В продолжение материалов поистории реформ в новой России мы побеседовали с Геннадием ЭдуардовичемБурбулисом — одним из тех, кто стоял у истоков нового государства,президентом гуманитарного и политического центра Стратегия. С 19 июля 1991 годапо 8 мая 1992 года Геннадий Бурбулис был Государственным секретарем России —Секретарем Государственного Совета при Президенте России. С 8 мая по 26 ноября1992 года — государственным секретарем при Президенте Российской Федерации, с 6ноября 1991 года по 14 апреля 1992 года — Первым заместителем ПредседателяПравительства Российской Федерации, с 26 ноября по 14 декабря 1992 года —руководителем группы советников Президента Российской Федерации. Занимал и иныезначимые посты. Интервью взяли Александр Гловели и Борис Долгин.
БорисДолгин: Однойиз ключевых проблем новой России является история ее реформ, процесс учрежденияновой России как таковой. Отсюда наше желание побеседовать с вами – с одним изтех, кто эту новую Россию создавал. Мы начали работать с этой проблемой еще досмерти Егора Тимуровича Гайдара, и эта смерть еще в большей степенистимулировала нас ускорить и интенсифицировать деятельность в этом направлении.Хотелось бы поговорить с вами об истории реформ. Хотелось бы поговорить о ЕгореТимуровиче, о вас, о том, что вы видите, что вы помните и что думаете по этомуповоду. Этот период уже немного отошел в прошлое, многими забыт; он обрастаеточень разными интерпретациями, и очень хочется сохранить, прояснить,проговорить наиболее важные вещи.
ГеннадийБурбулис: Этопрекрасная задача, и я вам признателен за такую постановку вопроса. Самоепечальное, что 16 ноября 2009 года мы в очередной раз отмечали день рождениянашего правительства – ноябрьского 91-го года, и там были Егор Гайдар, и ТоляЧубайс, и Авен, и Лопухин, Нечаев, Салтыков. Мы говорили о том, что через два годанам исполнится 20 лет. И есть большая человеческая неудовлетворенность тем, чтосовременное общество знает о тех сложных временах и как оно их понимает.Столько нагромождено было всякого на этот счет, что необходима вдумчивая,системная, максимально объективная коллективная наша работа по восстановлениюкартины – и содержательной, и событийной, по разъяснению и практическихпоступков, и правовых и экономических мер.
Егор Тимурович в данном случае был бы ввысшей степени востребован, тем более что он такую работу делал все эти годы.Так получилось, что сейчас мы ее должны осуществлять уже без него, но темсильнее осознание его интеллектуального, человеческого и духовного влияния и напрошлые и нынешние события страны. И я очень верю в то, что и на событияближайшего будущего тоже.
БорисДолгин: Спасибо.Когда мы говорим о рождении новой России, есть много разных вех, откуда можноначинать: из декларации о суверенитете или из подавления августовского путча,но одна из самых определенных дат – это все-таки формирование новогоправительства. Вы согласны? Каким образом вы для себя формулируете это начало,какова главная веха?
Александр Гловели: Где водоразделмежду генеалогией и собственно рождением новой России?
ГеннадийБурбулис: Мнекажется, что такой исторической, смысловой и событийной точкой отсчета можетбыть кульминационный историко-правовой перекресток: от Декларации огосударственном суверенитете 12 июня 1990 года к выборам президента РоссийскойФедерации 12 июня 1991 года и от путча августа 1991 года к Беловежскомусоглашению. Я так считаю, поскольку все исторические вихри – и в головахучастников, и в реальных событиях – как в воронке вращаются вокруг этих точек.
В России появилась президентская системавласти, которая знаменовала собой новый качественный период – возникновениепринципиально новой перспективы для республики. Во многих отношениях путч какпоследняя точка Советского Союза тоже вырастал из этой развилки: президентствов России, испытание через концепцию нового союзного договора – и путчисты,которые по разным причинам решили с этим не соглашаться. Состоялось то, что яназывал (и сегодня считаю это определение правильным) «политическим Чернобылемсоветской политической системы». 19–21 августа 1991 года взорваласьтоталитарная система, и радиация этого распада, этого «политического Чернобыля»действует до сих пор.
Именно в клубах этой радиации зарождалось наше правительство. Выбор был сделанрешительный и радикальный. Здесь так все сплелось, что мы этотисторико-политический взрыв восприняли как чрезвычайную неизбежность, какнеобходимость радикального обновления, реформирования. И правительство ноября1991 года – детище этой кульминации.
БорисДолгин: Когдастало понятно, что России нужно будет идти отдельно – пусть и координируясь состальными, но все-таки отдельно?
ГеннадийБурбулис: Насамом деле сейчас много и наивных оценок, и лирической интеллектуальнойболтовни, и каких-то странных для меня признаний очевидцев. Надо отдавать себеотчет в том, какой была реальная событийная картина мира. Причем я как разотстаиваю право на обращение к памяти, чтобы понять, что на самом делепроисходило. Мне кажется, очень важно, когда есть такой искренний к этомуинтерес.
Обычно говорят: «Геннадий Эдуардович,расскажите, кто когда пришел, кто что и кому сказал, кто кому что предложил и,наконец, почему Ельцин выбрал именно Гайдара». Вся эта хронология важна, ноистория творится через сложный выбор. Это выбор из трех реальностей – историиидей, истории конкретных людей и истории тех событий, сплетение и пересечениекоторых и предопределяет некоторый конечный результат.
Поэтому нельзя упускать из виду, что 18августа 1991 года мы совершенно безоговорочно шли на подписание нового союзногодоговора – это была наша уверенная, устойчивая позиция. Сегодня по разнымпричинам этот момент выбора просто вычеркивается: нам сразу подают ГКЧПистов,затем трехдневная кульминация – они или мы. Но при этом забывают, что до шестиутра 19 числа, когда лебеди начали выплывать на телеэкран, мы были еще готовыподписывать новый союзный договор. Его концепция в принципе содержала в себенекоторые возможности обновленного союза и другой картины – исторической и,может быть, даже и геополитической, и общемировой. Но…
БорисДолгин: Когдаэта возможность ушла?
ГеннадийБурбулис: Онаушла с объявлением о том, что в стране вводится чрезвычайное положение. Онаушла с посягательством чрезвычайного комитета на пусть и слабую, носуществовавшую тогда юридическую основу этого переходного государства – от СоветскогоСоюза, который был уже обессилен, к новому государству. Она ушла после того,как всей стране и всему миру было продемонстрировано пренебрежение тонкойправовой основой последних месяцев старого Союза: президент Горбачев, егоправовая опора в виде вибрирующего Съезда народных депутатов и т.д. ГКЧПистызавершили эту историю.
АлександрГловели: Тутнадо вспомнить, что вскоре после этого республики стали объявлять суверенитет.
ГеннадийБурбулис: Да.Я хочу обратить ваше внимание на этот образ – «политический Чернобыль». Этовзрыв – взрыв идей, с одной стороны, взрыв каких-то социальных чувств, взрывтого небольшого и робкого доверия, которое еще существовало. С другой стороны,это взрыв национальных пристрастий – совершенно справедливых. Это взрыв тойсоблазнительной перспективы, которая возникала, скажем, с мыслью о дележе наследства,и всего того комплекса, клубка противоречий, который уже обнажился черезКарабах, Сумгаит, Тбилиси, Баку и т.д.
БорисДолгин: Значит,если после подавления августовского путча вариант мести был практическиисключен, возникал вопрос формирования политики, экономики, социальной сферы ивсего остального новой России, и, собственно говоря, формирования новой Россиикак суверенного государства. Как это представлялось, планировалось, какпроисходило осознание? И как шло создание проекта?
ГеннадийБурбулис: Хорошийвопрос. Прежде чем ответить, придется вернуться в июль месяц, который был длянас важным. В июле указом президента Ельцина был сформирован Государственныйсовет. Необходимость создания этой структуры была связана с тем, чтоправительство Ивана Степановича Силаева в течение года обнаружило свою вопиющуюнедееспособность с точки зрения условий и реальных предпосылок, которыми онорасполагало. Мало кто сегодня отдает себе отчет, что в отличие от всехостальных республик Российская Федерация обладала самым ничтожным уровнемполномочий в сфере управления. Из народно-хозяйственного комплекса, которыйрасполагался на территории РСФСР, Совет министров Российской Федерации управлялсемью процентами предприятий, а все остальное принадлежало союзным структурам, вотличие от таких же институтов в других республиках. Поэтому нам пришлосьискать ответ на вопрос: как в этой никчемной и малопродуктивной системе якобыисполнительной власти находить какие-то новые инструменты, в том числе иуправленческие.
Госсовет по определению предполагал,прежде всего, осмысление, оценку, диагностику ситуации, а кроме того, выработкудолговременных стратегических соображений, предложений на ближайшуюперспективу. В его состав вошло наиболее энергичное и прогрессивное крыломинистров правительства Силаева. Именно там появилась должность госсекретаря, имы взялись за работу при активном участии Бориса Николаевича. Путч обострил этусверхзадачу, сделал ее неотложной и в высшей степени востребованной.
Если возвращаться к роли и миссии ЕгораТимуровича Гайдара, то скажу, что в ночь с 20-го на 21-е августа он пришел вБелый дом…
БорисДолгин: Выего тогда впервые увидели?
ГеннадийБурбулис: АлексейГоловков, с которым мы неоднократно говорили о работе, которую начиналГоссовет, как-то сказал, что есть компактная группа ребят – ученых и практиков,– у которых имеются принципиальные представления о том, как дальше работать.Среди них Гайдар. Я знал его по партийным изданиям – «Правде» и «Коммунисту».Он пришел, мы познакомились. Егор спросил: «Когда эта глупость и этот ужасзавершится, мы можем поговорить?» Я подтвердил, что да, непременно. И где-топосле 22-го или 23-го августа мы встретились.
АлександрГловели: ГеннадийЭдуардович, этот августовский взрыв, он ведь подсказал, можно сказать, саморешение. Потому что для вас и активных членов силаевского правительства, окоторых вы сказали, оно, видимо, заключалось в том, чтобы овладевать союзнымиструктурами. Чтобы ту бюрократическую машину, которая функционировала в рамкахсоветского государства…
БорисДолгин:В общем, перехватывать контроль над Россией у союзных структур.
АлександрГловели:Да, переподчинить бюрократический аппарат российским властям. А для этого нужнобыло иметь какую-то команду.
ГеннадийБурбулис: Выабсолютно правы. Путч не удался, но взрыв все обнажил. Стало очевидно, что мыобязаны не допустить этой бесконтрольной радиации распада. Понадобилась оченьжесткая, прежде всего, интеллектуально-мыслительная работа, чтобы эти структурыпереформатировать на Российскую Федерацию.
Вы, может быть, помните, что когдаМихаил Сергеевич пришел на Верховный Совет 23 или 24 августа, Ельциндемонстративно вынудил его подписать Указ о роспуске партии. Это, может быть,не совсем хорошо с точки зрения политической этики, но стало точкой отсчета:этой вынужденной подписью Горбачев санкционировал нам работу по перестройкевсей системы управления.
Тогда же мы договорились с Гайдаром оначале работы над предложениями, прежде всего, экономического характера. Такпоявилась 15-ая дача в Архангельском, где работала специальная группа, и былозаявлено о форсированной неотложности этих предложений. Вы помните, что переднами реально стояла угроза неуправляемого распада, прямая или, назовем ее так,явочно-диверсионная борьба за передел наследства, а в конечном счете – забезопасность страны в целом. Поэтому мы начали форсировать свои взаимоотношенияс депутатами, со съездом, искать какие-то важные решения. В сентябре Гайдарпредложил программу-концепцию, мы ее рассмотрели на Госсовете …
АлександрГловели:Она касалась экономических вопросов или политики тоже, то есть была ли онацелостной?
ГеннадийБурбулис: Нет,она была прежде всего экономической. Под нее нужно было выстраиватьсоответствующие политико-правовые инструменты. В основе там лежала программа неотложныхмер по экономической стабилизации. Там уже была заложена идея опасностирасплывчатого отношения к системе бывшего Союза, была зафиксирована угрозаобвала рубля при множественности источников печатания денег, угроза вымыванияпоследних ресурсов, которые нам остались в наследство, без каких-либо стимулових воспроизводства. Практически то, с чем мы столкнулись уже в ноябре.
Страна была разорена, мы получили внаследство опустошенную экономику. Нас велеречиво называют «реформаторы»,«революционеры». На самом деле перед нами стояла задача в высшей степенипрактическая: чем каждый день кормить людей, чем отапливать жилища, каксохранить элементарные межхозяйственные связи. Никому в голову не придетпредставить картину, когда уже на V съезде Ельцинполучил полномочия руководить правительством. Ельцин был первое времяодновременно главой государства и председателем правительства – вся конструкцияна этом была изначально построена. 6 ноября Борис Николаевич подписал четыреуказа. Первый – госсекретарю и вице-президенту поручалось подготовитьпредложения о структуре правительства и его программе деятельности. И триперсональных указа. По одному из них Гайдар стал вице-премьером по вопросамэкономической политики. Конструкция, когда президент и председатель правительствабыли в одном лице, имела смысл, потому что Ельцин получил право издавать указы,приравниваемые к законам. Этим были в высшей степени обусловлены динамикапринятия решений и их конкретность.
Александр Гловели: Геннадий Эдуардович,как я понял, на даче в Архангельском команда работала над созданиемнеобходимого запаса нормативных документов, проектов законов…
БорисДолгин: Тогдаработали над нормативными документами или все-таки для начала над документамитолько концептуальными?
АлександрГловели: Зналили они, что им придется практически осуществлять эти реформы?
ГеннадийБурбулис: Ввашей перекличке есть глубокий смысл. Дело в том, что у Гайдара была уникальнаяситуация как у ученого, мыслителя и как человека, который был лидером нашихэкономических реформ. Они писали программу, где стратегия, где долговременные инеотложные задачи моментально подкреплялись правовой конструкцией, – ониодновременно писали, что делать и как делать. Я поехал в Сочи к БорисуНиколаевичу с миссией чрезвычайной – объяснить, убедить, как-то доказатьпрезиденту, что эту работу мы не можем не делать, и она, пожалуй, – единственное,что позволяет говорить о какой-то реальной ответственности. Одной из серьезныхи сильных сторон этой программы было то, что она обеспечивала внятные, четкиемеханизмы и инструменты реализации. Это же предопределяло ответ на вопрос, ктоэто сделает, кто сумеет провести ее в жизнь без очередных дебатов, безочередных дискуссий, без очередного упования на «авось» и всего такого прочего.
БорисДолгин: Гайдари его команда, о которой вам рассказывал Головков, – это была единственнаягруппа, реально работавшая над решением этих задач, или она была одной изнескольких? Если их было несколько, то какие еще? То есть – как вам виделось тополе, в котором была найдена эта команда?
ГеннадийБурбулис: Унас же была система, так скажем, дружески конкурирующих групп. На шестой дачеработали коллеги во главе с Евгением Сабуровым, и они были хорошо знакомы стеми, кто работал на пятнадцатой даче.
БорисДолгин: Ачто они разрабатывали? Другой вариант того же самого?
ГеннадийБурбулис: Определенныересурсы сохранялись еще и у группы Явлинского, учитывая многострадальнуюисторию программы «500 дней» и несостоявшийся брак с союзным руководством,союзным правительством. Может быть, это была одна из упущенных возможностей, покрайней мере с точки зрения содержания. Хотя люди были другие, инструментыпредлагались немножко другие, и было другое пространство той работы.Особенностью Явлинского было то, и я до сих пор ценю его за эту позицию, чтовсе меры предполагались на всем пространстве Советского Союза. Но, какоказалось после августа, этого пространства в реальности уже не было.
АлександрГловели: АЯвлинский придерживался этой позиции и после августа?
ГеннадийБурбулис: Да,продолжал придерживаться, и в этом отношении Григорий вызывает уважение.
БорисДолгин: Ивсе-таки в сентябре они работали в разных местах тремя группами, разрабатываявсе три программы?
ГеннадийБурбулис: Ониработали тремя группами. У меня была задача каким-то образом эту работукоординировать, но очевидно, что были их попытки объясняться с БорисомНиколаевичем и самостоятельно. По крайней мере, он мне о таких контактахрассказывал. Но основа разногласий была именно вот эта: в состоянии ли мы найтивариант неотложного решения задачи спасения страны от голода, холода инеконтролируемой, скажем так, гражданской и военной безопасности на всемпространстве Советского Союза, и может ли здесь быть какая-то альтернатива.
В подходе Гайдара ключевая идея состоялав том, что разрушительный масштаб «политического Чернобыля» таков, чтоопрометчиво сейчас какими-то своими утопиями пытаться этим управлять. ПосколькуРоссия была и остается ключевым жизненным и ресурсным пространством, правильнееэту программу радикальных реформ применить и воплотить у нас: имея в видудоверие к Ельцину как лидеру, а также нашу консолидированную позицию. А потомуже эта программа могла стать такой магнитной средой, собирающей все другиереспублики. Нельзя забывать, что наш кабинет был сформирован в ноябре решением V съезда, съезд же проходил в два этапа, выпомните, июльская сессия и октябрьская сессия. Надо было что-то делать сразвалившейся страной, каким-то образом упорядочивать эту геополитическую ужереальность. И тут мы приходим уже к необходимости того, что 8 декабряпроисходит в Беловежской пуще. В понимании этого, с точки зрения мировойистории, кульминационного события тоже много недоразумений. С одной стороны,нас часто обличают, что мы поехали в Минск с готовыми уже документами и чтоникаких у нас даже не было намеков на переговоры. С другой стороны, забывают отом, что мы еще с осени 1990-го года ввели такую практику: двусторонниедоговоры между Россией и Казахстаном, Россией и Украиной, Россией иБелоруссией, и так далее. Причем Борис Николаевич и мы все (и я, посколькукурировал) старались объяснить, что в логике двусторонних договоров естьогромный позитивный смысл: наработка реальных инструментов нового союзногодоговора. Потому что наша идея была такой – республики должны договариватьсямежду собой. Ясно, что Горбачева это не устраивало. Он считал, чтодоговариваться республики должны через союзный центр. Однако когда Украинапровела выборы президента и референдум 1 декабря, ситуация стала абсолютнопрозрачной, и нам нужно было что-то предпринимать. Именно эта задача: «Нужночто-то предпринимать», – нас собрала 8 декабря под Минском.
БорисДолгин: Хорошо,но все-таки вернемся чуть-чуть назад. Специфика подхода Гайдара понятна,Явлинского понятна. А в чем было отличие между позициями групп Явлинского иСабурова?
Геннадий Бурбулис: Женя тоже не оченьвоспринимал оправданность и возможность для России предпринимать какие-тоэффективные шаги без учета всего, что входило в так называемый Союз СоветскихСоциалистических Республик. Иногда говорят, что это личный сабуровскийжизненный опыт, что поскольку он крымчанин, для него это было таким душевным ичеловечески важным звеном. Мне кажется, что это нормальная человеческаяреакция. Но Женя здесь больше руководствовался, конечно, системным, научныммышлением. На самом деле больших разногласий между этими группами не было. Ихкульминация была как раз в том, что мы осознаём степень того риска, в какойпопала Российская Федерация, и то бессилие, которое проявилось в работе нашегоправительства.
Вы же помните, что весь V съезд народных депутатов проходил под флагом оценкиситуации как чрезвычайной, а из чрезвычайной ситуации меры выхода должны бытьнеординарными. Я помню, как мы в текст доклада Бориса Николаевича вводили такиеформулы, что реформы, которые мы вынуждены сегодня предпринимать, предполагаютизменение не только экономического уклада, но и общественного строя вРоссийской Федерации. Они предполагают изменение политического лица нашейреспублики, нашего государства, абсолютно новую систему ценностей. И это былане риторика, а программа жизни, но у нее не было основания. Чем кормить людей?Как спасаться от голодной разрухи? Как распавшийся тоталитарный обруч,обессиленный во всех своих злоупотреблениях и во всевластии номенклатурно-партийном…Что делать? Как осуществлять власть, которой у нас и не было по существу, этойвласти-то? И оказалось, что наша программа – это заточка реальных властныхинструментов. Парадоксальных инструментов, как сейчас говорят специалисты. Вызнаете, что каких только оценок ни выдается программе Гайдара; на них нескупятся ни нобелевские лауреаты, ни наши мыслители-теоретики и академики… Ноэтот тот случай, когда никто другой даже близко не подошел к реальнойответственности за текущее положение дел.
БорисДолгин: Былали хоть одна настолько же развернутая, наработанная до того же уровняподробностей шагов альтернативная программа?
ГеннадийБурбулис: Нет,не было. Преимуществом Егора Тимуровича и его группы, которая работала на 15-ойдаче, была изначальная установка на практическую ответственность за ситуацию. Ясчитаю, что это важнейший признак, по которому история нас выбирала.
АлександрГловели: Такаявот сцепка концептуального подхода и видения практических путей.
ГеннадийБурбулис: Да.Как потом оказалось, это была и особенность Гайдара как личности. Я многократноубеждался, что призванием Егора Тимуровича была, конечно, работа мыслителя,интеллектуала, работа ученого, исследователя, работа научного публициста. Егострастью была истина и ее нравственная ипостась – правда. Но (и вот это «но»многие до сих пор недопонимают) он прошел мучительную школу поиска неотложныхответов на ситуацию в экономике Советского Союза последних десятилетий,участвуя в очень правильных оргструктурах (комиссия Абалкина, другая комиссияСовмина) в проработке тех мер, в которых нуждалась система управления. И онубедился: когда меры предлагаются одними, они не исполняются другими. Гайдарвобрал в себя редкую форму сочетания мыслительной, интеллектуально беспощаднойработы теоретического разума (назовем его так) над действительностью с тойпрактической волей, которая позволяла отвечать на вопрос: «А как это можносделать?»
АлександрГловели: Непросто спроектировать, но и реализовать.
ГеннадийБурбулис: Мыже сейчас знаем, что некоторые моменты нашей работы выглядят парадоксальными вистории экономических реформ. Как вы можете начинать приватизацию, не построивинституты? Как вы можете отпускать цены, не имея механизмов элементарногоконтроля над производством и потреблением? Это же дорога в никуда. Но еслиоценивать ситуацию, в которой мы были, я думаю, что это был тот редкий моментнашей отечественной истории, когда в одном месте оказались люди, способныевести себя нетрадиционно, то есть мучительно искать, делать выбор из несколькихвозможностей. Наша задача состояла в том, чтобы не уклониться от необходимостиделать то, чего нельзя было не делать…
БорисДолгин: Узкимибыли границы коридора?
ГеннадийБурбулис: Абсолютноузкими. Вы можете представить? Я играл в правительстве совершенно определеннуюроль – такой человеческий и идейный мост между президентом и командойминистров. Я был первым заместителем председателя правительства. В заключениекаждого рабочего дня, в 24:00 еженощно, мне приносили разнарядку, в которой ядолжен был завизировать решение, что именно – мука, сахар, топливо – изпоследних запасов госрезерва к утру должно быть отправлено в те территориистраны, где отсутствие этого было наиболее чревато. Я занимался этим со знаниемдела. Во время каждого заседания нашего правительства примерно 2,5 часа былопосвящено тому, что Чешинский нам в деталях докладывал о передвижении в Россиютранспорта с той же мукой, с тем же сахаром, с теми неотложными вещами…
АлександрГловели: Чешинский– это председатель «Росхлебопродукта».
ГеннадийБурбулис: Да.И он отвечал перед правительством за поставки этого всего. Это мы когда-нибудьобъясняли людям, когда-нибудь фиксировали как наследство, которое получилоправительство Гайдара-Ельцина? И какую задачу мы реально решали? Сколько у насбыло времени, чтобы выбирать, выстраивать механизмы? Мы должны были защититьсяот реального голода и от непредсказуемой, достаточно взрывоопасной борьбы запередел наследства мировой империи, начиненной ядерным оружием и распавшейсяпрактически уже необратимо.
Поэтому все очень органично. В октябремы понимаем, что никаких шансов на согласованные действия вместе с другимиреспубликами у нас нет. Еще мы понимаем, что Россия продолжает истощатьсяресурсами и в этом отношении является самой незащищенной республикой из всегоСоветского Союза. Нам приходится закладывать в программу еще и проблемугеополитической безопасности. Так мы подбираемся к Беловежской пуще.
БорисДолгин: Былли реальный выбор между вариантами «сначала либерализация цен, потом – приватизация»и «сначала хотя бы малая приватизация, а потом уже либерализация цен»? Одна изтрадиционных идей Григория Алексеевича Явлинского, что надо было делать не так,что телега оказалась впереди лошади. Можно ли было? Как это виделось тогда икак вам кажется сейчас? Можно ли было задержать освобождение цен до какого-тодругого момента?
ГеннадийБурбулис: Мнекажется, что Егор Тимурович на все эти важные замечания вполне исчерпывающеответил в своих работах. Недооценивается некоторая концептуальная последовательностьшагов, которые мы принимали. Почти синхронно были приняты два указа: олиберализации цен и о либерализации внешнеэкономической деятельности. Если бытьеще внимательнее, то мы все с вами помним, какую уникальную, просто незаменимуюроль сыграло движение челноков.
БорисДолгин: Даи вообще свобода торговли.
ГеннадийБурбулис: Вотя и говорю: либерализация цен, свобода торговли и внешнеэкономической торговли.Если бы не было этих решений, наверняка мы попали бы в тяжелейший совершенноразлад. Что касается приватизации, это вопрос не теории, это вопрос реальнойситуации. Я думаю, что кульминация той приватизации, которая сегодня насраздражает, вызывает десятки и тысячи справедливых претензий, была не в этовремя, а когда появилась интрига с залоговыми аукционами – на уровне такназываемой ваучерной приватизации, которую не стоит переоценивать, но не стоити огульно охаивать. Она по сути своей была таким дренажным переходом отмалоэффективной традиции красных директоров монопольно распоряжаться ресурсами,оказавшихся в пространстве их влияния, и она по большому счету сдвинулаотсутствующую начисто мотивацию – если вы помните, парализована была всяэкономика. Пустые склады, пустые полки; одни производства затоварены ненужнымипродуктами – и танки, и пушки, и вся эта милитаризованная начинка теряла свойосновной рынок, а другие были в высшей степени затратными. Все, что связано струдовой активностью, с мотивацией на производстве, было утрачено. Наш механизмбыл ничем иным, как единственным источником перевода мотивации в деятельнуюструктуру. Как говорят, неуправляемую. А чем мы могли управлять? Мы что,унаследовали какие-то дееспособные механизмы контроля и регуляции? Поэтомуздесь Гайдар был абсолютно прав. Нет институтов, но сам процесс их формирует вкакой-то стабильной перспективе.
Можно поставить такую точку отсчета:была угроза распада Советского Союза в пекле прямой или опосредованной кровавойвойны за передел? Была. Мы можем ответить четко на вопрос: какие силы – божественныеили земные, человеческие, – персонально способные эти решения провести в жизнь,уберегли нас от этого? Иногда говорят: югославский вариант не пример, потомучто там была воля извне, и вроде как это «вне» не решилось на такие влияния натерритории Советского Союза, где была бесконтрольная ядерная система. Темболее, мы же с этим справились.
Вы меня все время возвращаете кдодекабрьским истокам, а я хочу вот какой сюжет договорить. Если не стеснятьсятаких определений, то, выступая в университетах за рубежом, я неоднократно вотчто слышал. В первый раз это было в Японии, в Токийском университете. Когдаменя представляли в аудитории, там была такая фраза: «Это тот самый господинБурбулис, который вместе с президентом Ельциным за Россию подписал Соглашение оСодружестве независимых государств – документ, который считается шедевромдипломатии конца ХХ века. Шедевром, потому что громаднейшая империя, в течениедесятков лет существовавшая и накапливавшая свои ресурсы, мирным образомпрекратила свое существование; и этот документ преобразил лицо мировогосообщества». Это, может быть, приятно слышать, но по сути ведь распад страны –это всегда трагедия, это всегда беда, это всегда боль для нас.
Почему это оказалось неизбежным? Когдамы ехали в Минск, перед нами стояла такая задача, и Борис Николаевич, кстати,был одним из самых отчаянных сторонников этой идеи. Идея такова: любымиспособами убедить Кравчука и Фокина (прежде всего – Кравчука как вновьизбранного президента) сохранить хоть какие-либо отношения в рамках СССР дляУкраины, которая на референдуме и на выборах провозгласила себя полностью независимойи суверенной страной. Кравчук целые сутки в той или иной мере безоговорочноотрицал эту возможность. Ельцин был самый настойчивый, самый упорный участникэтого анализа, убеждавший принять что-то более или менее цельное иконструктивное. Идея конструкции СНГ пришла в процессе – в течение этих суток.Более того, ошибаются те аналитики, которые говорят, что мы ехали с готовымдокументом. Он писался там, хотя, безусловно, некоторые соображения у нас были.Юридическую часть Шахрай курировал, переходы в сфере сложных экономическихотношений – Гайдар, собственно дипломатический язык – Козырев и нашиэксперты-помощники. Созданная при этом конструкция обеспечила, во-первых,корректную правовую форму перехода, а во-вторых, она оказалась жизнеспособной.Через две недели, 21 декабря, как вы знаете, СНГ приобрело еще восемь членов, иСодружество независимых государств безупречно исполнило свою роль с точкизрения плавного перехода бывших республик Советского Союза в новое качество.Большой интерес вызвала там и наша экономическая программа, она была понятнаспециалистам, она и стимулировала, и одновременно озадачивала, поэтому рольГайдара на том совещании тоже была очень существенной.
БорисДолгин: Перваявстреча Бориса Николаевича с Егором Тимуровичем. Насколько я понимаю, ееорганизовывали вы. Что это было?
ГеннадийБурбулис: Онабыла естественным логическим шагом к той работе, которую мы уже все вместе кэтому времени проводили. Мы уже с вами выстроили событийно и персональнонекоторые исторические точки. Мы говорили о 12-ом июня 1991 года, о трех днях вавгусте и о кульминационном решении съезда о чрезвычайных экономическихреформах и полномочиях Ельцина, давшем ему возможность формировать кабинет скомандой Гайдара.
БорисДолгин: Какони притирались друг к другу?
ГеннадийБурбулис: Вэтой вот логике, уже постфактум, тоже были свои ключевые точки. Когда я приехалв Сочи, в Бочаров ручей, мы трое суток с Борисом Николаевичем вдвоеманализировали и обсуждали предложение вот такой концепции. Для него было самымважным аргументом, что если ничего не делать – мы пропадем. Как человекмобильный, волевой и решительный, Ельцин не мог допустить выжидания, ожиданиякакого-то. Когда он согласился с основными, очень тяжелыми для его понимания ивосприятия идеями, встал вопрос: кто это сделает? Я, естественно, предлагал,чтобы это делали специалисты, которые эти предложения подготовили. И мыдоговорились, что когда он вернется, то познакомится с Егором Тимуровичем. Тамдаже такой был сюжет, что он спросил: «А кто это сделает?» Я говорю: «Вот естьтакая личность». Сказал, показал записку – кто такие, кто такой. Уже имея опытобщения с Егором, я понимал, что он сможет попасть в резонанс ельцинскогопредставления, скажем, о партнерстве. Так оно и получилось.
Когда они встретились, конечно, Ельциночень удивился молодости Егора, но тут же он удивился и второй блестящей чертеГайдара – его способности очень четко, ясно объяснять идеи и задачи. Но,во-первых, у Бориса Николаевича был тип мышления, ориентированный на предельнуюясность. Он сам был пунктуален. При всей своей своеобразной структуре речимыслил он достаточно предметно, конкретно, и, кстати, это совпадало смобилизационной такой методикой управления. В данном случае речь шла осовершенно другом: фундаментально новые задачи с принципиально новыми идеями.Ему вдруг человек объяснял понятно и почти наглядно. И это было такое хорошее,доброе первое потрясение. А во-вторых, Егор довольно хорошо подготовился, мыуже имели материал… Ельцин, кстати, к встречам такого рода очень тщательноготовился, у него была привычка, я бы сказал, гениального партруководителя:знать больше, чем человек, который тебе представлен как уникальный специалист.В данном случае он убедился, что у Егора нет никаких колебаний между идеями итем, как их воплощать. Тоже очаровывающая ясность – уже практического сознания,не только теоретического, но и практического. И третье, он увидел спокойнуюуверенность человека, который готов это делать.
АлександрГловели: ГеннадийЭдуардович, а четвертое было? Я имею в виду свердловские корни Егора ТимуровичаГайдара по линии бабушки… Не сыграло ли это какую-то роль? Эта мелкаячеловеческая черта могла ведь сыграть?
ГеннадийБурбулис: Сыграло.Понимаете, это даже не мелкая черта. Зная Ельцина, я могу сказать, что было дваисточника, повлиявших на окончательное решение, и они были равноценными. Первый– это профессиональная ясность, человеческая волевая определенность иубедительная прагматичность позиции. А дальше начинается уже колорит – то, чтоя назвал так: история как геннокультурная кодификация событий осени 1991 года.Потому что когда они начали обсуждать свердловские корни Егора – дедушка Бажов,бабушка на улице Чапаева – конечно, Борис Николаевич испытал такой редчайшийимпульс. Причем, не просто родни, не просто землячества, а мощной сказочноймифологии. Бажов – это олицетворение веры в народную гармонию природы,человека, доброты, да еще и с уральской закваской. Это было очень сильнымстимулом. А далее – дедушка Гайдара. Здесь уже колорит такого советского, большевистскогоромантизма: пафос мечтателей, преобразователей социальной действительности. ВЕльцине это тоже было очень живуче. По большому счету он с детства былвскормлен молоком компартии, и олицетворял ее во всех присущих ей и прекрасных,и дремучих, и зловещих качествах – это тоже была его начинка. Вот я это назвалисторико-культурной генетикой. Борис Николаевич сразу почувствовалочаровательность этого сочетания, как режиссер, как драматург политическойстратегии он сразу почувствовал – какая-то здесь удача. Профессионал – хоть имолодой, а что молодой – еще лучше. Вот я, Ельцин, беру таких, и я им доверяю.Я рискую, но я вижу, что это очень важно, и никто другой ничего не можетпредложить. Но при этом страна еще и получает такой символически образный колорит.Безусловно, искусство самой истории повлияло на выбор Бориса Николаевича. Болеетого, потом мы с Егором Тимуровичем получили полный карт-бланш на подборкадров. Когда, казалось бы, нужно было каждого кандидата представлять БорисуНиколаевичу и волноваться «примет – не примет», мы получили полное доверие.Конечно, основная работа ложилась на Гайдара, и его рекомендации мы принималипрактически безоговорочно.
БорисДолгин: Начинаяеще с разработки положений для речи на Съезде народных депутатов и до существенноболее поздних времен, есть такая проблема: представления, с одной стороны,Бориса Николаевича, с другой – ваши, с третьей – Егора Тимуровича о сроках, накоторые может быть плохо. Известная мысль Бориса Николаевича, что это где-тополгода. Это была вынужденная мера в политических рамках, или он действительнотак полагал? Насколько он при этом опирался на какие-то цифры Гайдара икоманды? Как менялось это представление, как виделись перспективы?
ГеннадийБурбулис: Мыздесь имели непредсказуемость в этом таланте искусства возможного у Ельцина, иредчайшую совершенно уверенность Гайдара. На бесконечно важный вопрос: скольковремени на это потребуется, какие последствия – Егор никогда ничего не сочинял,не выдумывал и не боялся говорить: «Я не знаю, это может быть и так, и этак». Атам, где он понимал, что может наступить какой-то эффект, говорил: «Мы,наверное, сможем иметь здесь какую-то точку опоры месяца через три». Но Ельцинникогда не придерживался этих рекомендаций, у него сохранялась эта чудеснаяспонтанность. И ведь самый кульминационный момент, когда он опередил объявлениео том, что мы будем отпускать цены. Вы помните, что была договоренность, чтоэто будет сделано без форсирования, уже по факту, но Ельцин об этом сказал. Нампришлось «догонять» эти слова, и мы, естественно, опасались, что наткнемся начто-то нервное и непредсказуемое. На самом деле, видимо, уже такая быласоциальная материя. С одной стороны, люди не очень понимали, в чем выход, сдругой стороны, они (кто с убеждениями, а кто в такой подсознательной,психологической форме) доверяли Ельцину, который может что-то сделать. А стретьей стороны, хуже того опустения и разорения, которое мы унаследовали,ничего уже быть не могло. Поэтому Егор воздерживался от каких-то опрометчивыхобещаний по срокам, а Борис Николаевич – иногда с пользой, иногда с опасениями– делал публичные заявления так, как он считал возможным и необходимым. Причеммы не имели шансов ни опровергать, ни разводить руками, и вынуждены былидействовать уже по тому плану, который считали важным.
Я могу на эти сложные вопросы ответить,так сказать, политософски, то есть в рамках той политической мудрости, которуюмы осваивали в реальном процессе жизни. То, что нам пришлось делать, в мировойистории прецедента не имело. И считать, что можно было рационально расписать поэлементам, по шагам в пространстве и во времени эту программу, – означает,во-первых, не понимать, как живет человеческое общество и какая существуетдеятельность. Потому что есть такой механизм культурной эволюции (в отличие отбиологической), когда настраивается механизм и частной собственности, инравственного самосохранения, и культурно-правовой системы традиций и норм,регулирующих некие сообщества.
Вот, скажем, еще раз вернусь к такойудивительной реальности, как челноки. Никто до сих пор социологически не описалэтот феномен. Занимались челночной деятельностью люди разных профессий, миссияих была уникальная. Уникальная, потому что они кормили семью, они кормилисоседей, друзей по бригаде, по лаборатории, по учебному заведению, по кафедре ит.д. Сложилось такое движение, назовем его социально-экономическим, котороеделегировало людей особого темперамента, и они реально кормили несколько лет тосообщество, которое представляли в этой своей внешне, казалось бы,примитивнейшей деятельности. Мы могли такое придумать? Нет. Это тосамовыживание, тот самонастрой, который для многих загадка. Если вы говорите,что страна была опустошена – прилавки, склады и производственные мощности, – ивы опустили цены, то откуда появились товары? И опять надо объяснять, что онипоявляются не по плану правительства реформ – только. Они появляются не почьим-то прямым договорам. Просто есть реальный механизм выживаемости, жизнедеятельности– и люди его настраивают. Да, свобода торговли. Да, свобода внешнеэкономическойдеятельности, пусть она была ограничена какой-то узкой группой товаров и услуг,но это все было. Да, в то время еще не зажглась эта жестокая коррумпированнаясистема, нацеленная обирать каждого, кто попадается на чиновничьем, властномпути. Все были практически в равных условиях. И мы спаслись. Мы спасли страну.
БорисДолгин: Когдастало понятно, что голода уже не будет?
ГеннадийБурбулис: Во-первых,я бы сказал, давая оценку тем сложным решениям, которые мы принимали часто ввынужденной форме, но достаточно мужественно, если хотите – мудро, что естьнеотложные решения. Отмечая историческую роль сочетания, сплава разума, воли имужества, милосердия Гайдара как человека последовательного, уверенного впрограмме, мы должны отдать должное и всем нашим коллегам и соратникам, которыев то время работали на местах. И если этот проект уже системный, было быправильно, если бы вы включили в анализ исторической управленческой памятипозицию тех людей, кто в то время руководил регионами, крупнымигородами-миллионщиками, а может быть, даже и какими-то знаковыми районами.Потому что наша задача была открыть двери, открыть форточки, чтобы начатьпроветривать эти камеры, загазованные диктатурой над сознанием и надчеловеческими способностями. Воспользоваться этим смогли люди, которые тамработали. И очень интересно, когда мы сейчас встречаемся с теми, кто приезжал кнам. Они вспоминают, как их принимал Гайдар: в два, в три, четыре часа ночи. Икак решались фундаментальные вопросы для предприятия или территории в какие-тообозримые совершенно сроки: час, два, день, три, сколько нужно – но эторешалось. Представим на минуту сегодняшний день, когда бюрократия, номенклатураи вся перегруженная этими побочными интересами система управления…
Еще один пример говорит о том, что еслипринципы таковы, то они помогают жить и выживать. Я думаю, эта уверенностьдостаточно быстро появилась: где-то уже к февралю, к марту мы поняли, что этанервная ситуация, когда приходится ночью выписывать из последних ресурсовгосрезерва, когда приходится переживать, что довезет Чешинский до наших портови вокзалов, начала сходить на нет. Были разные варианты. Регионы работалинапрямую со своими стабильными партнерами, и мы этому никак не препятствовали,наоборот, в этом было наше спасение. Я знаю, что мой Урал так себя вел,Татарстан так себя вел. Мы это только приветствовали. И когда сегодня упрекаютЕльцина за его знаменитую крылатую, летучую фразу: «Берите суверенитета,сколько проглотите», – можно возразить, что если отдавать себе отчет, в какихреальных жизненных условиях она была произнесена, так она была абсолютноорганична для той ситуации. Речь шла не о суверенитете как дополнительныхблагах, речь шла о другом: берите столько ответственности, сколько можете реализовать.
Я занимался подготовкой Федеративногодоговора и курировал очень сложные переговоры с Татарстаном. Сейчас невозможноописать те нюансы и ту драматургию, которая в этом во всем зарождалась, но мыже сумели не поддаться соблазну этой рискованной линии бездействия. Сумели!Там, где невозможен был консенсус, был компромисс. Там, где был компромисс,возникала дополнительная ответственность, и она не всегда могла быть юридическиоформлена. Иногда она носила характер чисто личностных отношений. Не моглилюди, приехав к Ельцину и получив такие полномочия, его подводить или,появившись у меня или у Егора, забыть о том, какую мы уже общую ответственностьна себя берем. Никогда, на мой взгляд, эта, как я ее назвал бы,культурно-нравственно-духовная человеческая основа периода 1991–1993 годов нефиксировалась.
Это время стараются сейчас представитьтак, что стая волков бегает по лесам, полям, лязгая зубами, чтобы что-то друг удруга оторвать. На самом деле перед страной, перед людьми стояла задачавыживания ради развития. И потом, не надо забывать прекрасный мотив новойРоссии – мне нравится это качественное определение. По большому счету таформула, которая нас всех объединяла в правительстве, звучала в наших душахименно так: Моя Россия. «Моя Россия» каждого из нас. От империи – к свободе.Эти два фундаментальных смысловых мира – имперский мир и мир желанной свободы.Но свободы не абстрактной, не разгульной, а с той мерой и долейответственности, без которой мы вообще бы ничего не сделали.
Я хочу здесь отметить одну наиважнейшуюкачественную особенность личности Гайдара. Мы говорили о такой тонкой материи,как мыслящий разум и ответственность человека. Надо сказать, что иногда мынедопонимаем природу ответственности, не понимаем, откуда у человека берется этаспособность – брать на себя ответственность. На чем она базируется? Чеммотивируется? Я настаиваю, что у Гайдара ответственность базировалась намощнейшей напряженной работе, прежде всего мыслительной, когда человекдумающий, знающий приходит к некоторым ответам на предельные вопросы, можетбыть, даже запредельные вопросы, а их предельность была налицо. Что будет состраной, если не делать этого, этого, этого? Их предельность фундаментальна,потому что как мыслящий разум, как беспощадно постигающий и не увиливающийсвоим познавательным умом от действительности человек он получает эти ответы. Адальше уже начинается воля отвечать на этот ответ практически. Ответственность– это всегда действенный ответ на то, что ты считаешь неотложным, неизбывнымдля себя. Способность к ответственности – это первая черта Гайдара, которуюочень многие сводили к такому морально благородному, но в некотором смыслеповерхностному свойству – ну, с детства человек ответственный. А почему такой?Надо еще вникать в эту глубину.
Еще один момент. Говорят о том, что нашадеятельность и в октябре, и в ноябре, и в декабре, и в январе демонстрировалакакое-то необычное мужество группы лиц, которые даже по опыту жизненному длятакой мужественной позиции малопригодны. Опять это по Егору я говорю. На самомделе реальное мужество, особенно в исторических социальных, политическихдействиях связано не с храбростью, не с безрассудством, не с геройством какнекоей чертой характера. Оно связано со способностью к состраданию имилосердию, способностью к сочувствию, то есть мужество – это производное отмилосердия. А если в нас нет этой переживаемой совести за состояние дел, еслимы не сочувствуем людям, которые заслужили совершенно другую жизнь и выходкоторых из имперского прошлого мог бы быть совершенно другим, столь жебезнадежно рабским, то никакого мужества на эти действия и на этуответственность никогда бы не было.
И здесь проявляется еще одна чертаГайдара, я об этом говорю уже с личной позиции. Мы как-то стесняемсяупотреблять в оценке действий этого уровня, класса и масштаба последствий такуюнормальную человеческую ценность, как мудрость. Мы думаем, что мудрость – эточто-то такое, требующее аскезы, какого-то уединения, ухода из бреннойчеловеческой жизни. На самом деле, мудрость – это производное от милосердия,она базируется на неотложной мужественности и заключается в том, что люди (илиотдельный человек) способны понимать ценность человеческой жизни как высшуюценность. И не уклоняться от действий, которые могли бы эту ценность бережно,если угодно, сохранять и развивать. Это что, философия политики? Да. Это что,какой-то вычурный взгляд на, казалось бы, прагматику дня? Да. Но без этойэкзистенциальной структуры деятельности людей уровня и масштаба Гайдара мыникогда не поймем, почему Россия справилась с тем обвалом, в который мы попали.Этим до поры до времени в максимально чувствительной форме обладал БорисНиколаевич. Я вспоминаю, как в Сочи, когда ему нужно было давать себе ответ:или еще ждать, когда, может быть, кто-то принесет более удобный план, и не надона такие меры идти, или понимать, что каждый день промедления – это потеряреальной перспективы, и мы не можем предсказать, как это будет. Вот этосочетание сострадания, сочувствия, милосердия как источника мужества испособности принимать решения как олицетворения реальной жизненной мудрости.Здесь в какой-то момент между Гайдаром и Ельциным была, конечно, потрясающаягармония, они питали друг друга.
БорисДолгин: Когдаговорят об основных достижениях первого года, самого интенсивного периодареформ, называют две самые яркие вещи: спасли страну от голода и спасли странуот гражданской войны. Вы второй момент только упомянули. Чуть подробнее,пожалуйста: какие действия? Как это было?
ГеннадийБурбулис: Во-первых,угроза кровавого передела за наследство советской милитаризованной системы –идеологически тоталитарной и тотально бесправной – сохранялась по всемупериметру Советского Союза. Я думаю, что Беловежские соглашения в первом акте 8декабря и во втором – 21 декабря – сыграли здесь ключевую роль. Во-вторых, этаугроза была предотвращена не только юридически-правовым закреплением ситуации,но и заложенным в Соглашении механизмом.
БорисДолгин: Механизмомсогласования, механизмом признания границ?
ГеннадийБурбулис: Механизмомсамих статей Соглашения и механизмом, который предполагал дальнейшую проработкупозиций. За все эти 20 лет мы слышали много упреков – и за Крым, и зачерноморский флот, и за имущество за рубежом, и за прощенные долги бывшегоСоветского Союза. Я думаю, что какие-то вопросы могли быть решены болеепрагматично с сегодняшней точки зрения. Но надо исходить из реальной ситуации,из состояния живых людей, из той трагедии и драмы чувств, эмоций, интересов,пристрастий, в которых все это клубилось и варилось. От нас требовалисьфилигранные тонкость, деликатность и чуткость. И я считаю, что мы в какой-томере на это оказались способны. Другое дело, что ресурс Содружества независимыхгосударств был впоследствии упущен. Роль России как магнитного ядра, какинтегратора движения в рамках новой системы управления, новой системы ценностейбыла ослаблена, может быть, обострившимися противоречиями уже внутри России.
Особый совершенно разговор о полюсахинтересов и рассогласований. Когда нам говорят, что старая партийно-чекистскаяноменклатура оказалась сегодня наиболее приближена к тем ресурсам, которыеоткрывала наша система правления, что вы предлагаете? Чтобы мы объявили запретна профессию и устроили облаву на две трети населения? Нам говорят: нужно былоЕльцину после августа немедленно распускать Советы и создавать новуюполитическую систему. А как мы могли это сделать, если Верховный Советподдержал нас безусловно и 12 числа уже ратифицировал Соглашение о созданииСодружества. Иногда говорят (даже Егор это как-то высказывал), что послереферендума 25 апреля 1993 года, когда большинство россиян поддержалиэкономические реформы Ельцина ответами «да–да–нет–да», можно было не доводитьбеду конституционного кризиса до осени, а размонтировать систему. Но,во-первых, референдум был не столь подавляющим, во-вторых, не будемпереоценивать фактическую сторону этих цифр, а в-третьих, любая радикальнаямера с нашей стороны была чревата совершенно непредсказуемыми последствиями.Поэтому в данном случае я считаю, что СНГ сыграло сильную роль. Там же былапроведена очень точная структуризация ядерного оружия. Нельзя считать, чтосделать это было легко. Наши соратники по СНГ хорошо понимали, что ядерноеоружие – это не только бремя и обуза, но еще и ресурс, еще и капитал, рычаг…Согласитесь, суметь сделать это с Украиной, которая потом во многих вопросахоказалась для нас проблемной территорией, – это тоже искусство, это не простотак далось.
Ну и, наконец, драма, связанная спериметром собственной страны. Вы помните энтузиазм, с которым провозглашаласьидея Уральской республики Эдуарда Росселя? Ко мне приезжали мои земляки, онипривозили уже отпечатанные образцы денег Уральской республики и былипереполнены энтузиазмом. Нужно было на это как-то внятно реагировать. Никто,может быть, сейчас этого не вспоминает, но когда в Чечне начался этотбесконечный митинг, я по поручению Бориса Николаевича выезжал туда 15 сентября1991 года. И мы там провели целую неделю. Тогда была попытка поднять в воздухэскадрилью, лететь туда, чтобы наводить порядок, но мы нашли мужество имудрость от этого воздержаться. К сожалению, целый ряд упущенных возможностейдовел страну до осени-зимы 1994 года, когда Ельцин поддержал эту акцию. Ясчитаю, что это был рубеж внутри Бориса Николаевича, в его сложной, внешне,казалось бы, могучей, а на самом деле тонкой душевной структуре. Это былакульминация. Когда он понял, что при его участии или попустительстве натерритории родной страны были допущены военные действия, да еще с такимипоследствия, рухнул один Ельцин и возник другой Ельцин.
Как правило, от меня требуют рассказа,кто где сидел, кто что сказал, кто кого куда послал, кто откуда прибежал, ктокому чего там донес или не донес. Я, смущаясь, говорю, что этого не знаю, этогоне помню. Я вам очень признателен, что вы воспринимаете не только мою память,но и работу по осмыслению так, как я ее делал и тогда, то есть работал сосмыслами, с содержанием. Ведь мы же творили новые ценности, новоемировосприятие, мы творили новый образ жизни. Да, все имеет свою фактическуюсторону, но она – поверхностное выражение сути. Докопаться до сути и понять,как она складывалась, понимая, что мое восприятие, моя версия – это не всяистина, и она нуждается в каких-то дополнениях.
Меня пытают: уже столько лет прошло,почему Бурбулис ничего не написал, не рассказал? Где мемуары? Я опять смущаюсь,потому что продолжаю нести ответственность и за те времена, и за нынешние. Да,диапазон моего влияния другой. Да, роль публичная другая. Но образ и способмоей жизнедеятельности как профессионального политика тот же самый, и он внекотором смысле для меня не исчерпан. Ту работу, которую вы сейчас делаете, явсячески приветствую, потому что вы помогаете всем нам, и мне в том числе,делать то, что мы обязаны сделать, но не в виде мельтешащей системы фактов,поверхностно выражающих суть дела.
Да, конечно, Егора Тимуровича Гайдара (яуже неоднократно это подчеркивал, когда Егор ушел от нас) много и частосравнивают со Столыпиным, с Витте, со Сперанским. Я понимаю, что эти сравненияоправданны и в каких-то отношениях полезны. Но уже сейчас очевидно, что вистории новой России есть самостоятельное имя Егора Гайдара: не в сравнении сдостойными, великими предшественниками, а полноценное и самостоятельное. Ноподобно тому, как тех наших достойных исторических деятелей, личностей мы незнаем изнутри их душевного, мыслительного, личностного «я», мы и нашу работуможем тоже промелькать в этих приблизительностях. Поэтому здесь есть взаимныйинтерес: то, что вы свою сверхзадачу ставите, и то, в чем мы нуждаемся и будем делать.
Есть такой фундаментальный образ, оннеоднократно воспроизводился великими мыслителями (и Швейцером, и Ганди):достойные люди обречены на пессимизм разума, поскольку действительность всегдаогорчительна, переполнена пороками, свидетельствует о безграничностичеловеческого зла и несправедливости, и лишь немногие способны воплощатьоптимизм воли. У Егора этот оптимизм воли был налицо. И я хотел бы, чтобы и мыс вами, и все, кто так или иначе будут соприкасаться с нашим анализом, этопонимали. Каждый человек – по определению историческая личность в том плане,что творит историю своей собственной жизни. Эта история всегда индивидуальна,неповторима, в ней всегда есть уникальный опыт собственной мудрости,собственного мужества и собственного милосердия. Но не у всех получаетсясформировать страсть к пониманию, истине и правде, которая отличаетисключительных личностей. Еще меньше тех, кто не только хорошо и глубокопонимает все, но и деятелен практически. Однако это не означает, что каждыйчеловек такой возможности не содержит, по крайней мере, в масштабах выборасвоей жизненной программы, своей жизненной стратегии, которую он обязан делать.Иногда эти люди востребованы на пространстве социальной и политической истории,на пространстве истории миллионов, но сущностно образ жизни тех, кого потомназывают преобразователями, реформаторами, ничем не отличается от каждого изнас. И было бы замечательно, если бы наш опыт 1990-х годов можно было такосмыслить и сопережить, чтобы он оказался востребованным и полезным дляпонимания сегодняшней ситуации, потому что она не менее острая по предельномувыбору. Эти две ситуации очень близки по мотивам и смыслам (а скорее всего, поутрате смыслов), по той опасной неопределенности и социальной невменяемости, вкоторую мы вновь попадаем. Получается, что работая над осмыслением нашихдействий тогда, мы набираемся какого-то нового ума-разума для решения проблемсегодняшней действительности.
