Поводом к этому комментарию послужила серия выступлений руководителя ЦСР Михаила Дмитриева, посвященных проблеме легитимности приватизации. В статье "В защиту национализации" ("Коммерсант" 30.01.2006) он доказывает, что для того чтобы избыть первородный грех российской приватизации – ее нелегитимность, концентрированная собственность должна быть заменена деконцентрированной. В газете "Ведомости" (30.01.2006) цитируется вопрос, заданный им на конференции Глобальной сети развития в Петербурге: может быть, если процедуру осуществлять правильно, например, продавать акции государственных предприятий гражданам за деньги, это даст столь желанную легитимность? В развернутом виде все эти идеи представлены в его недавнем интервью "Российской газете" (2.03.2006) "Не перегнуть трубу".
Я с глубоким уважением отношусь к Михаилу Дмитриеву и тем удивительнее для меня то простодушие, которое, похоже, сквозит в его представлениях о легитимности/нелегитимности собственности. Так, поставленный им вопрос неявно подразумевает, что обретение легитимности целиком определяется формой приватизации: за деньги – легитимно, даром – нет. Но ведь залоговые аукционы вроде бы были "за деньги", не так ли? И неизвестно еще, какой из этапов российской приватизации нанес по ее восприятию обществом более сокрушительный удар – ваучерный или залоговый.
Не многим лучше обстоит дело и с аргументом о концентрации собственности. По итогам ваучерной приватизации в России появилось несколько десятков миллионов мелких акционеров. Ну, и где та распыленная собственность? Сгинула вместе с чековыми фондами? В то же время концентрированная собственность преобладает практически во всем мире (исключение – англосаксонские страны). Делает ли это ее автоматически нелегитимной?
Я знаю по опыту, что экономистов легче убеждать, ссылаясь на суждения других экономистов. Попробую поэтому опереться на авторитет одного из признанных классиков современного экономического анализа Фрэнка Найта (1885-1972).
Начну издалека. В истории экономической мысли Ф. Найт – достаточно парадоксальная и неоднозначная фигура. С одной стороны, в его работах неоклассическая экономическая теория, наверное, впервые обрела свой современный облик. Найт считал ее строгой наукой и ставил в один ряд с математикой и механикой. Причем строгую научность неоклассической теории он выводил исключительно из ее приверженности одному базовому принципу – принципу максимизирующего поведения, который предполагает, что люди всегда и везде стремятся к наибольшей полезности. И, пожалуй, именно ему принадлежит главная заслуга в том, что неоклассический подход стал со временем господствующим направлением экономической науки, оттеснив на периферию "старый" институционализм, связанный с именами Т. Веблена, У. Митчелла и Дж. Коммонса.
С другой стороны, Найт постоянно подчеркивал ограниченность неоклассической теории. По его мнению, она имеет весьма отдаленное отношение к действительности и потому мало чем может помочь нам при решении практических проблем. Почему? Да все из-за той же приверженности принципу максимизирующего поведения: потому что живые люди плохо вмещаются в модель homo oeconomicus, так как они не являются бездушными торговыми автоматами (slot machines), какими изображает их неоклассическая теория.
Реальное экономическое поведение, полагал Найт, является игровым и экспериментальным. Аналогия со спортивными играми позволяет увидеть рынок и рыночную конкуренцию такими, какими они предстают перед нами в повседневной жизни. Но тогда возникает вопрос: игры какого типа мы имеем обычно в виду, когда говорим про них, что это – "настоящий спорт" (good sport)? Те, отвечает Найт, в которых одновременно задействованы три фактора: мастерство, усилия и удача. В хорошей спортивной игре ни один из них не должен доминировать: если все решает случай – то это уже рулетка; если усилия – то это просто нудная рутина; если мастерство – то это скорее цирковое искусство. И соотношение между этими факторами всегда должно оставаться подвижным и непредсказуемым: пусть сегодня выиграл самый умелый, зато завтра – самый упорный, а послезавтра – самый удачливый.
Но чтобы такое стало возможно, игра должна оставаться "честной": все должны находиться в равных стартовых условиях, команды из первой лиги не должны встречаться с командами из третьей, судейство должно быть беспристрастным и т. д. Таков, по Найту, еще один важнейший отличительный признак "настоящего спорта". А это значит, что восприятие той или иной игры как fair play определяется не ее исходом, а тем, как она протекает: даже если футбольная команда, за которую я болею, проиграла со счетом 0:5, мне придется признать "легитимность" такого результата, если матч не был "куплен". Причем в подавляющем большинстве случаев мы способны с достаточной степенью достоверности опознать "неспортивное" поведение и даже определить, в чем именно оно состояло. И дело тут не просто в соблюдении одних только формальных правил игры: если на шахматном турнире перед кем-то из участников садится и начинает неотрывно глядеть на него человек, владеющий искусством гипноза, то такие действия наверняка будут оценены нами как "неспортивные" – пусть даже турнирными правилами они и не запрещены.
Сам Найт прибегал к аналогии со спортом, пытаясь понять, как устроен и как работает рыночный порядок. Но, думаю, ее значение шире. Рискну предположить, что санкцию легитимности чаще всего обретают те события, процессы и институты, которые не противоречат (по крайней мере, явно) нашим представлениям о "честной игре". И наоборот: в тех случаях, когда явная "неспортивность" происходящего достигает критической отметки, легитимность рассыпается в прах, и перебить это не удается никакими другими козырями – будь то ссылки на объективные условия, экономическую целесообразность, национальные интересы, государственную безопасность и т. п. И даже всесильный PR здесь бывает, увы, бессилен.
Но вернемся к российской приватизации. Многие ли решатся сегодня утверждать, что ее ход хотя бы отдаленно напоминал "честную спортивную игру"? А раз так, то стоит ли удивляться, что представление о нелегитимности приватизации укоренилось в сознании буквально всех слоев российского общества (не исключая и тех, что сумели воспользоваться ее плодами)? И, следуя за Найтом, мы могли бы сказать, что устойчивый негативный имидж вокруг приватизационной "игры" был сформирован не столько ее исходными правилами (не такие уж они были "неспортивные") или ее конечными результатами (это всего лишь следствие), сколько тем, как она воплощалась на практике.
Только один пример: как известно, приобретение собственности на инвестиционных конкурсах обусловливалось выполнением ряда обязательств. Я спрашивал у нескольких экспертов, известны ли им случаи, когда бы эти обязательства затем досконально выполнялись, – они не припомнили ни одного.
Наверное, все согласятся, что для авторов российской приватизации (во всяком случае, для большинства из них) само понятие легитимности было совершеннейшей химерой. Оно явно не из их лексикона. Они могли думать о темпах и масштабах приватизационного процесса, его экономической эффективности и юридической чистоте, о связанных с ним политических рисках, но никак не об этом. (Только не следует путать "легальность" и "легитимность"; по справедливому напоминанию известного российского политолога Алексея Зудина, это совсем не одно и то же. Потому поразительна статья Владимира Милова («Ведомости», 21.02.2006), который всерьез доказывает, что легитимность чего бы то ни было должна определяться мнениями не общества, а экспертов!)
И не то чтобы подобная позиция была вовсе лишена смысла. В конце концов, первоначальное распределение собственности – вещь временная и преходящая. Каким бы неудачным оно ни было, постприватизационный перераспределительный процесс вполне способен – раньше или позже – его выправить. Конечно, раньше лучше, чем позже (и потому первоначальное распределение собственности, конечно же, имеет значение), но и позже все-таки лучше, чем никогда.
С этой точки зрения проблема легитимности не представляется абсолютно критичной. С течением времени, сменой поколений, многократным переходом собственности из одних рук в другие она может не то чтобы разрешиться, а… рассосаться. Должен признаться, что до недавнего времени и я не терял надежды, что, может быть, так у нас все и произойдет. Но – не получилось. Надо сказать, что в российской истории такое случается не впервые: достаточно вспомнить о проведенной в последней трети XVIII столетия "приватизации" земель в пользу дворян (я имею в виду Указ о вольности дворянской 1762 г.), легитимность которой так и не была признана крестьянами – на что у них имелись веские основания. О той "приватизации" крестьяне никогда не забывали, а когда в начале XX века взялись, наконец, за "пересмотр ее итогов", то это обернулось национальной катастрофой.
Экономисты любят рассуждать о проблеме безбилетника, о том, что сплоченное меньшинство всегда выигрывает у разобщенного большинства, что в малых группах обеспечить координацию намного легче, чем в больших, и т. д. Все так. Однако российский опыт служит напоминанием того, что у разрозненного большинства, даже когда его голос слаб и оно плохо сознает свои интересы, всегда остается в запасе одна, последняя возможность – отказать всему происходящему в легитимности. И, как ни странно, иногда это срабатывает – и назначается, если так можно сказать, "переигровка" (впрочем, само большинство не обязательно от нее выигрывает – оно вполне может и проиграть; но это уже другая история).
Поэтому тем, кто взыскует легитимности, я бы дал банальный (в силу его самоочевидности) совет: устанавливая правила игры и следя за их соблюдением, делайте это с оглядкой на образ good sport. Ну, а тем, кто ее не взыскует, никакая оглядка и не нужна…