Сегодня историку и общественному деятелю Арсению Рогинскому исполнилось бы 75 лет. Международный «Мемориал» (Москва) проводит Вторые чтения, посвященные его памяти (30 марта — 1 апреля). Юлия Каденко специально для Полит.ру вспоминает исследователя.
«Философия — это размышления о смерти», — сказал кто-то из великих. Если принять это утверждение, то Арсений Борисович Рогинский не был философом. Он не любил размышлять о смерти. Хотя непрерывно находился с ней в диалоге и сосуществовании: работа историка — это попытка рассказать о мертвых для живых. Этим он и занимался: изучал статистику советского террора — сколько же было этих самых жертв? Помнил подробности убийств и казней. Находил немыслимые документы и истории — от декабристов до современности — и рассказывал их так, будто все участники этих историй живы, существуют где-то параллельно с нами, просто мы с ними пока не пересекались. И это было удивительное свойство Рогинского. Не было в его рассказах и рассуждениях ни страха смерти, ни циничного ее принижения, ни бравады, маскирующей тот же страх. Было, пожалуй, любопытство.
Любопытство и умение удивляться были постоянными его свойствами. Всего пять лет назад мы праздновали его семидесятилетие, и поздравления, тосты и разные добрые слова о себе Арсений Борисович принимал с неподдельным удивлением: возможно, его удивляла мысль о том, что такое количество народу думает о нем, рассуждает, имеет какое-то мнение — следовательно, он и сам становится фактом истории, объектом осмысления и изучения. Ну, сколько людей скажут (особенно, в глаза) и напишут о тебе хорошее, пока ты жив? И какое счастье, что мы успели в тот юбилейный день сказать, написать и спеть…
Любимыми местами его прогулок были кладбища. Он шел по кладбищу так, будто листал книгу или перебирал документы в архивной папке. Останавливался у надгробий и памятников, читал имена, рассматривал даты, а потом вдруг рассказывал историю тех, чьи имена значились на надгробиях, объяснял, как связаны между собой разные, даже не соседние, могилы, проводил внезапные параллели с литературой и историей… Это было потрясающе. Он вел тебя по кладбищу, как Вергилий — Данте. Он не то чтобы десакрализировал это пространство (все-таки в русской культуре к кладбищам относятся не как к местам прогулок), но с ним кладбище переставало быть местом страха и скорби, местом раздумий о бренности всего земного, и становилось местом памяти, местом жизни, остановленной ненадолго, как раз настолько, чтобы мы могли рассмотреть ее и обдумать. Получалось так, что смерть — только повод поговорить, вспомнить, навестить.
Кроме того, что Арсений Рогинский понимал, кто лежит под памятниками, он еще и хорошо понимал сами памятники — время, стиль, материал. Прогулка по кладбищу с ним превращалась в полноценную лекцию по истории, литературе и искусству.
Единственный раз я услышала, как он говорил о смерти со страхом — когда рассказывал о своем отце. Ему не было доподлинно известно, как именно тот умер, известно только, что в тюрьме. В тюремной справке о смерти в качестве причины значился «сердечный приступ», очевидцы говорили о том, что он был застрелен на допросе, когда бросился на следователя, а в материалах дела было записано «самоубийство». И Арсений Борисович не мог и не хотел поверить в эту, последнюю, версию. «Это невозможно, — повторял он, — это просто невозможно». По его убеждению, отец не мог покончить с собой: Рогинский, сам отсидевший в тюрьме, побывавший в лагерях, не мог понять, что может подтолкнуть человека к такому шагу. И это тоже интересно его характеризует. Ведь мысль о самостоятельном уходе из жизни иногда бывает такой утешительной и заманчивой, особенно в нечеловеческих условиях советской тюрьмы. Но, видимо, не для него.
Он, кажется, не думал о смерти. О собственной — тем более. Или думал, но очень редко проговаривался об этом — больше шутил. Даже во время тяжелой онкологической болезни, когда надежды было мало, он рассуждал так: «Умирать мне совершенно неправильно и даже нечестно по отношению к вам. Ведь, если я выживу, у других появится надежда на то, что всё можно преодолеть. Если люди способны побеждать такие болезни, то они еще много на что способны. Я мог бы подать хороший пример. Надо бы над этим поработать…» В его словах, безусловно, была и надежда на спасение, и попытка заговорить боль, но на первом месте всё же было искреннее желание сделать что-то хорошее для других, не для себя. И мы ждали этого чуда, наверное, больше, чем он сам.
В некотором роде он сделал то, что собирался: он подарил нам надежду. Надежду на то, что ты не будешь оставлен в беде и в болезни, если в свое время помогал другим. Что помощь может прийти откуда не ждали. Надежду на то, что мы все способны сделать гораздо больше того, что в человеческих силах. Надежду на память и на то, что дела наши переживут нас. Надежду на то, что если не книги наши, то хотя бы имя наше будет прочитано — высеченное на могильном камне — исследователем и путешественником во времени и его любознательными попутчиками.
И мы приходим гулять, вроде как с ним, по кладбищу и вспоминаем Арсения Рогинского с радостью. И сегодня вспомним — сегодня, как и всегда, есть повод.
Еще материалы об Арсении Рогинском на Полит.ру:
Сергей Неклюдов — «Мы начинались там...» (К 70-летию Арсения Борисовича Рогинского)
Арсению Рогинскому — к 70-летию (Открытое письмо исследователю и мыслителю Арсению Рогинскому от его друга Александра Аузана)
Александр Черкасов — «Скрытое изображение»
