Вчера в Петербурге погибла девятилетняя таджикская девочка. Погибла предположительно от рук экстремистски настроенной молодежи (skinhead – именно это слово звучало во всех вчерашних новостях). Подобное убийство не первое и вряд ли последнее, оно автоматически попадает в серию себе подобных. “Серийные убийства” обычно становятся объектом психиатрической экспертизы и квалификации, тут же, поскольку мы имеем дело с общественным явлением, нужна квалификация иного рода.
Есть два распространенных типа объяснения растущей российской ксенофобии. Первый из них связан с указанием на социально-экономическое расслоение российского общества и следующим из этого девиантным поведением малообеспеченной части российского населения. Например, именно так прокомментировал вчерашнюю новость для Полит.ру Сергей Глазьев. Эта марксистская позиция, всюду ищущая социально-экономических обоснований, становится сомнительной, стоит лишь обратить внимание на то, как велик процент участников различных экстремальных организаций, воспитывавшихся в обеспеченных и культурных семьях.
Второй тип объяснения российской ксенофобии традиционно апеллирует к отсутствию толерантности в современной России. Не замечая, что заимствованный термин “толерантность” на Западе, в скрытой или явной форме, обладает нормативным ("современное общество должно быть толерантным!"), а не аналитическим статусом. А, следовательно, мало, что может дать для описания российской ситуации.
Ситуация же, во многом, является специфически российской. Просто за ксенофобией и “национализмом” нужно увидеть не социальные группы и экономические отношения, и не нормы, до которых не дотягивает российское общество. Все гораздо сложнее. Мы имеем дело с эрозией символических форм, отвечающих за создание воображаемой общности – российского народа.
Распад Советского Союза прошелся не только по границам национальных республик, ныне - независимых государств, но и по сознанию огромного количества людей. Распад государства сопровождался распадом идентичностей, как связанных с социальным положением ("советский ученый" превращался в "нищего интеллигента", а "уголовник" в "авторитета"), так и отвечающих за создание образа страны. Распался образ единой страны, картинка из школьного букваря, где взявшись за руки стоят в национальных одеждах русский, грузин, украинец, таджик и т.д. Не случайно СССР был одной из немногих стран, в названии своем не имевших указания на место, в котором находится, связь с "почвой" в образ страны принципиально не закладывалась. Не случайно так юн возраст большинства участников экстремистских группировок, чем моложе они, тем сильней они несут на себе следы этого распада, тем меньше них сидит этот "человек советский", который, как на картинке из старого школьного учебника, держит за руки русского, грузина, украинца, таджика, хоть все они в национальных одеждах.
Символический распад совпал с интервенцией на территорию бывшего СССР новоевропейской демократической матрицы, которая, помимо всего прочего, предполагает национальное государство - т.е. государство, образующееся на основе одного суперэтноса. По этому образцу отделялись от нас национальные республики. России удалось не прельститься этим путем, но, тем не менее, дисциплинарные практики, блокирующие националистический дискурс (в политических высказываниях, в преподавании и т.д.), оказались разрушены. По большому счету, демократия имплицитно, под полой, пронесла к нам национализм.
Люди, с оружием нападающие на мужчину с двумя детьми, безусловно - подонки, вне зависимости от того, по каким соображениям они это делают. Но, помимо этого, неприятность ситуации еще в другом. Националистические экстремистские организации - это симптом и указание на мину, на которой мы все сидим. Пока не будет создана новая символическая констелляция, позволяющая иметь образ страны, в которой непротиворечиво уживаются разные этносы, России будет угрожать опасность рассыпаться на эти этносы. И превратиться в ряд маленьких моноэтничных, недоевропейских государств.
