Любимые старики, с которыми я обсуждал современное состояние больших идеологических рассказов про войну, возмущаются двумя вещами: условно “советчиной” и “антисоветчиной”, которые парадоксальным образом сходятся в презрении к победителю и к принесенным жертвам. “Антисоветчина” под видом объективной документалистики показывает “трезвые” воспоминания германских офицеров, а победитель войны показан в виде бессловесной массы, принуждаемой к войне исключительно СМЕРШем. “Советчина”, борясь с пересмотром итогов войны, скатывается иногда в оправдание государства, а не страны.
Поэтому бывает не видно чудовищного ужаса и вопиющей несправедливости. В 1947 году были вдруг высланы из городов просившие милостыню инвалиды, только что вернувшиеся с победой. Это было почти публичной акцией забвения. Победители на какой-то момент оказались помехой государству, занявшемуся массовыми арестами на огромные сроки, по прямому указанию урода, который произнес, когда приспичило, “братья и сестры”.
Собственно идеология Победы возникла только в средине 60-х. Сталин боялся и ненавидел солдатов-победителей, потому что люди, победившие страх, вернулись туда, где страх возводился заново. Шестидесятничество, Оттепель, прекращение массового террора прямо связаны с поколением войны, это его вторая победа. Она стала возможной, потому что все понимали, чем отличается фронтовик от тыловой крысы, терроризирующей своих.
Сейчас идет вполне позитивный бум нового кино о войне. Оно часто оказывается как бы фильмами о фильмах – авторы пытаются снять продолжение лучших советских лент, а не свое кино. Но настоящее качество получается там, где откуда-то получается простая правда, ясные отличия хорошего и плохого, по отношению к которым и советские, и антисоветские конструкции достаточно беспомощны – и те, и другие в тезисах и умолчаниях противоречат чувству.
В моральном чувстве, в коллективной памяти есть представления о справедливостях и несправедливостях войны. Например, есть различие в рассказах о бессмыслице и ужасах Финской войны и о настоящей, Отечественной. Многие ветераны могут говорить о той или иной жестокости как о государственном, нужном деле, но это совсем другая тональность, чем в разговоре о простой правде – и настоящем братстве, и о зряшных арестах.
Государственной идеологической редакции народной памяти почти и не нужно, все знали, по ахматовскому слову, “что ныне лежит на весах и что совершается ныне”. Те, кто не знал и надеялся на освобождение от Советов руками Гитлера, понял это быстро. Нет дефицита в пиаре и пропаганде, в листовках и ленточках, есть страшный провал в работе по поиску захоронений, запустение в архивах, очень сложно искать отдельных людей, неизвестный солдат остается неизвестным.
И еще – страшный дефицит в словах, которые должны быть у системы воспитания, – они должны быть настоящими, советские штампы перестали работать еще в 80-е, а дети, как в детской страшилке, похоже, начали “играть в Гестапо”, в национальный эгоизм, в неофашизм и прочую дребедень.
Тут есть, конечно, срочность. Поскольку непосредственные фиксации такого рода, настоящие простые слова, редко попадали в официоз, а в передаче уже через три поколения теряется категоричность и точность оценок. Я, например, сейчас уже с трудом вспоминаю, почему покойная бабушка, вспоминая о годах войны, в одних случаях говорила даже о некоторых врагах мягко и прощая, а в других поизносила крепкое словцо.
Остается только ощущение какого-то огромного чуда выживания, спасения. Даже в уже несколько мифологичном описании, даже в схематичном пересказе, возможно, с путаницей в датах и именах, остается какая-то важная правда.
Михаил Дроздов оставил свою семью в сплошном потоке беженцев, когда уже бежать было бессмысленно. Ему нужно было в часть, а молодая жена его, Александра, с тремя детьми и одним узелком, выбравшись из-под бомбежки, оказалось в белорусском селе Пуховичи.
Старшую дочь, Галину, которой тогда было 10, сразу же пришлось отправить в соседнее село на заработки - смотреть за дитем, пока некая тетка Аня в поле. Она там пробыла день, другой. Хорошая, добрая женщина была Аня, но так страшно захотелось к семье, прямо в сердце иголка, что Галя пошла навестить родных.
В запертом доме сидели ее младшие брат и сестра, Толя и Лиля, и ревели. Мать увели как раз накануне. По доносу, очевидно, - как жену коммуниста, да еще и местного функционера.
Тогда Александра должна была и сгинуть в первый раз. Но уводили не немцы, а итальянцы – и тут, конечно, произошло чудо. Один парень, звали, кажется, Николо, Колей то есть, сказал: “Такая красивая женщина - и за что пропадать? Беги, мы будем стрелять в воздух”. Днем велел не возвращаться. Вернулась Александра ночью, а дети уже думали, что нету мамы.
Второй раз ее забрали уже в начале зимы 1941 года. Но и тут - чудо. Так случилось, что жена председателя горисполкома местечка Марьина Горка жила с полицаем. Видимо, вынуждена была, детей спасала. Но Александра Ильинична до конца дней жестоко ее ругала, хотя и обязана жизнью этой женщине.
Их обеих взяли в тюрьму по одному поводу, а полицай, спасая свою любовницу, спас и Александру. Она вернулась через три месяца, к весне 1942 года, не думая уже застать детей в живых. Не верила, что дети выжили, – рыдала от счастья.
Дети сидели взаперти. Первое время их кормила соседка Даша, очень добрая, великая женщина, пока у самой было. Потом старшие дети Толя и Галя сообразили, что надо идти просить милостыню. В первый же дом отправили самую младшую Лилю, ей было тогда 4. В доме она попросила хлеб. Ей сказали “хочешь хлеба – снимай шубку”. Хлеба хотелось, отдала шубку, последнее, что было от довоенной жизни, ту самую, что оказалось в узелке, который удалось вынести из бомбежки.
В третий раз Александру забрали уже в 1942-ом уже за то, что строчила ватники партизанам. Но с этим связано еще одно чудо. Деревенский парень Жора спас ее от голодной гибели - притащил ей швейную машинку “Зингер”. Александра шила и для деревни, и для итальянцев, и для партизан, добывая еду. Если бы не машинка – нечего было бы есть. Сейчас машинка у Толика в Питере, можно и сейчас даже джинсы подшить.
Красивый был Георгий, добрый, его повесили с двумя десятками других партизан, и висели их трупы долго, на страх и ужас.
В 1942 привезли переселенцев из Германии, чтобы жить здесь. Представителей низшей расы поселили на отшиб. Плохое было место, у пересечения дорог. Хотя и светила Александра мало – под футляром из-под “Зингера”, только чтобы на иголку свет падал. Но все равно зашли лихие люди, из полицаев что ли. Наутро вся в синяках и побоях, хотела умереть Александра, но посмотрела на детей, что забрались на печку, – и решила жить.
Но и Николо обещал охранять. Однажды он еще вот как помог. Пришел подрезать полушубок, а обрез оставил на воротник. И появилось у Лили снова пальтишко из одеяла и итальянского обрезка. Веселый был, песни пел по-своему. Однажды Николо пришел прощаться, сказал, что Гитлер итальянцам не доверяет, их переводят отсюда.
Ходила Александра за дровами за километра три, и однажды зимой повалилась в прорубь, домой бежала вся мокрая, потом во льду. Очень долго болела.
В 1943-м немцы убивали больше, но и надежда появилась. Уже была вера, что будет победа. По пять-шесть семей расстреливали после каждой вылазки партизан. Перед самым освобождением она узнала, что большую часть деревни немцы планируют расстрелять. В списке есть и она с детьми, а также еще многие, у кого мужья-отцы на фронте, то есть почти все. Люди хотели уже уйти в лес, к партизанам, но проводник не пришел в назначенный час.
Вырыли себе окопы и ямы в городах, начали ждать смерти. Но раньше пришли наши. Сидят бабы с детьми в яме, прячутся. Вдруг немец, говорит: “Ах, вы жить хотите, я умру – и вы помрете”, уже кольцо вытянул, в яму бросить гранату решил. Все зажмурились и действительно, что-то падает сверху. А в немца как раз попала пуля, упал бы вперед, в яму – всем бы конец, он назад упал, граната взорвалась. Соседская коза испугалась и в яму прыгнула, бабы перепугались, закричали. Александра Ильинична смеялась каждый раз, рассказывая про глупую козу и спасение.
Каждый день, когда проходили наши части, дети выходили на улицу, высматривала отца. Каждый красивый офицер казался папой. Михаил Дроздов так и не пришел, и даже где погиб неизвестно, пропал без вести.
