Здравствуй, друг Михаил!
Салюты, говоришь, не увидим? Я вот в первую половину жизни не чаял, что увижу падение Берлинской стены и триколор в качестве государственного флага. Однако жизнь и история оказались лучше своей репутации — подарили нечаянную радость. Так что загадывать не будем. Кстати, я и не утверждал, что мы увидим выход из ныне идущей катастрофы. Просто исходил из того, что не бывает бесконечного ужаса.
Немного селф-пиара. Четыре года тому назад я завершил свою книгу словами: «Рецидивы варварства, которые произошли в уходящем столетии, стали неожиданностью. И сейчас нельзя с уверенностью сказать, что придет на смену фашизму и коммунизму — непредсказуемость зла, увы, имманентна иудео-христианской цивилизации».
Так получилось, что наша страна вновь явила миру и той самой цивилизации, к которой она принадлежит, новое издание зла. Мир еще это не оценил должным образом, но мы уже это уже переживаем. Первый результат разглядел мой соавтор Андрей Быстрицкий в книге, которую сейчас мы сдали в печать. Называться она будет «Жизнь неизбежна» с латинским подзаголовком Epistolaria rerum novarum. Вот слова Андрея, ее завершающие:
«Жизнь человечества — развитие и создание какого-то нового смысла. Она, эта жизнь, может быть ужасна, жестока и кровава. Скудна. Но при этом существует ощущение какого-то движения, какой-то человеческой бодрости, жажды познания, свершения. Там, где человечество живет, все время что-то созидается, что-то происходит, люди что-то строят, пишут и сочиняют и так далее. Причем в этом много духа сотрудничества, известной беззаветности и смелости, какого-то удивительного чувства единства. Все это, хотя и происходит в переделах национальных границ, всегда шире, всегда стремится ко всеобщему. И мне кажется, что человечество в этом смысле уходит из России. Быть может, вместе с самыми энергичными людьми. Возможно ли возвращение человечества в Россию, я не знаю. Может быть, и возможно».
Действительно, ухода человечества из нашей родной страны пока никто не заметил, даже само человечество, которое плохо понимает, что там у нас происходит. Ведь никаких явных, привычных, знакомых по опыту прошедшего столетия признаков беды не наблюдается. Нет агрессивной идеологии вроде коммунистической и нацистской, — идеологии, отделяющей страну от остального мира. Так, отдельные неприятности. И никакого «большого стиля» ни в речах, ни в архитектуре, ни в кино, ни в показательных процессах.
Это и есть новое доказательство непредсказуемости зла, которое в нынешней России не стремится себя манифестировать. И вдруг выясняется, что наша страна последовательно дестабилизирует ситуацию в СНГ. И вдруг генеральный прокурор предлагает брать заложников из числа родственников террористов. Опаньки! Зло без всякого предупреждения, без всякой словесной подготовки требует легитимации и кодификации.
Вот такой кодекс Путина появляется в нашей истории. И он, подобно кодексу Наполеона, знаменует качественно новое состояние социума и нации, отказавшейся от «снов о чем-то большем».
Это и есть новая тоталитарная идеология, качественная черта которой в отсутствии идеологии, содержание — в отсутствии содержания, стиль — в бесстильности, перспектива — в бесперспективности. Всем этим она и сильна. Она не нуждается в собственных интеллектуальных кадрах, идеологами становятся ее противники. Я писал уже о недоумении, которое вызывают у меня коллеги, состоящие на службе у ЮКОСа. Вот уже год с лишним они объясняют власти, что та строит государственный капитализм, который и является ее идеологией. Не то обличают, не то на службу просятся. Почти то же самое делают многие другие наши коллеги.
В этом сила нового тоталитаризма — в его незаметности, в его умении паразитировать на собственных противниках. Это и есть переживаемая нами катастрофа, которую мы не хотим замечать. Катастрофа общности и катастрофа личности.
Как общность мы, безусловно, пока не состоялись. Вот слова Хаусхофера-младшего — не придворного геополитика, а его сына, участника заговора против Гитлера, за это участие казненного: «Колесо истории катится неприметно для глаз, и нам кажется, что еще ничего не потеряно… как вдруг, подняв глаза, мы обнаруживаем, что заехали туда, куда не желали бы попасть и в страшном сне. И мы начинаем проклинать того, кто правил колесницей, лицемерно забывая, что вожжи ему вручили сами». С тоской повторяю эти грустные слова, ибо сам являюсь пусть мельчайшей, но все-таки частицей того коллективного Гинденбурга, который наделал делов пять лет тому назад. Однако и здесь опять: мы, мы, мы. А что же Я?
А Я как не было, так и нет. Катастрофа личности предшествовала катастрофе общности, а совсем даже не наоборот. Ведь что такое коллективный Гинденбург? А то, что пять лет тому назад куча вполне взрослых и самостоятельных людей мучительно искала, кого подставить — кому подсунуть власть. Искали самого слабого и, как им казалось, неопасного. И не ошиблись, потому что именно такого — начисто лишенного харизмы, «как все», «одного из нас» — электорат радостно принял и продолжает принимать. Но это уже к вопросу о Я у электората.
Самое же печальное в том, что, как бы ни пытались избежать собственной, у каждого своей, небольшой катастрофы личности, спасая свое Я в отчуждении от катастрофы общности, это сделать весьма затруднительно. Пока это касается только внешней стороны нашей жизни. Вот у нашей любимой Маши Гессен в одном из номеров «Большого города» вышел материал об автомобильных пробках в Москве. (чего-то я не нашел его в сети, так что без ссылки). В частности, она рассказывает о своем общении с известным экспертом Михаилом Блинкиным (он публиковался и на «Полит.Ру», а я с ним знаком и, пожалуй, даже кое-чем ему обязан). Так вот, у нее, как это бывает у профессиональных журналистов, он присутствует не только в качестве безликого знатока вопроса, но и как весьма живой человек, сетующий на то, что вынужден порой оставлять машину в гараже и ездить на метро вместе с бомжами.
Это весьма точно характеризует гедониста Блинкина, но все дело в том, что среди бомжей он оказывается не потому, что разорился и запил, а исключительно в результате маразматического устройства дорожного движения в Москве. Так и в очередях мы все оказывались только потому, что так была устроена распределительная система. Пока потери невелики, но это только так кажется — изменения привычного образа жизни унизительны и оскорбительны.
Это первый уровень. Но есть и более серьезные последствия. Очевидно, что никакого образа будущего у власти нет, что там у всех у них глаза на затылке. Тем мыслителям и проходимцам, что кормятся от властных заказов, это безразлично. Но существует же общественная мысль, гуманитарные науки, экономика, история, социология. И на личность ученого не может не влиять то, что он вынужден вести свои наблюдения над деградирующим социумом, вновь возвращающимся в одно и то же состояние. А для членов это социума не может быть безразличным отсутствие в нем социальной мобильности, то есть невозможность личностной реализации в рамках имеющейся социальности.
Да-да, конечно, внутренняя свобода и прочее, но эта свобода не находится ни в прямой, ни в обратной зависимости от внешней несвободы. Там очень сложные и всегда разные связи и взаимозависимости. И к нынешним способам деформации личности ныне мы пока еще не приспособились.
А уж если сохранение собственного достоинства будет возможно только при серьезных социальных потерях — дело дрянь. Ничто так не калечит личность как героизм в качестве нормы поведения. Гедонисты вроде Блинкина, пожалуй, обладают бОльшим антитоталитарным потенциалом, нежели аскеты-правозащитники, по существу, уничтожающие свое частное пространство. При этом ни те, ни другие — не сицилийцы, если воспользоваться терминологией Марио Пьюзо, к которой ты прибегаешь в своих письмах.
Сицилийцы — это, собственно, и есть свободные люди, способные на жертвы ради победы, ради результата, а не ради процесса. И таких свободных людей среди нас так и не появилось в достаточном количестве и должного качества. Иначе бы мы жили по-другому.
Потому и катастрофа.
См. начало переписки:
