«Полит.ру» продолжает попытки разобраться в социальной реальности, стоящей за недавними выборами в Государственную Думу. Вслед за мнением Григория Голосова мы публикуем интервью с другим известным петербургским политологом Владимиром Гельманом. Беседовала Татьяна Косинова.
Можно ли назвать результаты выборов ожидаемыми?
Думаю, что да. Не случайно, все прогнозы, которые давали разные исследовательские центры (разные и по своей квалификации, и по политическим предпочтениям), не очень сильно отличались от итогового результата выборов. Конечно, были аномалии типа 99%-ного голосования за ЕР в Чечне, но если говорить о результатах в целом по стране, они не очень отличались от этих ожиданий. Судя по тому, что я знаю, о так называемых выборах в Чечне, конечно, к реальному процессу голосования этот результат никакого отношения не имеет. В России есть устойчивые зоны, которые на всех федеральных выборах отличаются повышенной явкой или повышенным уровнем голосования за «партию власти», а чаще, и тем, и другим (на нынешних выборах была зафиксирована 90% корреляция между повышенной явкой и голосованием за ЕР). Речь идет об этнических перифериях – помимо Чечни, Ингушетии, Дагестане, сельских районах Башкортостана и Татарстана, сейчас к этим регионам присоединилась Мордовия. На нынешних выборах проявились прежние закономерности, только в более экстремальной форме.
Есть ли основания у оппозиционных партий считать опубликованные ЦИК результаты недействительными, а избранную Думу, соответственно, нелегитимной?
Здесь надо разделить две разные проблемы. Да, уровень злоупотреблений, действительно, был очень высокий, думаю, что обвинения в фальсификации имеют под собой основания. Но я не думаю, что эти факторы внесли главный вклад в результаты выборов. Было бы ошибкой считать, что их политические итоги – это только следствие фальсификаций. На мой взгляд, ситуация более сложная. Злоупотребления и фальсификации были лишь приложением ко всему тому, что было подготовлено задолго до дня голосования: и повышение до запретительного уровня входных барьеров на политическом рынке, и усилия Кремля по исключению из электорального процесса отдельных партий и просто ярких политиков, и одностороннее освещение кампании, и заведомо неравные условия для ведения агитации, и т.д. Возможные фальсификации, если и повлияли на итоги голосования, то, скорее, лишь как приложение ко всему тому, что было подготовлено в предшествующие четыре года. Поэтому я не думаю, что протесты оппозиции повлияют каким-то образом на делегитимизацию выборов. Ведь эти результаты в значительной мере отражают массовые ожидания.
Чем особенно отличается Петербург на этих выборах и в этом электоральном цикле?
Петербург отличился с трех позиций. Во-первых, это регион с низкой явкой избирателей. Во-вторых, низкий уровень голосования за «Единую Россию»: Санкт-Петербург дал показатель ниже, чем все российские регионы, и был в этом плане одним из наименее лояльных городов. В-третьих, высокая доля голосов за «Справедливую Россию» (15%). Эти результаты в целом также были ожидаемыми, они примерно соответствовали тому, что, скажем, наблюдалось на выборах в Законодательное Собрание города в марте 2007 года. Петербург в целом отличается низкой явкой избирателей, так было и на думских выборах 2003 год. В российских условиях высокий уровень явки является индикатором «управляемого», заведомо недемократического электорального процесса. Низкая доля голосов за ЕР (в сравнении с другими регионами) также отмечалась на мартовских выборах в Законодательное Собрание Петербурга. Напротив, «Справедливая Россия» на региональных выборах в Петербурге выступала более успешно, чем в других регионах. Сказалось и то, что за «Справедливую Россию» активно вели агитацию Оксана Дмитриева и Юрий Болдырев, которые известны в городе и пользуются поддержкой значительной части избирателей. И это говорит о том, что если на выборах возникает какая-то значимая альтернатива ЕР (в данном случае не важно, с какими лозунгами она выступает), то монополия «партии власти» оказывается подорванной. Поэтому электоральный ландшафт Петербурга менее монотонный и более разнообразный, чем в целом по стране.
Что касается «Яблока» и его неожиданных, во всяком случае - для меня низких результатов. Казалось, что «Яблоко» в Петербурге должно пройти семипроцентный барьер.
«Яблоко», так же как и СПС, оказалось в целом по стране в очень тяжелой ситуации еще со времен предыдущих думских выборов, о чем мне приходилось писать три года назад. В нынешнем электоральном цикле им не удалось преодолеть глубокий кризис. Да, в Петербурге «Яблоко» более активное, у него более сильная организация, но для победы на общефедеральных выборах этого просто недостаточно. Кроме того, значительная часть потенциальных избирателей «Яблока» в Петербурге могла уйти к «Справедливой России», у которой были шансы получить места в Думе, а у «Яблока» таких шансов изначально не было. Избиратели попадают в ситуацию «выброшенного голоса»: если партия заведомо не попадет в парламент, то голоса, поданные за нее, будут перераспределены в пользу тех партий, которые пройдут в Думу. Тогда избиратели скорее склонны поддержать какую-то другую партию, у которой шансы выше, и вполне возможно, что какую-то часть потенциальных «яблочных» голосов забрала СР.
Насколько можно считать релевантными результаты экзит-полов в России? Уточню: насколько это, действительно адекватное отражение картины голосования, насколько эти результаты соответствуют действительности?
Проблема связана с тем, что те, кто заказывает экзит-полы, преследуют цель не только и не столько получить картину настроений избирателей, а совсем другие цели. В случае, когда выборы носят высоко конкурентный характер, и есть высокая вероятность фальсификаций, то конкурирующие партии сами заказывают экзит-полы как средство контроля своих политических оппонентов. Так происходило, скажем, во время выборов 2004 года в Украине. В ситуации, когда выборы носят неконкурентный характер, экзит-полы служат, если использовать жаргон политтехнологов «кремлевской школы», орудием «превентивной контрреволюции». Демонстрируя результаты экзит-полов, можно выбить аргументы из рук тех, кто может пытаться оспорить результаты голосования. Россия здесь вовсе не уникальна. Одновременно с российскими думскими выборами в Венесуэле проходил референдум по поправкам в конституцию, которые, в частности, предусматривали, что нынешний президент Уго Чавес может править пожизненно. Ситуация была очень острая, потому что оппозиция имела довольно высокие шансы на победу. И тогда было запрещено под страхом всяких кар публиковать данные экзит-полов до официального объявления результатов голосования. И пока шел подсчет голосов, лояльные Чавесу организаторы экзит-полов, связанные с его администрацией, постоянно давали утечки, что Чавес побеждает. Это преследовало цель деморализовать, запугать оппозицию, дезориентировать СМИ и т.д. Да, Чавесу эти уловки не помогли, референдум он все равно проиграл. Но важно то, что власти использовали экзит-полы как инструмент политический манипуляции. Хотя в России особой потребности бояться каких-то оппозиционных выступлений у властей не было.
Как можно прогнозировать развитие сюжета по оспариванию результатов выборов и кампании по признанию нелегитимности избранной Думы?
Необходимо четкое понимание того, что есть такое легитимность. Граждане признают режим легитимным, если он, по их мнению, является более желательным (или менее нежелательным), чем любые другие альтернативы. Известная формулировка демократии по Черчиллю: плохая форма правления, но все остальные еще хуже, носит сравнительный характер. Вот есть демократия, есть альтернативы, если альтернативы хуже, значит, демократия легитимна. В российской ситуации дело обстоит примерно так же. Даже если граждане и не довольны действиями властей, или деятельностью правительства, или партией «Единая Россия», то нет и никаких альтернатив, которые бы могли в глазах населения соперничать с нынешним статус-кво.
Надо сказать, что именно благодаря отсутствию значимых альтернатив в 1990-е годы российский режим пережил кризис легитимности. Уровень поддержки и режима - и президента Ельцина, и правительства - был очень низким, но никаких альтернатив, которые могли бы с ними всерьез конкурировать, тогда не было.
Нынешняя ситуация другая. Уровень поддержки нынешнего политического строя все-таки достаточно высок. Повторю, было бы неправильно считать, что итоги выборов – это только результат нечестного их проведения. Среди голосовавших за ЕР немало тех, кто сделал это вполне искренне. Тут есть и персональная поддержка Путина, и влияние роста доходов, потребительского бума и т.д.
Но главное даже не в том, что имеет место относительно высокий уровень поддержки нынешнего статус-кво, а то, что никаких альтернатив ему либо не существует, либо эти альтернативы очень слабы. Та альтернатива, которую представляет КПРФ, пользуется не слишком высокой поддержкой, и коммунистам не удалось увеличить ее уровень по сравнению с предшествующими думскими выборами. Та альтернатива, которую представляют СПС и «Яблоко» намного ослабла по сравнению с прошлыми выборами. Альтернативы националистические на этих выборах не были представлены (в отличие от прошлых выборов, где спрос на этнический национализм удовлетворяла «Родина»), хотя это не значит, что они не присутствуют в обществе. Поэтому говорить о какой-то нелегитимности Думы не приходится: какова, собственно, ей альтернатива? Ведь в стране нет значимых и пользующихся широкой поддержкой в обществе политических сил, которые бы не были допущены к выборам, не участвовали бы в выборах, бойкотировали бы выборы. Поэтому нравится или не нравится нам эта Дума, но другой, по всей видимости, в обозримом будущем не будет.
Какие ресурсы даже при существующем законодательстве не были использованы теми, кто мог бы их использовать? Я имею в виду прежде всего демократов, либеральные партии.
Либералы за последние четыре года, с одной стороны, растеряли организационные ресурсы (прежде всего, на уровне региональных организаций), а, с другой стороны, не смогли пополнить свой политический арсенал новыми лицами и новыми идеями. Более того, даже такие политики, как Владимир Рыжков, не по своей воле остались за бортом этих выборов. По сути, либералы на этих выборах предлагали избирателям и прежних персонажей, уже давно примелькавшихся, если не сказать надоевших, и прежние идеи. То есть, «Яблоко» и СПС строили свои стратегии ретроспективно, исходя из прежнего опыта, а не перспективно, исходя из новой ситуации.
Да, были какие-то политтехнологические ходы у СПС, но их попытка предложить лозунги, привлекательные для пенсионеров, была неудачной. Тем более что на эту политическую нишу уже только ленивый не претендует: там есть и «Справедливая Россия», и КПРФ, и ЛДПР. Вместе с тем, кадровых и финансовых ресурсов СПС и особенно «Яблока» для полномасштабной кампании явно было недостаточно.
Но проблема носит гораздо более фундаментальный характер. Предположим, что СПС и «Яблоко» грамотно выстроили бы свои кампании, имели бы больше ресурсов для агитации, привлекли бы более ярких или просто новых кандидатов, все это качественно ситуацию бы не изменило. Ну, может быть, получили бы они не 1% и 1,6%, как сейчас, а, допустим, 2-3-4%. Вряд ли это радикально поменяло бы исход выборов. Кампания была проиграна прежде всего не из-за тактики и стратегии, а просто потому, что в нынешней политической системе для таких партий нету места. Точнее, для управляемых либеральных партий место есть. Более того, СПС, на мой взгляд, до какого-то времени был готов занять нишу, которую на нынешних выборах заняла «Гражданская сила»: либеральная партия, представленная респектабельными интеллектуалами, грамотно формулирующими внятные лозунги, но при этом не позволяющих себе никаких нападок ни на президента, ни на правительство, ни на их политический курс. Ведь на думских выборах 2003 года СПС вел себя почти так же. Но с тех времен ситуация поменялась: СПС в силу логики политического процесса и в силу эволюции политических взглядов вел себя более независимо, ну, а в ходе кампании и вовсе выступил с явными нападками не только на политический строй, но и лично на главу государства, в итоге оказавшись мишенью для Кремля. При этом власти на самом деле заинтересованы в наличии «ручных» либералов, возможно, что «Гражданская сила» получит какую-то поддержку. Лидер этой партии уже намекнул на то, что те спонсоры, которые поддержали на выборах других либералов, теперь поддержат их. Вполне возможно, что так оно и случится, поскольку крупный бизнес не делает серьезные вложения без согласования с Кремлем. Не исключаю, что к следующим выборам, помимо управляемой левой партии, которой является сейчас «Справедливая Россия», в России появится и управляемая либеральная партия, если кремлевские политтехнологи сочтут, что это им необходимо.
А что делать аналитикам во всей этой ситуации? Ведь она кажется невыносимо скучной.
Для политологов ситуация непростая. Да, можно заниматься сравнительным изучением авторитарных режимов, сопоставляя Россию с другими недемократическими странами. Примечательно интервью агентству «Регнум» одного наблюдателя из Бельгии, он сказал, что был наблюдателем на выборах в Конго, и Россия сегодня на выборах - пример более открытый и демократичный. Видимо, он хотел таким образом польстить российскому режиму, но получилось очень сомнительное сравнение с Конго. У России много параллелей с латиноамериканскими режимами, особенно с мексиканским времен PRI, да и с некоторыми африканскими странами.
В научном плане такими сравнительными исследованиями интересно заниматься, но познавательно полезнее изучать выборы, где есть реальная конкуренция, где есть реальная борьба за голоса избирателей. К сожалению, российские выборы все больше и больше напоминают выборы без выбора, которые присущи и коммунистическим странам, и некоторым постсоветским государствам. Близким к нашему примером могут служить недавние выборы в Казахстане, где в итоге в парламенте оказалась представлена одна партия.
Изучение таких выборов приносит мало нового в понимание политики в мире. Но одно дело – исследовательские интересы. А другое – ведь политологи тоже граждане, мы тоже живем в своей стране, тоже голосуем на выборах, и конечно, хочется, чтобы нынешняя ситуация политического монополизма в России не стала долгосрочным трендом, потому что она чревата для страны весьма тяжелыми последствиями.
Какие есть возможности что-то изменить в этой ситуации при существующем балансе сил и возможностей, при нынешнем законодательстве? Что можно начать делать сегодня?
Возможностей для тех, кто не согласен с нынешним положением дел, не очень много, тем более что российские власти создали на политическом рынке очень высокие входные барьеры. Все, что делалось в стране в последние годы, было направлено на то, чтобы ее институты, ее политическую систему невозможно было бы изменить иначе, как сверху, из Кремля. Если что и погубит эту систему, то именно такого рода негибкость. Политические институты успешно работают не тогда, когда существуют механизмы господства одной и той же партии, а когда есть возможность для маневра, чтобы система более гибко реагировала на кризисы, а не рухнула и не погребла под собой всю существующую политическую элиту. Но наша политическая система становится очень жесткой, и это может создать серьезные проблемы. Да, сегодня, когда цены на нефть высокие, острых внутренних противоречий в стране нет, и нет оснований считать, что нас в ближайшем будущем ждет бум организованного сопротивления режиму. Ситуация в стране сегодня не воспринимается настолько трагической, чтобы возник широкий оппозиционный фронт, включающий в себя и левых, и правых, пользующийся к тому же поддержкой значительной части общества.
Но сегодняшнюю ситуацию не стоит проецировать на 10-15-20 лет, потому что так или иначе в стране накапливаются проблемы, которые, скорее всего, вызовут общественную активность в совершенно другом ключе, в отношении проблем, которые сейчас не стоят в числе приоритетов политической повестки дня. Во-первых, говоря марксистским языком, налицо обострение противоречий между трудом и капиталом, которое будет только нарастать. К тому же у нас в стране на сегодняшний день из-за дефицита рабочей силы непропорционально быстро растут доходы низко квалифицированных работников. Но такая ситуация долго не продлится. В ситуации экономического спада, который рано или поздно наступит, эти места окажутся под угрозой. Напротив, квалифицированный труд в этой ситуации оказывается недооцененным. Естественно, что более квалифицированные работники сложно организованных технологических цепочек производства оказываются более склонными к коллективным действиям. Забастовки на «Форде» и некоторых других предприятиях – это пока маленькие островки, которые через какое-то время могут вызвать подъем рабочего движения. И поскольку официальные структуры ФНПР не пользуются значимой поддержкой у наемных работников, мы можем ожидать столкновений более серьезных, чем это наблюдается сейчас на отдельных предприятиях. Профсоюзная и рабочая проблемы вообще не лежат в повестке дня политических партий, они этой темы почти не касались в ходе думских выборов. Даже КПРФ отстаивает, скорее, не интересы наемных работников, а интересы бюджетников.
Другая проблема, которая тоже, видимо, встанет через некоторое время остро – это реформа ЖКХ, которая может привести к тому, что граждане, приватизировавшие свои квартиры, через несколько лет будут вынуждены столкнуться с тем, что им либо придется перейти в статус съемщиков, либо оказаться перед угрозой индивидуального банкротства. Сейчас граждане вроде как бы условные собственники жилья, но в то же время они просто получили жилье в фактически бесплатную льготную аренду от государства. Долго этот процесс не продлится, поскольку государство намерено переложить на жильцов расходы не только по текущему содержанию, но и по капитальному ремонту жилья, фактически речь идет о перекладывании на граждан расходов по государственному долгу.
Особенно это актуально для Петербурга, потому что у нас чуть ли не четверть всего жилого фонда в городе – это дома дореволюционной постройки. Одно дело, когда граждане вынуждены оплачивать ремонт сетей в доме 20-30-летней давности, но у нас же многие дома более чем столетней давности стоят безо всякого ремонта. Можно предположить, что это приведет к дополнительному росту социальной напряженности.
Сейчас кое-где возникают очаги самоорганизации жильцов, но они носят локальный характер, и, как правило, связаны с уплотнительной застройкой, с какими-то частными конфликтами, а не с проблемой государственной политики в целом. Через несколько лет эти проблемы тоже могут встать достаточно остро, и те политические или общественные силы, которые смогут (если смогут) предложить альтернативу, вполне возможно, что смогут и получить определенную поддержку в среде жителей больших городов. В целом, исходя из объективных предпосылок, стоит ожидать, что в России будет расти спрос на некоммунистическую левую альтернативу, не связанную с КПРФ, социалистическую, неважно, как она будет называться. Ведь все, что писал Маркс, применительно к раннему этапу капитализма, мы явно наблюдаем и у нас в стране. Да, эти проблемы не стояли на повестке прошедших думских выборов, но это не значит, что их нет. Если и ждать какого-то организованного сопротивления нынешнему режиму, то скорее из этой среды, а вовсе не от нынешних политических партий, вряд ли они станут ядрами кристаллизации протеста.
А молодежь? Протестное движение в молодежной среде?
Оно сегодня по объективным причинам очень незначительно. Сегодня молодежь, особенно в крупных городах – это социальная группа, которая больше всего выигрывает от экономического роста, от потребительского бума. Поэтому для большинства молодежи (за исключением узкого слоя социальных и политических активистов) политические проблемы не актуальны. Я бы сравнил эту ситуацию с поколением, которое расцветало в эпоху маккартизма в США. Ведь маккартизму особенно никто не сопротивлялся, кроме небольшой кучки левых интеллектуалов. А тогдашняя молодежь вполне себе потребляла, хорошо жила и никаких серьезных протестных действий не осуществляла. Но уже следующее поколение, дети тех, кто, скажем так, наелся досыта во времена потребительского бума, выходили на студенческие манифестации в 1968 году.
Что-то похожее мы можем наблюдать и в сегодняшней России. Те, кому сегодня 25 лет, наслаждаются жизнью, пожинают плоды экономического роста. И пока экономика растет, я не стал бы рассчитывать на то, что значительная часть нынешней молодежи будет выступать против этого режима. А вот что будет с их детьми, пока сказать очень трудно, это вопрос открытый. Для них места на этом празднике жизни может и не найтись. Тем более, что рост не будет длиться вечно, он сменится спадом, а все ниши к тому времени могут уже оказаться занятыми. И те карьерные лифты, которые вывезли или вывозят на верхние этажи сегодняшних 25-30-летних, могут оказаться закрытыми для тех, кому сегодня 10-15 лет.
Может быть, эстетически правильнее было бы вовсе не участвовать в выборах? Как аналитики оценивают такую форму протестной стратегии?
Бойкот выборов – стратегия крайне неэффективная. Во-первых, в России уровень явки не влияет на подведение итогов голосования, минимальный порог участия снят. Во-вторых, неучастие в выборах очень уязвимо с точки зрения всевозможных фальсификаций. Человек не пришел на выборы - его или ее бюллетень опустил в урну кто-то другой. В сравнительной перспективе, не только в России, из всех средств борьбы с нечестными выборами бойкот – самый неэффективный.
1% или около того испорченных бюллетеней – это сознательный протест или, что называется, «погрешность»?
Наверное, там был и сознательный протест, но, скорее всего, речь идет все же о каких-то технических сбоях. Ведь даже когда была опция «против всех» партий или кандидатов, ею пользовались пусть и значительно более количество заметное избирателей, но все же не слишком большое: на думских выборах 2003 года 4,7% голосов было подано против всех партий, в 1999 году – 3,3%, то есть фоновый уровень негативизма всегда существовал. Если даже предположить, что речь идет об одних и тех же избирателях, то в этот раз они для себя выбрали какие-то другие способы участия или неучастия в выборах. На мой взгляд, испорченные бюллетени не были сознательным субститутом голосования против всех или иной формой протестного голосования.
Если говорить об итогах выборов, то более важной представляется другая проблема. Поскольку власти изначально заявили, что выборы – это «референдум о доверии Путину», то соответственно, есть возможность трактовать их исход как карт-бланш Кремлю на любые действия. Получив голоса на выборах, власти могут распоряжаться ими так, как им угодно, не имея никаких ограничителей на уровне формальных институтов (таких, как партии, парламент, СМИ). Единственным внутриполитическим ограничителем выступает сегодня неформальная борьба клик в Кремле.
Разве это достаточный результат для референдума?
Нет, понятно, что юридически это не был референдум.
То есть все-таки это риторика, и надо постоянно напоминать об этом.
Да, это предвыборная риторика. Тем не менее, эта риторика в значительной степени передалась и политическому классу, и значительной части избирателей, поскольку это вбивалось им в головы на протяжении последних двух месяцев. Ведь в голосах за «Единую Россию» была значительная доля голосов, поданных лично за Путина. И теперь ему самому будет еще более нелегко просто так покинуть пост главы государства: как же так, а «референдум»?
Можно оценить потери от того, что позиция независимого экспертного сообщества и профессиональных аналитических исследований сегодня мало представлена в СМИ?
Я бы не сказал, что экспертное сообщество в стране существует как единое целое: скорее, есть разные сегменты, структурированные и по научным воззрениям, и по политическим предпочтениям. Если же говорить о наличии альтернативных точек зрения на те или иные проблемы жизни страны, то они в российских СМИ представлены довольно широко. Если мы посмотрим мелкие информагентства, различные сайты в Интернете, печатные периодические издания с маленькой аудиторией, там как раз все благополучно. Да, если речь идет о Первом канале телевидения, то там представлен набор экспертов «кремлевской школы», которые всем известны. Но не надо думать, что голос независимых от Кремля и правительства экспертов совсем не слышен. Он звучит, но его никто не слушает. Мне кажется, что большей частью аудитории экспертов являются сами эксперты. И это более фундаментальная проблема: не дефицит гласности, а дефицит слышимости. Проблема не в том, что умные люди не могут ничего сказать, а в том, что их некому слушать.
Как это преодолеть? Или это не надо преодолевать?
Здесь есть две проблемы. Первая – это спрос на альтернативы. Представь себе, есть страна, в которой подавляющее большинство населения или мусульмане, или иудеи. И вот в этой стране работает производитель лучших в мире свиных деликатесов. А их никто не ест, и все этого производителя еще и ругают. Примерно так же обстоит ситуация и с независимыми экспертными оценками. До тех пор, пока в восприятии значительной части истеблишмента и широкой публики дела в стране идут хорошо, особой потребности в независимых оценках не возникает. Когда вдруг происходит какой-то сбой, все начинают спрашивать, где же были раньше эксперты. А их никто не слушал.
Вот, недавняя ситуация с монетизацией льгот. Не связанные с правительством экономисты и социологи говорили, что эта реформа совершенно не проработана, не просчитана финансово, не продумана технологически – их никто не слушал. А потом все пришли в ужас: как же так получилось? Посыпали голову пеплом и снова продолжают не слушать уже по другим вопросам.
Вторая, более фундаментальная проблема – это институты, позволяющие транслировать те или иные подходы к решению общественно значимых проблем на уровень обсуждения политической повестки дня. Как нормально строилась бы ситуация в конкурентной политической среде: оппозиционные партии в Государственной Думе организовали парламентские слушания по какому-то вопросу, пригласили специалистов, которые представляют иную точку зрения, нежели правительственная, устроили дискуссии в СМИ, например, по той же монетизации льгот (к слову, в 1990-е годы это происходило нередко). А если парламент, как сказал Борис Грызлов, «не место для дискуссий», то никаких серьезных обсуждений ждать не приходится. Тем более трудно ожидать изменений к лучшему в нынешней Думе, в которой 315 мандатов будет у «Единой России». Зачем им независимые оценки? В неконкурентной среде спрос на них не рождается.
Для того чтобы разные точки зрения обсуждались в обществе, нужна конкурентная политическая среда. Если ее нет, то, соответственно, нет и спроса на независимые оценки, либо этот спрос формируется с помощью бюрократических механизмов, создающих извращенные стимулы. Это связано с отсутствием обратной связи в недемократических режимах.
В условиях демократии механизм обратной связи поддерживается за счет конкурентных выборов. Если партия, находящаяся у власти, проводит неэффективную политику, у нее возникают проблемы на следующих выборах, когда есть оппозиция, которая предлагает альтернативы. Обратная связь подпитывается в том числе и тем, что партиям, политикам, правительствам нужна эффективная экспертиза. В неконкурентной политической среде правительство нанимает тех экспертов, кого оно хочет слушать или, скорее, тех, кто может успешно убедить правительство в своей полезности. Поэтому возникают придворные политологи, социологи и т.д.
Если нынешние тенденции в стране сохранятся, есть вероятность того, что степень близости к властям будет главным критерием значимости тех или иных специалистов в российских социальных науках. Но дело даже не в том, что придворные эксперты получают эксклюзивные заказы, деньги, иногда немалые, упрочивая свою монополию в данной сфере знания. Хуже другое: неконкурентный механизм создает стимулы к систематическим искажениям информации. Эти искажения происходят и на уровне исполнителей, которые могут «гнать» своим правительственным заказчикам в лучшем случае неполную, а в худшем – заведомо недостоверную информацию, и на уровне самих заказчиков, которые могут фильтровать получаемые ими сигналы, выдавая своему руководству лишь те оценки и прогнозы, которые хочет само руководство. Такой печальный опыт мы уже проходили в советский период, и нашей стране не стоит вновь наступать на те же грабли.