Днем начала вторжения было назначено 24. До того, 22 июня, находясь в литовских Вильковышках, Наполеон подписал манифест об открытии "Второй польской кампании", призванной "положить конец гибельному влиянию, которое Россия вот уже 50 лет оказывает на дела Европы", и уже ранним утром следующего дня прибыл в расположение войск маршала Даву на левом берегу Немана недалеко от Ковно.
Весь следующий день французский император, по сути, провел в седле, делая рекогносцировку и наблюдая за состоянием войск, готовящимися к переправе. Все вроде бы шло по плану.
Еще до восхода, при свете луны он, накинув на плечи шинель солдата 6-го польского уланского полка, спустился к реке в сопровождении саперного генерала Аксо: правый берег и начинающаяся за ним необъятная даль являли собой сплошную черное безмолвие. Даже костры казачьих разъездов, замеченные еще прошлой ночью, куда-то исчезли. Словно бы это был Край Света – граница мира живых, омываемая Летой – Неманом… Наполеон, однако, не поддавался подобным сентиментальностям – уж слишком масштабным и веселым предполагало быть это затеянное им предприятие! Энергия возбуждения шестисот пятидесяти тысяч вооруженных мужчин словно бы подпитывала его, создавала иллюзию разделения бремени выбора, совокупной ответственности за общий исход. Как всякий чересчур харизматичный вождь, он оказался, сам не ведая того, перед всегдашней угрозой принять за командный дух обычную покорность собственной воле. И, как selfmade-менеджер исключительной энергии и распорядительности, порой склонен был забывать, как скажет позднее один из близких к нему лиц, что "в его подчинении не все – Наполеоны".
Впрочем, и на левом берегу огней было немногим больше: скрытности ради войска держались от воды на порядочном расстоянии. Лишь потом, к вечеру, им будет позволено спуститься к реке – не разжигая костров и довольствуясь холодным ужином…
Несколько часов спустя, поздним утром, произошло, однако, событие, показавшееся окружающими дурным предзнаменованим: вырвавшийся из-под копыт заяц стал виной падения императора с коня. Обошлось легким ушибом – Наполеон вскочил на ноги даже прежде, чем сопровождавший его обершталмейстер подбежал оказать помощь. Но происшествие видели все – свита, поляки – что еще более усугубило воцарившуюся в окружении полководца атмосферу какой-то невиданной молчаливой сосредоточенности, совершенно не характерной для подобных моментов в прежние времена.
Тем временем саперы и гвардейские моряки, руководимые генералом Ж.-Б. Эбле (это он потом, 27 ноября, по пояс в ледяной воде, будет наводить спасительные мосты через Березину и через месяц после этого скончается в Кёнигсберге о пневмонии), весь день готовили спуски к воде. В 22 часа три сотни польских стрелков 13 пехотного полка переправились на лодках и заняли позиции на правом берегу. Тотчас же саперы принялись спускать на воду понтоны, по которым затем переправилась части 1-й пехотной дивизии полонолюбивого генерала Ш. Морана. Им никто не препятствовал, ни один выстрел не прозвучал с вражеской стороны.
Три дня спустя Великая армия вступила в Вильно. Серьезных столкновений с врагом за это время так и не произошло. Зато невообразимая, едва ли не тропическая, жара в сочетании с тропическими же ливнями, в мгновение ока превращавшими дороги в ручьи, а ручьи – в непреодолимые реки, уже обошлась Наполеону в тысячи, если не десятки тысяч безвозвратно потерянных людей и лошадей. Русские же армии, руша мосты и сжигая за собой продовольствие и фураж, с непостижимой стремительностью уходили куда-то вглубь своей бескрайней, непригодной для войны и жизни территории. Что-то происходило не так, в разладе с планами и предположениями…
Вообще, стратегическая беспомощность Наполеона в кампании 1812 года поражает. В протяжении всех пяти месяцев войны его противник обладал стратегической инициативой, навязывая французскому императору последовательность и характер предпринимаемых действий. Так было в начале, когда русские не дали разбить свои армии по частям. Так было и после Смоленска, когда они всякий раз уходили от казалось бы неизбежного генерального сражения, успешно завлекая врага туда, куда он первоначально идти не собирался ни при каком обороте дел. Так было и на Бородинском поле – в ходе генерального сражения, данного тогда и там, где, окончись оно даже существенно более благоприятно для французов, это не сыграло бы уже решающей роли в стратегическом смысле. Сражения, похожего на лобовое столкновение двух паровозов, предельно скучного в плане военной мысли – в котором великий французский полководец ни в чем не смог явить свой общепризнанный тактический гений.
Между боями за Можайск и Тарутинской операцией французам, непостижимым для разума образом, была внушена убежденность в каком-то перемирии, которое русские не обсуждали ни с кем, не подписывали да и не соблюдали, в общем-то. Опомнившись, они, однако, не смогли, несмотря на тактический успех под Малоярославцем, выбрать дороги к отступлению кроме наихудшей, навязанной им Кутузовым, и, пройдя по этой дороге, умалились в ничто: стотысячная боеспособная армия, вышедшая в начале октября из Москвы, превратилась в шесть или девять тысяч полуобмороженных гвардейцев, распрощавшихся два месяца спустя в Сморгони со своим предводителем. А несколькими днями позже едва ли не сотня казаков, показавшихся в окрестностях Вильно, вызвала смертельную панику в расквартированном там гарнизоне – топча друг друга, французы бросились прочь и сами собой очистили город…
Впрочем, начиная войну в России, Наполеон имел в своем распоряжении разом несколько "атомных бомб", с очевидностью способных повлиять на ситуацию, изменив ее коренным образом даже и без прямого использования военной силы. В явном виде, хотя и не в полную меру, Бонапарт "взорвал" лишь одну из них, самую слабую – наводнив западные губернии Российской империи поддельными русскими ассигнациями. Их отпечатали загодя, во Франции, и своим полиграфическим качеством они превосходили оригинал. Именно по этому признаку, что характерно, их изымали потом из обращения. Не довольствуясь, однако, наличными тиражами, французский император приказал взять с собой в Вильно соответствующее печатное оборудование, судьба которого, кстати сказать, волновала Наполеона куда больше судьбы несчастного виленского гарнизона. Слава богу, станки не достались казакам, и международного скандала не случилось!..
Куда серьезнее была вторая "бомба". Наполеон мог подвергнуть сомнению права царя Александра на престол и тем внести раскол в русское общество. Поводом, разумеется, должно было стать совершенное Александром отцеубийство, свержение Павла I 23 марта 1801 года. А вот варианты развития темы могли быть различными. Например, вариант самозванческий, предполагающий появление лже-Павла, якобы выжившего в ту страшную ночь. Или же иной вариант, признающий смерть царя Павла и базирующийся на том, что преступник-цареубийца не может царствовать в любом случае.
И, наконец, третья бомба разнесла бы русское общество вдребезги – стоило лишь французскому императору сделать в России то, что было сделано им в Пруссии и Польше. Объявить об освобождении крепостных крестьян, а заодно и отменить иные формы политического неравенства – ограничения, налагаемые на евреев, других иноверцев и инородцев. Надо ли пояснять, что вторая и третья бомбы, будучи взорваны вместе, с высокой вероятностью имели бы в присутствии французской армии смертельный для российского политического режима эффект. Документально известно, что Бонапарт рассматривал эти варианты – запрашивал сведения о Пугачевском восстании, обсуждал проекты освободительных манифестов. Однако соответствующих решений так и не принял.
Он все же был довольно консервативным военным и консервативным властителем, считавшим своими достойными контрагентами лишь родовитых представителей европейских правящих домов.
