не может быть решена раз и навсегда и выбор они вынуждены делать каждый раз, попадая в новые и в новые противоречивые ситуации.
Для государства это означает, что оно не обладает отныне полным суверенитетом по отношению к своим гражданам. Точнее, что этот суверенитет теперь ограничен не только законом и традициями, как это было всегда, но и лояльностью человека по отношению к другим субъектам. Можно, конечно, бороться за восстановление исключительного суверенитета и исключительной лояльности, но поскольку вплоть до принятия решения в какой-либо критической ситуации речь идет лишь о человеческих чувствах, то борьба эта вряд ли будет успешной.
Интересно, что с другими случаями ограничения суверенитета большинство государств легко мирятся. Собственно, любой международный договор означает такое ограничение – нельзя производить больше такого-то количества единиц определенного оружия, нельзя запрещать гражданам таких-то государств беспрепятственно въезжать на твою территорию и работать здесь, нельзя применять пытки и т.д. Страны, вошедшие в ЕС, отказались даже от права на национальную валюту. Более сложные ситуации, с которыми никогда не мирятся на словах, но почти всегда – на деле, возникают во время военных конфликтов. Например, в светлое время суток суверенитет над данной территорией имеют правительственные войска, а в темное – силы сопротивления. Делиться же лояльностью никто, как представляется, не хочет.
Люди с множественной лояльностью иначе реагируют на сигналы, которые посылают им государства и наднациональные образования – на законы, правила, моральные требования. Соответственно, и прогнозы, основывающиеся на старых парадигмах, могут перестать работать. А главное, процесс социализации – и социализации ребенка, и, тем более, социализации мигранта - во многих случаях приобретает теперь новые, не существовавшие ранее измерения.
Леонид Гозман, президент Фонда «Перспектива»
