См. также первую часть и вторую часть текста.
Солдат, стоящий в лесу, только с виду бронзовый. Я не о сходстве с таллинским, хотя они и похожи (может, валдайского ваяли по образцу?), а о материале. Наверное, это его и спасло: до цветного металла добрались бы "чёрные металлурги", а так – ограничились кабелем, оставив местных селян и заезжих туристов без электричества.
Спрятанный среди сосен, избежавший пафоса и церемониального поклонения, памятник кажется ближе к корню "память". Память ведь тоже прячут – от тех, кому не понять. Символы, монументы, потомки – всё это более чем важно, но на самом деле память – это для себя.
*****
Воспоминания ветеранов – вообще отдельная тема. Сколько помню их, сколько помню себя – и о страшном, и о героическом они молчали. О чём говорили?
Предпоследний из ушедших фронтовиков в моей семье, дядя Витя, успел повоевать лишь несколько месяцев, в 1943-1944-м. Пехотинец, в десанте на броне танка. Юг, наступление, распутица.
И вот, как-то разгромили отходившую немецкую тыловую колонну. Разбитые грузовики, вокруг – деревня, от которой остались только пепелища и стоящие среди головешек печки. В грузовике среди барахла нашлась его мечта. Микроскоп. Он ведь в школе бредил биологией. Что делать? С собой не возьмёшь – тяжёлый, зараза, наступление продолжается... И вот он отмерил от крайней печки шагов, скажем, двадцать, и этот микроскоп там закопал. Чтобы, значит, потом вернуться и откопать...
Что такое танковый бой? Тем, кто под бронёй, было отмеряно минут по двадцать боя. Тем, кто на броне – не знаю. Через несколько недель Виктор был тяжело ранен. Последовали многие месяцы госпиталей. А потом – другая жизнь. Не до микроскопов.
Но запомнил дядя Витя почему-то именно этот случай. То есть, наверное, помнил о многом другом, но рассказывал об этом. Почему?
Мой родной дед ничего рассказать не успел: умер за двадцать лет до рождения внука, в 1946-м. Зимой 41-го домой к бабке зашёл его оказавшийся в Москве фронтовой товарищ – с Калининского, видно, раненый. Передал семье весточку: "жив, мол", – по тем временам уже много. Бабка говорила, что на вопрос "как там?" гость отвечал одним словом: "Страшно".
Вот так – либо молча, либо весело.
Уже в эту, "вторую чеченскую", весною 2001-го владимирский мент Виноградов в монологе перед телекамерой (кто сможет, посмотрите, "Как я ехал на войну" – вещь гениальная, вот уж не думал, что "говорящая голова" сможет на час приковать к себе внимание зрителей и слушателей!), сидя на крыше дома в центре Грозного, рассказывал-разыгрывал про себя чисто комедию. Как его со товарищи начальство только и посылало, что на "три весёлых буквы". И вот они того… в самом эпицентре: "Добро пожаловать в ад!" Рассказывал без лишнего пиетета перед этим самым начальством, перед "штабными писарями", перед обитателями Ханкалы, где другая жизнь, параллельное пространство, иной мир.
Весело так... Или молча.
В "первую чеченскую" вышедшие из ада тоже всё больше молчали или отшучивались. В октябре 1996-го двое солдат, освобождённые после десяти немыслимых месяцев плена, ни о чём героическом не рассказывали. Только раз один другому припомнил, как тот – механик-водитель БМП, Шумахер, значит, – на длинном спуске в Аргунском ущелье разогнался, а остановиться не мог. Справа – стена, слева – пропасть. Готовили их на равнине, в Поволжье. Вождению по горным дорогам не учили. Смешно, значит. А героизм или тяготы – это отдельно, это не для всех.
И потом, может быть, им просто повезло – двоим из взвода?
*****
Чего стоило и что означало везение? Вот история одного такого человека, которому повезло.
Дело было в 1942-м. Вторая ударная армия, район Мясного бора – пояснения вряд ли нужны? Советские части взяты в кольцо и рассечены на мелкие группы. При попытке выхода одна из таких групп численностью до роты вынуждена была прорываться через занятую немцами деревню. Перед деревней – минное поле. Из роты в живых остались трое. Одному из троих миной оторвало ступню, двое других несли его. Представьте себе кирзовый сапог и портянку окруженца, взрывом перемешанные с плотью? Рана загнила. О медицинской помощи, антисептиках и обезболивании не было и речи. Товарищи сделали для раненого, что могли, вняли его просьбам – застрелили его через несколько дней. Неизвестно, где лежит его тело. Поисковые отряды вряд ли нашли его – всё-таки вдали от мест основных боёв и гибели большей части личного состава Второй ударной.
А всё-таки ему повезло. Потому что оставшиеся двое таки вышли к своим, и на допросах слово в слово повторили историю гибели третьего. А двоих свидетелей было достаточно, чтобы засвидетельствовать гибель бойца. Чтобы он не числился "без вести пропавшим". Чтобы в похоронке было написано: "пал смертью храбрых". Для семьи это значило очень много. Многое – не только и не столько в материальном плане. Главное, что в анкетах значилось "погиб", а не "пропал без вести", что на семье не было клейма. Его сын Борис учился в пятидесятых в московской Менделеевке. Это я на тот случай, если поисковые отряды случайно наткнутся на одиночную могилу, у лежащего в которой не хватает ступни.
Фамилия – Перельмутер. Человек, которому повезло. Человека нет и памятника нет, а память пока что жива.
Но каково было жить дальше тем двоим, что выжили?
*****
У живых память чаще всего спрятана, и только кажется, что от других – от тех, кто не поймёт. А на самом деле – от себя, от понимания. Память – она ведь всегда прежде всего для себя, и порою становится разновидностью забвения. Тогда молчат или говорят что-нибудь весёлое. Или даже героическое...
Ведь главное потомкам не передашь: попытки понять себя и своё время, вынести суждение о времени и о себе. И отнюдь не для всех память была способом забыться. Тот же Самойлов жизнью оправдывает свои строки: "Но в памяти моей такая скрыта мощь, / Что возвращает образы и множит..." ("Память") – эта мощь позволила ему судить себя и своё поколение.
*****
Стоящий в лесу солдат, крашеный "под бронзу", кажется даже более настоящим, чем бронзовые. Потому что стоит на своей земле.
Ведь даже тут, в Осташкове, отношение к памятнику своим погибшим землякам-партизанам, мягко говоря, неоднозначное. Ведь Отечественная война была выиграна потому, что в июле 41-го Сталин своим "братья и сестры" вроде бы объявил о прекращении другой войны – гражданской. Той, что государство вело со своим народом. Народ поверил, и был обманут – свидетельством тому сожжённые по берегам Селигера деревни.
Наивно полагать, что на чужой земле, освобождаемой от гитлеровцев, было лучше. Я даже не о Таллине, и не, скажем, о Чехословакии, где в 1958-м чуть не поставили осташковский памятник – интересно, что было бы с ним теперь?..
Кто и когда, как вы думаете, написал эти строки?
"...На Украине кони скачут / Под флагом с именем Бандеры, / На Украине ружья прячут, / На Украине ищут веры. / Кипит зелёная горилка / В белёных хатах под Березно, / И пьяным москалям с ухмылкой / В затылки тычутся обрезы. / Пора пограбить печенегам! / Пора поплакать русским бабам! / Довольно украинским хлебом / Кормиться москалям и швабам! / Им не жиреть на нашем сале / И нашей водкой не обпиться! / Ещё не начисто вписали / Хохлов в Россию летописцы! / Пускай уздечкой, как монистом, позвякает бульбаш по полю! / Нехай як хочут коммунисты / В своей Руси будуют волю... / Придуманы колхозы ими / Для ротозея и растяпы. / Нам всё равно на Украине, / НКВД или гестапо..."
Это написано участником "зачисток" на Западной Украине по свежим следам, в 1946 году, и названо "Я вёл расстреливать бандитку". За монологом заглавной героини следует бессудная казнь в придорожной канаве. Но сказанным "бандиткой" словам Давид Самойлов противопоставляет месть за погибшего товарища – последний довод, ultima ratio солдата, которому по сути-то ответить нечем. Он принимает эти отождествления: "москалям и швабам", "НКВД или гестапо".
Написал это, между прочим, встретивший победу в Германии молодой человек – двадцать пять лет! Что, как видим, отнюдь не мешало задумываться над окружающим, или хотя бы внимательно присматриваться (о Западной Украине можно подробнее прочитать в изданных теперь дневниках Самойлова) – правота Победы не ослепила его.
Понятно, почему эти строки Самойлова отнюдь не стали народными до такой степени, как "сороковые, роковые" или "в шесть часов вечера после войны" – как и следующие.
*****
Стихотворение, о котором пойдёт речь, тоже не учат для декламации на школьных торжественных вечерах, и я позволю себе цитировать целыми строфами. Начинается оно предположением, на первый взгляд, кощунственным:
"Если вычеркнуть войну – / Что останется? Негусто. /
Небогатое искусство / Бередить свою вину. /
Что ещё? Самообман, / Позже ставший формой страха, /
Мудрость, что своя рубаха / Ближе к телу, и – туман..."
И тут же отрицание:
"Нет, не вычеркнуть войну. / Ведь она для поколенья /
Нечто вроде искупленья – / За себя и за страну."
Если бы Самойлов остановился, звучало бы почти благонамеренно... Но дальше – уточнение:
"Правота её начал, / Быт суровый и спартанский, /
Как бы доблестью гражданской / Нас невольно увенчал".
"Если спросят нас юнцы – / Как мы жили? Чем мы жили? /
Мы помалкиваем, или / Кажем раны и рубцы."
И – не оставляя пути назад:
"Только сможет ли спасти / От стыда и от досады /
Правота одной десятой, / Низость прочих девяти? /
Ведь из наших сорока / Было лишь четыре года /
Где нежданная свобода / Нам, как смерть, была сладка."
Не стоит себя успокаивать: хоть на Руси только ленивый не ругает власть, не ей адресованы эти беспощадные строки.
Написал это человек лет сорока в начале шестидесятых.
Привычное, широкое, государственное празднование Дня Победы началось в 1965-м, с пышного двадцатилетия. С 1947 по 1964 годы ничего такого не было – фронтовики собирались по домам, поминали ушедших. Это была их собственная, частная память людей, которые знали цену начальству и его громким словам, и знали цену себе. Эта память и эта дата противостояли официозным "красным дням календаря".
Именно к ним – к друзьям-фронтовикам, а не к "властям" – были обращены слова поэта. Победившие, обретшие на войне "нежданную свободу", они потом нашли в этой "правоте одной десятой" замену "доблести гражданской", и получили то, что получили: "низость прочих девяти" десятых жизни – в этой безжалостной оценке Самойлов не отделяет себя от "поколения победителей".
А потом завоёванная народом свобода была подмята гранитом и бронзой памятников прошлым победам власти. Эта подмена стала основой государственной идеологии. Частная память была обобществлена, отнята, и погребена под слоем мифов.
"Если вычеркнуть войну..." написано лет сорок пять назад, но в этих строках – ключ к пониманию происходящего теперь: подмена гражданской жизни и мужества сомнительной военной доблестью; главная ценность россиян – война, вне зависимости от "правоты её начал". Тот же "самообман, позже ставший формой страха"…
Давид Самойлович Самойлов – поэт глубокий и многогранный, его грани – стороны единого целого, безжалостного в своей правде. "Как поётся – так поёт" – это ведь вовсе не обязательно бездумная радость, но – смелая мысль, лишенная страха перед вопросами и ответами.
К суждению Давида Самойлова о себе и своём поколении не то, что нечего добавить, – не стоит. Для нас, быть может, важнее другое – само умение даже в святой правоте не быть ослеплённым и очарованным. Самим видеть и взвешивать – себя самих, своё время и поколение. И не отводить взгляд от начертанного на стене огненными буквами.
Ведь незадолго до ухода он написал про того же Франца, для которого "печали неуместны": "Чет или нечет?/ Вьюга ночная. / Музыка лечит. /Шуберт, Восьмая. / Разве, нелепый, / Маленький Шуберт, / Музыка – лекарь? / Музыка губит! / Снежная скатерть. / Мука без края. / Музыка – насмерть. / Вьюга ночная".
