Георгиевскую ленточку я получил, что называется, "с доставкой на дом", – она была вклеена под обложку гламурного православного журнала. Там бы, наверное, она и осталась, но вот ребёнок нацепил на курточку, носит. Я снимать не стал. Ребёнок обязательно будет задавать вопросы – уже, собственно, задаёт...
Другое дело, что с возрастом это проходит. Печально, когда перестают задавать вопросы. Когда становится всё ясно. Когда банты в чёрную и бронзовую полоску – у молодых и уверенных. Хотя, может быть, это простое брюзжание – причём не своё даже, а заёмное?
*****
Это теперь ветеранам за восемьдесят, но тогда это были люди по преимуществу молодые. Аберрация возникала с годами. За словами: "Сороковые, роковые, / Свинцовые, пороховые..." у Давида Самойлова следовало: "Война гуляет по России, / А мы такие молодые!" Давид Самойлович писал это лет пятнадцать спустя, будучи уже человеком вполне зрелым: "И я с девчонкой балагурю. / И больше нужного хромаю. / И пайку надвое ломаю, / И всё на свете понимаю". Это "понимаю" – не претензия на мудрость, а зависть к себе – молодому: "Как это было! Как совпало – / Война, беда, мечта и юность! / И это всё в меня запало, / И лишь потом во мне очнулось!.." ("Сороковые").
Редкое дело: в советские время "военные" стихи Самойлова были, кажется, равно приняты и властью, и народом – причём и вчерашними фронтовиками, и детьми военной поры. Приняты были не только "военные стихи", многое из написанного Давидом Самойловичем положили на музыку, пели под гитару... Про то, что "Шуберт Франц не сочиняет – / Как поётся, так поёт. / Он себя не подчиняет, / Он себя не продаёт. / ... Впрочем, это всё – детали, / Жаль, что песен не поют!" ("Шуберт Франц"). Казалось бы, сплошной оптимизм – впрочем, с приличествующей долей скорби в положенных местах. Идеально для бездумного хорового пения...
*****
...А ленточки всё равно раздражают. Особенно если молодые люди с глазами, которые "всё на свете понимают", раздают ленточки всем встречным и поперечным. Лев Семёнович Рубинштейн привёл диалог, достойный профессора Преображенского: "А почему вы не возьмёте?" – "Не хочу" – "Вы что – не чтите память о погибших в войне?" – и так далее...
Я вот тоже не взял. Почему? Наверное, по той же причине, по которой не подавал тем, кто в электричках, на станциях и в поездах метро поёт уже не "афганские", а "чеченские" песни. То есть, сначала не подавал, а потом понял – почему.
...
Историю эту рассказал мне друг Саня. Дело было лет двадцать пять назад, весной 1981-го, или даже 1980-го. После того, как первые советские "афганцы" демобилизовались и вернулись в Союз. Вместе с ними вернулись дембельские альбомы и "афганские" песни, быстро разошедшиеся в "магнитоиздате". О них и пойдёт речь.
Послушал эти песни и мой друг Саня. Прослушал, переписал и пришёл с магнитофоном к своему отцу, как с подарком, - тем более, что дата была соответствующая, как раз Девятое мая.
Отец его не просто ветеран, но фронтовик, воевал в пехоте, руки перебиты немецкой автоматной очередью в то время болел. У постели сидел друг отца, зашедший навестить, тоже фронтовик, с покалеченной ногой, счастливый обладатель "инвалидной" машины. Оба отмечали, выпивали...
Обрадованный этим обстоятельствам, Саня включил магнитофон. Комнату заполнили гитарные аккорды и молодые голоса. Такие же молодые, какими эти двое ветеранов были лет сорок назад...
Реакция была неожиданная. Лица слушателей отнюдь не стали молодыми и просветлёнными. Наконец, один из них сказал, как припечатал: "Штабные писаря!"
Приговор – окончательный, обжалованию не подлежащий – был продиктован не только фронтовым опытом, но также профессией и судьбой. Хозяин комнаты был Юлий Маркович Даниэль – переводчик, прозаик, поэт, лагерник.
*****
А "штабные писаря" – это и мне понятно, и мне знакомо. Чечня, Ханкала, осень 1996-го. Дембель Коля, служивший при штабе вроде бы компьютерщиком, который, согласно обычаю, исправно "бурел" и готовил полагающиеся прибамбасы – цацки на мундир и "дембельский альбом" – этот самый Коля вполне гармонировал с репертуаром подмосковных электричек, с пафосом, героизмом и жалостью.
А по ночам в десятой казарме, где в одном из кубриков жили солдатские родители, что искали пропавших сыновей, раздавался мат и стены тряслись от ударов, – обратная сторона жизни, о которой в песнях ни слова.
Ханкала была отгорожена от остальной Чечни минными полями, а на въезде, как засов, стоял танк. Чтобы пропустить машину, танк отъезжал в сторону. Происходившее внутри определённо не имело отношения ни к тысячам погибших, ни к примерно тысяче двумстам пропавшим без вести, сидевшим в плену, списанным на "самовольное оставление части". Там, снаружи, была другая жизнь и другая смерть.
...Хотя и там было много похожего. В начале августа 1996-го в Грозный вошли человек восемьсот боевиков. Когда выяснилось, что они контролируют город, их число выросло до нескольких тысяч. А установившееся в середине месяца перемирие выгнало непонятно откуда толпы немыслимых персонажей с зелёными повязками, встреча с которыми не сулила ничего хорошего. И только ультиматум, заявление генерала Пуликовского о "сорока восьми часах" на капитуляцию и возобновившиеся обстрелы города очистили улицы от этого сорта публики... Но потом, после встречи Лебедя с Масхадовым в Новых Атагах, наступил мир – и вновь на улицы высыпали "бойцы двадцать пятого часа".
А мой друг Иса, ненавидевший политику и политиков, всегда споривший со своим "политически грамотным" братом, оставивший работу в селе после первой бомбёжки, пошедший в Грозный в дублёнке и норковой шапке, да так и провоевавший "от звонка до звонка", – он сразу снял камуфляж и одел цивильное. А плоды победы делили уже те, кто произвёл обратное переодевание...
Спросите – к чему это я? К тому, что чеченцы в первую войну отождествляли себя с солдатами Отечественной войны. Доказательство тому – в песне "Грозный – город-герой". Их ведь так учили – в школе, в армии. Воевали ведь вчерашние советские бойцы, а для молодого чеченца советская армия была первым окном в большой мир, "дембельские альбомы" хранили бережно. Старики – те вспоминали свою службу в Красной Армии. Общая память о прошлом – это было тогда у обеих воюющих сторон. Только другая сторона воспринимала Грозный не как Сталинград, а как Берлин, отсюда и водружение знамени на Рескоме, как на Рейхстаге. Хотели ещё, чтобы водружал тот же полк, что и в 45-м, – хорошо, что не заладилось...
Так вот, мой друг Иса с трудом выносил "чеченские военные песни" – то есть чеченские без кавычек, те, что на кассетах крутили в каждой машине. По ритму, рисунку, тональности – обыкновенный "городской фольклор". Тот же, что и в песнях "афганских", и в теперешних "чеченских", пафос и надрыв. Пели их тоже в основном по-русски. Ису это бесило – настоящий чеченец (то есть, наверное, один на тысячу, – впрочем, такая же доля "настоящих" в любом народе), он во всём искал правду. В песнях тоже. И не только в песнях. Я доверял его чутью. И не только чутью. Все пленные российские солдаты, к судьбам которых Иса имел отношение, были в итоге живы и освобождены. Сам он на войне не нажил никакого добра, скорее, потерял, как дублёнку и норковую шапку, в которых ушёл в бой. Про "штабных писарей" я Исе рассказать не успел. Он погиб в 1999-м, и я не могу представить, как бы он, с его волей к смыслу и к правде прожил наши "нулевые" годы...
*****
Кто и почему берётся нас "учить жизни"? Ну, ладно, начальство – его хлебом не корми, дай пообъяснять, что любовь к нему, к начальству – это и есть любовь к Родине (обязательно с большой буквы!). Ладно, записные идеологи, записанные теперь в "профессиональные русские", – с ними тоже всё ясно. Но вот этот молодняк, сутками стоящий у посольства, обходящий магазины в борьбе с эстонским товаром или раздающий георгиевские ленточки на выходе из метро, – ему то зачем?
Почему-то вспоминаются картинки из чеченской жизни конца девяностых. Насаждение "шариата". Попытки запретить новогодние ёлки в школах, как правило, безрезультатные. И вполне реальная борьба с пьянством путём телесных наказаний, по сорок палок по мягким местам.
Выявляли нарушителей молодые бородачи-«ваххабиты». Наказывали нередко они же. Ну, "бородачи" – сильно сказано. Подчас совсем "зелёная" безбородая молодёжь.
О "ваххабитах" того времени говорят, что среди них были парни из неблагополучных, неполных семей. Часто – бывшие наркоманы. Живёт такой: вокруг всё плохо, сам себя не уважаешь. И находится кто-то, кто вдруг тебе объясняет, как жить правильно. Тебя привечают в общине, говорят, что ты – "истинный мусульманин". Может быть, ты сам только две недели как "истинный мусульманин", но ты уже можешь указывать старшим, поскольку те – "неистинные". В весьма иерархичном традиционном обществе такая власть, такая возможность – посильнее любого наркотика.
Кстати, в 1999-м, во время похода на Дагестан, у них тоже был свой гимн. Песня "Иерусалим" – в самом деле, зачем мелочиться? – исполнялась надрывно, хрипло, под гитару, по-русски...
...В репортаже от эстонского посольства парень из нечернозёмного областного центра. Мотается в Москву и обратно, сочетая протест против прибалтийского фашизма с учёбой в школе. Протест с учёбой сочетался плохо. Училка его шпыняла, гнобила и пригнобливала, а он вот слова сказать не мог. Зато в Москве – всё совсем иначе. Вот, говорит с журналистом – а ещё несколькими днями ранее помыслить о таком не мог!
Разумеется, социализация – один из смыслов существования молодёжных организаций в России, на Западе или даже на Востоке. Только я всё равно с некоторым подозрением отношусь к тому, кто учит меня, как правильно любить Родину. Я не знаю, что глубже – его понимание истории или же "истинный ислам" юного "ваххабита". Надеюсь только, что этот никого не пойдёт взрывать. Очень надеюсь – тем более, что, в общем и целом, мероприятие в Москве проходило "с дозволения полиции".
Что отнюдь не отменяет главный вопрос: как от символа перейти к смыслу? Ребёнок носит на курточке георгиевскую ленточку, но вопросы больше задаёт по лермонтовскому "Бородино" – там он хоть понимает, что ему непонятно! Скажите, люди добрые, как посеять сомнение?
Продолжение следует
