Очередной категорический отказ России вернуть организации «Хабад» библиотеку Шнеерсона, на первый взгляд, не особо противоречит международной практике реституций, главный принцип которой – что с возу упало, то пропало. Англичане, например, вовсе не торопятся вернуть Афинам коллекцию лорда Элджина, а французы уже более двух веков без каких-либо юридических и нравственных проблем экспонируют в Лувре шедевры, грабительски вывезенные Наполеоном из Италии и Египта.
Однако есть и существенная разница. Россия, в отличие от тех же Великобритании и Франции, отказывается отдавать не какую-то «общезначимую» ценность, а вещь сомнительной пользы для нашей страны, на которую претендуют из сугубо религиозных соображений. Практика международных отношений не умеет однозначно решать вопросы, связанные с возвращением культурным или «историческим» собственникам имущества, которым де-факто владеет какое-то суверенное государство, однако для всех таких коллизий есть одно общее место: спорное имущество должно представлять для сторон какую-то ценность.
И здесь для России встает главный вопрос: насколько ценным для нее является библиотечно-музейное достояние? В фондах российских музеев находится множество артефактов, принадлежащих мертвым и живым культурам: от древнемесопотамской до современных. Но это исторические экспонаты. В случае же с коллекцией Шнеерсона перед нами книги и рукописи, ценность которых для российской истории в целом как минимум очень сомнительна. Это имущество одной из иудейских мистических сект, судьба которой запутанна и туманна, ее нахождение в США – дело случайное и исторически никак не связанное с американской историей.
Сразу надо оговорится, как это делает С. Якерсон, что речь идет о книгах из РГБ, что же касается дневников и записей, хранящихся в РГВА, это другая история. Для русской культуры (по крайней мере, на ее настоящем этапе) ценность собрания книг Шнеерсона, библиотеки любавических хасидов, считается равной даже не нулю, а отрицательной величине. Так ли это? Можно ли посчитать эту ценность прагматически и синхронно?
Нетрудно заметить, что своеобразное «право почвы» имеют многие старые книжные собрания, так или иначе вывезенные от мест своего первоначального составления. Есть случаи разлучения и религиозных общин со своими собраниями как в пределах одного государства, так и в разных. Так, например, советская власть конфисковала у старообрядческой церкви в 1920-х гг. Рогожское собрание книг и рукописей, находящееся ныне в той же РГБ. Робкие попытки старообрядцев получить книги назад были пресечены с самого начала примерно теми же аргументами, что и более настойчивые попытки американского «Хабада» перевести коллекцию в места нового пребывания хасидской организации, которая, к слову, не имеет теперь видимого главы.
Возможно, мы вместе с эпохой электронных документов перешли в стадию фиксации, жесткого закрепления бумаг и пергаментов за их нынешними хранилищами. Понятно, что электронные копии стоят неизмеримо меньше оригиналов, но отказ американского «Хабада» от копий мотивирован не стоимостью. На повестке дня вопрос с религиозным статусом книг, т.е. книги как святыни. На Украине, например, есть святыня – Острожская Библия, на которой приносят присягу президенты этой страны. В России нет такого юридического понятия «книга-святыня», есть только понятие «предмет культа», который едва ли можно применить к библиотеке Шнеерсона. И это недоговоренность пространства культуры.
Казус с библиотекой можно сравнить еще с одной историей: православными иконами. Большое количество икон оказались в музеях и государственных хранилищах. Безусловно, эти хранилища обеспечивают лучшую сохранность и большую доступность памятников иконописи, особенно древнерусских. С точки зрения церковной догматики (например, решений VII Вселенского Собора), да и просто здравого смысла, для верующих важна не сама доска или фреска, а ее священный первообраз (по-гречески прототип). Разницы между копией рублевской «Троицы» и ее оригиналом с церковной точки зрения нет. Она нигде и никак не вербализована, не выписана. Но в то же время все понимают, что за границами чисто формальных определений есть поле «духовных потребностей» и «духовных прав на…». Определить же его юридически невозможно. Тот факт, что верующие хотят «намоленную» икону – многим известен и почти всем понятен, даже неверующим. Просто потому, что «аутентичность» и «оригинальность» - это вообще говоря, ценности в нашей культуре.
И этот конфликт неразрешим юридически так же, как и конфликт с библиотекой Шнеерсона. С той, правда, разницей, что отдавать иконы церкви во многих случаях значит обречь их на медленную смерть от естественных причин. Поэтому музейщики и критикуют «обвальную» реституцию икон. Кстати, в древности с иконами поступали просто: пока можно было – «поновляли», а потом либо записывали, либо «пускали по воде», т.е. уничтожали без варварства. Важно, что они не исчезали, не выбрасывались, а включались в ритуальный круг. Можно сказать, что носитель конвертировался или уничтожался, а смыл сохранялся на сменном или ином носителе. В этом прагматический смысл религиозной ценности.
Итак, книги библиотеки Шнеерсона – это ценность и культурная, и религиозная, т.е. по определению непонятная. Близкая, например, к «семейной реликвии». Реликвией в семье может быть вещь совсем не ценная в широком смысле, но она важна для семьи. В этом она похожа на библиотеку хасидов. Но вторая юрисдикция – культурная – уже имеет вышеупомянутое право почвы. Культура нашей страны – фасеточная вещь, в нее встроено несколько разных суб- и микро-культур. Она не только фасеточна, но и вневременна. И в таком смысле хасидизм – часть этой культуры, несмотря на то, что в синхронии эта библиотека почти никому не понятна и не нужна.
Тот же Якерсон, да и Дэвид Стерн, переводят вопрос о библиотеке в тему доступности-недоступности. Это конструктивно. Если же мы будем подходить к культуре с деконструирущими целями, то начнет работать логика реституции по принципу «кому нужно – тому и отдайте». В таком случае отдавать можно и Курильские острова, и Пурпурное евангелие из РНБ, и едва ли не половину Музея Востока, не говоря уже о вышеназванных статуях Акрополя из Британского музея или египетской коллекции Лувра.
Религиозные памятники не синхронны, в истории их попадания в музеи и коллекции нередко есть поразительные кульбиты и повороты. И эти повороты – тоже часть их религиозного смысла, как ни странно это выглядит. Поэтому интересен не сам по себе казус с библиотекой (споры о судьбе которой тянутся с начала 90-х), а то, что этот казус отражает. Он, конечно, отражает недостаточность договорного устройства вокруг собственности и необходимость перевести такие истории в пространство закона. Выходом из этой ситуации мог бы быть коллективный или корпоративный патронат над памятниками искусства. Но главное не в этом. Главное – в том, что культурные основания не деконструируются здравым смыслом и понятиями синхронической целесообразности. Расположение фактов и предметов культуры во времени и пространстве – причудливая мозаика, часть большого процесса, которую складывает не правительство и не общественное мнение. В такой мозаике случайных позиций нет, все когда-то станет важным и нужным.
