Мы публикуем стенограмму публичной дискуссии с участием социолога, профессора Сорбонны Дидье Лапейрони (Didier Lapeyronnie). Разговор шел о становящихся все более актуальными проблемах городских "гетто", возможностях их переустройства и интеграции обитателей этих районов в городскую среду. Собеседниками французского гостя стали ведущий научный сотрудник Института географии РАН Ольга Вендина и архитектор, заведующий кафедрой территориального развития РАНХиГС при Президенте РФЕкатерина Ларионова. Модерировал дискуссию ведущий научный сотрудник Института социологии РАН Александр Согомонов.
Дискуссия прошла в рамках двух циклов: продолжающегося российско-французского цикла дискуссий по ключевым проблемам современного общества «Мутирующая реальность» (организаторы: Посольство Франции, Отдел книги и Французский институт в Москве, Франко-Российский исследовательского центр, Президентский центр Б.Н. Ельцина и Информационно-аналитический канал "Полит.ру") и открывшегося этим разговором цикла Информационно-аналитического канала «Полит.ру» и Культурного центра ЗИЛ «Девелопмент: переустройство городской среды». Цикл посвящен развитию современного города, проблемам, существующим в этом поле, и игрокам, на нем представленным.
Александр Согомонов: Добрый вечер, мы начинаем нашу сегодняшнюю встречу. Не знаю, можно ли назвать ее публичной дискуссией, – и да, и нет, но нейтральное слово «встреча» точнее отражает формат, который будет претворен в этих стенах. По-моему, это первое мероприятие, которое Полит.Ру организует в партнерстве с Домом культуры ЗИЛ в этом историческом здании. Когда мы сегодня подходили с Ольгой Ивановной сюда, она мне рассказывала, что все самые великие архитектурные открытия были сделаны в этом доме, а потом они тиражировались в архитектуре ХХ века. Изнутри, конечно, это выглядит немножечко куце и вяло, в отличие от того, как это выглядит снаружи. Но мы постараемся своей интеллектуальной беседой оживить эти стены, возродить их былое интеллектуальное величие и, если хорошо получится, сделать это некоторой системой.
Прежде, чем я расскажу о том, что будет сегодня, хотел бы сказать то, что сегодняшняя встреча открывает целый цикл мероприятий. Они организованы на партнерских основаниях Французским посольством, Отделом книги и Французским институтом в городе Москве, Франко-российским исследовательским центром, Президентским центром имени Бориса Николаевича Ельцина и информационно-аналитическим каналом Полит.ру, который вам всем хорошо знаком как организатор интеллектуальной жизни столицы. С другой стороны, Дом культуры ЗИЛ, любезно согласившийся здесь приютить подобного рода мероприятия, интеллектуально вложился и подтолкнул нас к разговорам о том, каким образом меняются современные города, что есть современная городская среда, что влияет на ее изменения. Что естественно, что искусственно, что зависит от нашей воли, а что нет и т.д. Цикл называется «Мутирующая реальность». Для моего уха это название показалось немного странным, но Ольга Ивановна Вендина сказала мне, что это очень хорошо. Все, что связано с изменениями, трансформациями, - это мутация, которая очень четко отражает любовь французов к изменениям, этим процессам, происходящим и внутри, и снаружи. Мутирующая реальность – наверное, действительно реальность вокруг нас меняется гораздо быстрее, чем мы это замечаем. Вероятно, в этих деталях и нюансах, еле-еле проявленных симптомах изменившихся обстоятельств нашей жизни появляется возможность делать межстрановой и межкультурный диалог более интересным, содержательным – через подобного рода встречи. Трудно себе представить 30 лет назад встречу в этом же зале, где советско-французский круглый стол обсуждал бы сегрегацию в крупном городе. Какая сегрегация, какие гетто в Советском Союзе? Вдруг оказывается, мы прожили 20 лет, за которые наша реальность стала гораздо ближе к общемировой, чем мы это подозревали. Мы начинаем понимать многие вещи, в том числе и для себя, как вполне нормальные.
Я прошу прощения за некоторую радикальность этого примера. Но я бы сказал так: подобно тому, как сейчас очень активно обсуждается во всем мире вопрос о возможности однополых браков, обсуждается вопрос и о возможности гетто в современном городе. Насколько однополый брак естественное явление? Если 20 лет назад мы считали, что это ненормально, то сейчас те, кто считают это ненормальным, уже являются гомофобами. А гетто или городская сегрегация – естественное состояние современного города. Должны ли в нем происходить подобного рода процессы, ярко выраженно сегрегирующие, как это было исторически не везде, но, по крайней мере, в западных культурах?
Я хочу напомнить, что слово «гетто» впервые возникло в XVI веке в Венеции. Оно происходит от итальянского глагола getare – лить металл – это был небольшой островок недалеко от Венеции, на котором проживали евреи, соединенный с остальными частями города мостами. Мосты запирались на ночь. Вопреки представлению о том, что именно власти Венеции хотели, чтобы запирали двери, скажу, что евреи сами просили, чтобы закрывали мосты. И это была такая сегрегированная территория, позволившая четко отделить некий городской анклав, где существовала постоянная резидентура, своя культурная среда. Но общая ситуация с правилами и нормами в течение дня сохранялась - на вечер эта территория закрывалась. И вот оттуда, собственно говоря, и пошли всем известные гетто, которые получили большое распространение в ХХ веке. Нельзя сказать исторически, какова тенденция: было их мало - стало много, или, наоборот, было много - а потом, постепенно, к ХХ веку стало меньше. Более того, исследования, которые проводят американцы у себя, интересующиеся черными или гетто латиносов, показывают, что их число, конечно, растет.
У меня есть книжка Натана Глейзера и его соавторов, которая называется «Те, кто остались по ту сторону плавильного котла». Плавильный котел – образ американской нации, где все переплетались, создавалась новая американская нация, а кто-то оставался по ту сторону этого котла. И люди, не включившиеся в процесс образования американской нации, сохранившие себя, были такими анклавами и гетто. Я хочу сказать, здесь речь идет не только о трущобах и кварталах, где живут люди за пределами бедности. Это своего рода этнический, культурный раздел внутри городов, поддержанный политикой властей и законодательно иногда. Но везде это разная реальность. Гарлем – это одно, Чайна-Таун – другое. Можем ли мы их все соединить и употреблять единые термины, описывающие эти явления? Иногда гетто или же сегрегационные кварталы образуются вполне естественно и сознательно по воле людей, там проживающих. И это очень характерно для латиносов, мигрировавших в Америку. И это, наоборот, совершенно не характерно для евреев, переселившихся в Америку. Там вообще нет никаких еврейских гетто, в отличие от Европы. Напротив, есть очень агрессивные, конфронтационные, созданные естественным постколониальным путем. Когда выходя из рабовладельческого состояния, доминантная часть общества изолировала людей, и они начинали проживать сами по себе.
Мне не хочется устраивать здесь длинный разговор вокруг этого, я просто хочу обозначить несколько вопросов, которые мне кажутся самыми важными. Во-первых, что такое сегрегация в городе – это нормальное или аномальное явление? Может, по мере развития цивилизации мы от этого откажемся? В знаменитой книге Зигмунда Баумана «Глобализация и ее последствия» есть достаточно понятная формула, я ее не расскажу цитатно, но попытаюсь передать: «Гетто – оборотная сторона глобализации». Чем больше усиливаются и чем проще осуществляются глобализационные процессы, тем чаще мы будем с вами видеть эти сегрегации и обособленные кварталы - особенно в больших, глобальных городах. Гетто, образованные по типу апартеида или же по примеру гетто на территории Германии перед Второй мировой войной, такого типа, существовать, конечно, вряд ли будут. Хотя говорят «не зарекайся», Но сегодняшнее желание и страсть определенных культур и этносов поддерживать свою самостоятельную жизнь, с одной стороны, - а с другой стороны, желание доминантного общества оттолкнуть и изолировать тех, кто мешает, вытолкнуть их на периферию – те процессы, мимо которых мы пройти не можем.
Можно ли в гетто или сегрегации найти нечто позитивное? Это вопрос, который, мне кажется, чрезвычайно важен и интересен. По крайней мере, в отношении еврейских гетто в социологической традиции существует очень интересная версия. Она в свое время была предложена Ричардом Сэннетом, американским социологом. У него есть блестящая книжка, она называется «Камень и тело». В ней он говорит, что благодаря гетто сохранилась еврейская культура. Не было бы средневековых гетто, не было бы той самой возрожденной консервативной еврейской традиции - они бы растворились в массивах огромных европейских наций. С одной стороны, они стремились это сделать, а с другой стороны, оставались коммуной, естественным образом удерживались, благодаря этому сохранилась культура. Возможна ли в городе этническая коммуна так, чтобы через некоторое время она не превращалась в этническую сегрегацию, и наоборот? Гетто наоборот, когда богатые люди отделяются и создают свои изолированные кварталы от того общества, которое является угрозой для жизни.
Как видите, реальность не поддается никаким типологиям и простым классификациям, количество вопросов бесконечно. Но что-то по этому поводу придется делать. Я хочу представить вам участников нашей дискуссии. Неожиданно начну с того, что у меня за спиной сидит наш французский участник дискуссии, который из-за капризов погоды не смог прилететь в Москву. Как вы знаете, с Европой очень сложное авиасообщение последние дни. Это Дидье ла Пейрони, как раз урбанист, специалист, интересующийся и профессионально занимающийся вопросами сегрегации в современной городской среде, как они друг на друга влияют. Насколько сложны взаимоотношения между этими частями в современном городе. Понятно, что во Франции этот интерес вызван ростом арабских кварталов, очень существенным образом сегодня влияющих не только на культурную, но и на политическую и социальную ситуацию во многих городах. Понятно, что американская культура тоже построена на расовых представлениях, составляющих современное общество. Ольга Ивановна Вендина, ведущий научный сотрудник Института географии, экономический географ по профессии, но, на самом деле, эксперт в очень широком круге вопросов, в том числе, связанных с современной урбанистикой, как развиваются современные города. И Екатерина Ларионова, заведующая кафедрой территориального развития Академии народного хозяйства. Вы больше как архитектор сегодня участвуете в нашей беседе. Хотя у нас сегодня не будет отдельных специализаций, сегрегаций в нашем круглом столе.
Наша беседа будет построена следующим образом. Мы сейчас сперва послушаем подготовленную интервенцию, сделанную нашим французским коллегой. Это будет вступление, после которого мы организуем некоторое обсуждение между экспертами, далее перейдем к широкому обсуждению с вопросами из зала. Спасибо большое за ваше терпение, мы начинаем.
Дидье Ла Пейрони: Сегрегация – это нечто, присутствующее в современных городах. Это связано с социальными проблемами во Франции, Европе, других частях света. Я полагаю, что здесь можно заметить два суждения общего характера. Это касается гетто и вообще того, что мы называем гетто в некоторых существующих европейских городах. Прежде всего, нужно сказать, что города вообще изменились. В них больше сегрегации, происходит социальная, городская, этническая трансформация. Сейчас приходит конец той городской модели, которую мы видели в ХIХ веке, которая строится в виде концентрических кругов. Здесь, наверное, есть четыре вещи, о которых следует сказать. Прежде всего, в плане урбанистики это достаточно простая вещь. Это завершение кольцевой структуры организации городов, завершение организации вокруг какого-то центра. Сейчас происходит секторизация, если хотите. Город организуется больше не по графическому признаку, а скорее как некие островки, более похож на другую структуру, все более варьирующуюся и изменяющуюся. Она состоит из различных мест: где-то больше присутствует коммерция, где-то больше культура, а в некоторых местах вообще запрещено ездить на личном транспорте. Например, в городе Абу-Даби нельзя ездить по центру города на машинах.
Вторая вещь, о которой я хотел сказать: города ощущают себя не неподвижными местами, а потоками. Здесь есть очень важный момент для жителей города – к чему они могут иметь доступ в силу своих финансовых возможностей, социального положения, образования. Чем больше возрастает значение этих потоков, тем больше они затрагивают различные иерархические и географические структуры. Происходит некоторая глобализация. Кроме того, чем важнее становится роль этих потоков, тем большее количество населения ищет места для локализации и концентрации. Здесь вступает некая социальная логика, которая является логикой разделения и дистанцирования, селективной логикой. Мы видим, что социальные группы в городах все более разделяются. Привилегии, которые каждая группа для себя приобрела, позволяют им дистанцироваться от других групп. Таким образом, мы наблюдаем дистанцирование сверху, социологи наблюдают этот феномен. Происходит иерархизация районов, различных мест в городе. Система дистанцирования, логика разделения, селективности приводят к тому, что люди показывают некоторое отличие своей группы от другой.
Дальше мы переходим к четвертому соображению, что происходит некий социальный сбой, социальная перестройка. Например, в европейских городах происходит концентрация элитных слоев в центральных районах, а более бедные слои концентрируются в отдаленных от центра районах, средние слои выезжают за границы городской черты. И это приводит к тому, что города перестраиваются и превращаются в архипелаги. Так вот, к чему мы пришли. Сегрегация – это не только проблема, но и решение, которое находят для себя различные социальные слои для того, чтобы отделиться от других социальных слоев. Здесь же можно наблюдать образование того, что мы называем гетто, образование гетто в городских пространствах. Прежде всего, надо понять, что такое гетто. Это некий участок, городская зона, форма социальной организации, которая подразумевает привязку к некоторой местности, району. Здесь существуют некие противоречия с окружающей средой, безусловно, но это не обязательно некоторое место, это, скорее, организация, группирование людей.
И это социальная организация, ее носителями являются некоторые категории населения. Люди, прежде всего, бедные, которые меньше всех имеют доступ к различным социальным благам, различным радостям, которые представляют современный город. Люди, которые вынуждены для этого преодолевать социальные барьеры. Это то население, которое подвергается дискриминации, - прежде всего, потому что бедное. В Европе и в Америке это заметно. Это население, которое принадлежит к различным национальным меньшинствам. Чаще всего это мигранты, так что получается, что это некоторым образом и расовая дискриминация. Но в данном случае расовая и социальная дискриминация очень тесно связаны, и происходит сегрегация, которая все больше и больше проявляется. Но только ее недостаточно для того, чтобы создавались такие гетто. Они в итоге появляются, потому что люди, представители этих слоев, хотят самоорганизоваться, создать свои сообщества. Они сами отделяются от тех городских потоков, которых их окружают. У них создаются свои правила, своя экономика, своя политическая система, свои совершенно особые взаимоотношения. Взаимоотношения между мужчинами и женщинами играют очень большую роль в организации гетто, например. Эти сообщества в разных местах по-разному кристаллизуются, но являются некоторым образом изнанкой тех потоков в городе, о которых я говорил раньше. Индивидуализация происходит, самоизоляция от общегородской среды. Гетто – это некая социальная конструкция, которую люди навязывают друг другу, из нее люди хотят выйти, убежать, освободиться от нее. Но они вынуждены там находиться, потому что чувствуют себя там спокойнее, а это мешает им получить доступ к городским потокам, о которых я говорил выше. Люди в гетто прячутся от реального внешнего мира.
Таким образом, я полагаю, что здесь огромное значение имеет взаимоотношение между мужчинами и женщинами, прежде всего, потому что город потоков – город мобильный и свободный. А свободу получают женщины в современном мире, эмансипированные женщины. Доступ ко всем видам работы, социальной деятельности. Что касается гетто, то они организуются по другим признакам. Там нет такой мобильности, существуют ограничение для женщин в плане доступа к различным возможностям.
Гетто – это не что-то новое, мы знаем, что они давно существуют. Например, в США. Хотя там они принимают несколько особый формат, поскольку там имеется черное население, исторически так сложилось. То же самое можно сказать про Европу, про Францию. Это все является одной из форм организации современного гетто. Это некие структуры, которые необходимы нам для того, чтобы проводить некий анализ городской маргинальной среды. Сегрегация, которая здесь тоже присутствует, имеет некие позитивные черты и качества, поскольку она позволяет такой самоорганизации иметь солидарность в общественной жизни. Кроме того, она имеет и экономические функции в современных городах. Правда, экономика бывает разной, например, продажа наркотиков, и нам тоже надо это иметь в виду. Прежде всего, такие экономики имеют негативные последствия. Это влияет на положение женщин, они становятся людьми второго сорта, это влияет на различные формы преступности, на их укрепление и развитие.
Далее - что мы будем видеть в будущем, очень трудно сказать. Сегодня мы можем сказать, что, прежде всего, я полагаю, сегрегация является структурным явлением, и все зависит от развития современного общества, всеобщей индивидуализации. В будущем города будут более сегрегированными, чем сейчас. Кроме того, существует другое, более конъюнктурное явление, связанное с экономикой. Мы видим, как в последнее время, особенно во Франции, происходит все большее ухудшение положения женщин в этих гетто, особенно в условиях экономического кризиса это все более и более проявляется. Люди, обитатели этих гетто, все больше зарываются в своей среде, происходит большая геттолизация городской среды. Как я уже говорил, эта система гетто, наверное, имеет перед собой большое будущее в современной урбанистической среде. Вот все, что я хотел сказать. Спасибо.
Александр Согомонов: Поскольку Дидье с нами присутствует в записи, а потом, может быть, мы с ним установим связь, если получится, все равно спасибо. Мне кажется, очень интересно то, о чем он говорил. Хочу точно сформулировать сухой остаток этого пятнадцатиминутного выступления. Я бы сформулировал его следующим образом: гетто – это структура маргинальной городской среды, но она будет постоянно расти. Тут от себя добавлю, что, может быть, наше представление о нормальном городе – это аномалия, а будущие города будут все сегрегированными. Может, мы начнем прямо с этого гранд-тезиса?
Ольга Вендина: Я думаю, что не только будущие города, но и города прошлого и нынешние сегрегированны. Сегрегация – это пространственное выражение различий, разнообразия. Одна из ключевых функций города – производство разнообразия, и мы можем это наблюдать, начиная с греческих городов. Для того чтобы разнообразие стала видимым, его нужно репрезентировать в пространстве, в свою очередь, пространственное закрепление разнообразия, порождает разделение (разграничения) и сегрегацию. Вопрос, какие основания лежат в этой сегрегации? Если говорить о городах античного мира, то, хотя общество было организовано иерархически, оно не было пространственно сегрегировано по признаку «бедности» и «богатства». Сама структура античного дома предполагала, совместную жизнь бедных и богатых, рабов и свободных граждан, слуг и господ. Иная ситуация в средневековых городах, когда начинает формироваться сословное общество. Сегрегация возникает не по признаку бедности и богатства, а по признаку корпорации, ремесленной принадлежности и т.д. Если мы возьмем средневековую Москву, это тоже будет сегрегированный город, и это осталось в названиях улиц или кварталов.
Сегрегированным в современном понимании становится буржуазный город. Это вопрос не только изменений в экономики и роста значимости богатства как индикатора социального статуса вне зависимости от этнической, гражданской или сословной принадлежности, но общественных представлений о том, как выглядит богатство. У новой городской буржуазии не было возможности жить во дворцах, но хотелось подчеркнуть свой новый социальный статус и богатство. Следствием этого запроса, вкупе с ростом спекулятивной значимости городского пространство, стало появление многоэтажных доходных домов, разделяемых на «бельэтаж» и мансарды для бедных, подъезды и «черные ходы», возникло деление на буржуазные и рабочие районы. Буржуазный город впервые ставит проблему городской маргинальности, о которой мы можем рассуждать в современных терминах. Наблюдаемое сегодня усложнение структуры общества, как социальной, так и имущественной, порождает новые витки сегрегации. Например, известный процесс поляризации среднего класса, когда часть среднего класса на волне глобализации становится более богатой, а другая часть – более бедной, породил такой феномен как закрытые жилищные сообщества. Верхний средний класс ассоциировал с богатыми и не хотел, чтобы его смешивали с теми, кто стал беднее. Я привела эти примеры, чтобы показать, что значимых различий в обществе могут быть очень разными: и статус, и властная иерархия, и принадлежность к определенному социальному слою или группе, богатство и бедность. Мы, конечно, концентрируемся главным образом на имущественном критерии. Но если мы говорим о гетто, то чаще всего на ум приходят этнические гетто.
Если ответить на вопрос, что такое гетто, норма или аномалия, то можно сказать, что процесс сегрегации – процесс нормальный, но гетто как крайняя форма выражения сегрегации становится аномалией. Я хотела бы апеллировать к цитате из Баумана, приведенной Александром Юрьевичем, «чем интенсивнее глобализация, тем активнее формируются гетто». Это важно в контексте нашей дискуссии. Потому что мы употребляем такие понятия, как гетто и сегрегация, не в аналитическом, а в метафорическом смысле. И в данной цитате гетто тоже употребляется как метафора. Чем больше глобализация будет размывать межстрановые и межкультурные барьеры, тем выше вероятность того, что на другом уровне существования общества этот процесс будет компенсирован возникновением новых барьеров. Это вопрос постоянного баланса, потому что сложно устроенное общество не может существовать без внутренних границ. Уничтожая одни границы, оно будет создавать новые. Поэтому когда мы говорим о гетто, нужно понимать различие между городской метафорой и реальностью. Мне кажется, было очень важно то, о чем говорил Дидье Лапейронни . Гетто – это феномен не географический, связанный с барьерами и границами, хотя это существенно, а социальный. Способ двойной организации сообщества. Например, Лоик Вакан подчеркивает, что гетто функционирует как своего рода этно-расовая тюрьма. Кеннет Бенджамен Кларк, на которого часто ссылается Дидье, в своих работах 60-х годов дает более широкое определение. Он пишет, что гетто являются одновременно парадоксом, конфликтом и дилеммой. Он дает надежду и является безнадежностью, это – церковь и кабак, кооперация и забота в гетто сочетаются с подозрительностью, соперничеством и исключение. Для жителей гетто характерно одновременно сильное стремление к ассимиляции и это отказ от нее, отчуждение и укрытие. Как подчеркнул Дидье, гетто – это форма коллективной организации. Это такой коллективный институт, который, с одной стороны, спровоцирован процессами исключения, когда общество исключает часть своих членов из мейнстрима, а с другой стороны, это процесс исключения исключающих, поскольку в гетто начинают работать механизмы внутренней солидарности и возникают институты, позволяющие компенсировать дискриминацию. Например, Детройт с определенными оговорками тоже можно рассматривать как большое черное гетто, из которого практически было вытеснено белое население. И произошло это не только в результате действия экономических причин, дезиндустриализации и субурбанизации, но и благодаря политическим инструментам, работе институтов демократии, которые позволяли осуществить это исключение исключающих. Это достаточно сложный процесс. Для определения гетто очень важно понимать, что это социальный институт. Обитатели гетто не обязательно заперты в его стенах. Внутри гетто могут жить люди, не принадлежащие к гетто и живущие совершенно другой жизнью, и наоборот.
Пожалуй, последнее, о чем я скажу. Гетто – это феномен не универсальный, и всякий раз его стоит исследовать и рассматривать в историческом контексте. Мы можем обнаружить колоссальное разнообразие форм проявления геттоизации, начиная от еврейских и этнических гетто. Социальные гетто, связанные с миграциями гастарбайтеров, или с протестами против установившейся морали и социально-нормативного поведения как хиппи-гетто. Мы должны будем закончить гетто для богатых, добровольным исключением, желанием дезинтегрироваться от общества, потому что последняя степень свободы понимается как свобода от общества. На этом я, наверное, закончу.
Согомонов: Ольга Ивановна, а вот вы сказали, что мы употребляем это метафорически и иногда еще по сути. Скажем, для нашего уха, нашей культуры понятно, что Гарлем – это гетто, Чайна-Таун – это гетто. В сегодняшней России что бы вы назвали, реальные примеры, более или менее подходящие под определение гетто?
Вендина: Я считаю, в современной России нет гетто, есть антигетто. Какие основные критерии гетто? Однородность состава населения по какому-либо критерию – расовому, этническому, социальному, замкнутость, наличие внутренней иерархической организации и контроля. Ну можно еще добавить сильную локальную идентичность, ощущение своей принадлежности данному сообществу, своеобразному членству. Еще раз, гетто – это коллективный феномен. Некая группа со своими институтами, иерархией. Причины, по которым возникает эта группа, могут быть разные. Чаще всего, мы называет гетто, городские районы, которые никакими гетто не являются. Например, в городе Красноярске мне сказали, что покажут красноярское гетто – район, который называется КрасТЭЦ. Это проблемная часть города, обладающая неважной репутацией, где находят работу и жилище мигранты, поскольку здесь же располагается крупнейший оптово-розничный рынок, обслуживающий город и сибирские окрестности. Когда я туда приехала, то оказалось, что это район пятиэтажной застройки, где очень постаревшее население, и это главная причина, почему там освобождаются квартиры. При первом же взгляде на эти дома можно было заметить, что половина окон в них заменены, подъезды отремонтированы и закрыты. Другими словами, это обычный район Красноярска, но стигматизированный своей репутацией. Тем не менее, люди живут здесь обычной жизнью. Это не гетто, которое изолирует мигрантов от остального города, а район, который позволяет им интегрироваться в жизнь Красноярска. Школы, которые работают там, позволяют детям мигрантов проходить процессы социализации. При этом в их числе есть и золотые медалисты, и победители олимпиад. Не будь детей мигрантов, эти школы нужно было бы просто закрыть. Вред подобных действий для общества велик, тогда как социализация детей мигрантов – это столь же очевидная польза. В этом районе возникли и диаспоральные институты, обеспечивающие контакты обращающихся к ним за помощью с властью и работодателями. Во многом, это позволяет компенсировать маргинальное положение этнических мигрантов в городе. Я могу сказать, что и в Москве такая же ситуация, это не исключение.
Согомонов: Из вашего выступления я услышал такую вещь, что гетто порождает рынок, демократия и глобализация.
Вендина: У всего есть издержки и цена, которую нужно платить …
Согомонов: Я очень хорошо представляю себе Москву лет через пятьдесят, где в рамках Хамовнического вала сохраняется небольшое гетто - православное русское население, в то время как вокруг живет доминантное другое. Как они стали основными? – через институты демократии, все очень понятно
Вендина: Я не очень понимаю, что вы хотите сказать. Вы прекрасно понимаете, что это один из вызовов демократии, институты демократии могут быть использованы любыми силами. И чем более развита демократия, тем больше возможность быть представленным различиям. Другое дело, что здесь есть амбивалентность, потому что демократия никогда не бывает полной и окончательной. Почему Дидье говорил о маргинальности? Именно по той причине, что часть населения, живущая в развитом демократическом обществе с развитыми институтами, не имеет доступа ни к правам, ни к возможностям. Это касается и школ, и возможностей образования. Если даже политические права реализованы, социальные права могут быть не реализованы.
Согомонов: Понятно, в любом случае, это игра между большинством и меньшинством.
Вендина: Это сложнее, потому что в наших городах начинает размываться понятие большинства. Чем выше уровень разнообразия, тем меньше вероятность того, что будет большинство, которое формирует доминирующую позицию. Такой город, как Москва, существует как расколотое сообщество. Если мы вспомним результаты последних выборов, то увидим, что наше большинство, голосующее за «Единую Россию» – это, в лучшем случае, четверть населения. С моей точки зрения, Москва разваливается на четыре крупных мировоззренческих кластера, и они могут иметь территориальный признак. Потому что те люди, которые придерживаются разных взглядов, чаще всего имеют разное образование и выбирают разные места проживания. В Москве не этнические различия порождают сегрегационные процессы, а социальные. Социальная стратификация влечет за собой имущественную, а она, в свою очередь, - этническую. В Москве появляются гетто-подобные сообщества, гетто для богатых, которые не хотят иметь ничего общего с городом. Довольно ярко выражен ареал преимущественного проживания людей с более высоким уровнем образования, голосующих понятным образом.
Согомонов: Катя, скажите, пожалуйста, вот Ольга Ивановна не поддержала тезис о том, что у нас есть примеры более или менее классических гетто, а как вы считаете?
Екатерина Ларионова: Мне кажется, что в России обсуждать тему гетто можно только 105 пунктом после множества других проблем. Я с большим интересом послушала нашего французского коллегу. Поскольку я представляю здесь сразу два слоя: профессионалов, занимающихся проблемами города, изучающих тему городских сообществ как менеджеры, соединяющие между собой разные процессы, а с другой стороны - архитекторов, людей, формирующих техническое задание на изменение облика этого города, вот, представляя два этих сообщества, я хочу поговорить о карте города с точки зрения этих сообществ. Мне гораздо больше симпатично слово «община», чем термин «гетто» в применении к России, к крупным и не очень российским городам, к мегаполисам, особенно таким, как Москва.
Ольга Ивановна замечательно сказала по поводу исторического контекста, мне очень понравилась ваша мысль о том, что разные слои населения по-разному воспитаны и относятся к своему дому по-разному. А есть еще другой контекст – чисто физические параметры, масштаб этой территории, климатические условия. На самом деле, еще такая вещь, как миграция и расселение людей по большой территории, тоже влияет на самоидентификацию человека в городе. И это очень важная тема, почему я говорю, что гетто – это не первый вопрос в отношении российских городов. Если подходить к изучению поселений в больших российских городах, то стоит сначала посмотреть, каков внешний контекст. Пространственный, территориальный, климатический, визуальный. Вообще, желательно проследить века на три историю (в самом широком смысле этого слова) места.
Наш замечательный французский коллега Дидье произнес несколько слов. Я архитектор по образованию и менеджер в самом широком смысле этого слова, мне очень понравились образы, о которых он говорил. Во-первых, он говорил о циркулярных городах и планировке, имея в виду, в том числе, и Москву. Я рассуждаю сейчас много и в исследовательской работе, по какому признаку люди вообще расселяются по территориям. И вот Москва – это пример лоскутного формирования городской ткани. Скажем, если мы возьмем Нью-Йорк, это жесткая сетка. В основе такой пространственной системы очень часто лежит не только форма управления людьми на этой территории. Еще в основе этого лежит и некоторый выбор людей, занимающих ту или иную территорию. Рассуждая о том, как возникают гетто в истории, в том числе и России, я часто цитирую Вячеслава Леонидовича Глазычева, что в расселении территории очень важным моментом является освоение, усвоение и присвоение человеком выбранного места. И вообще, понятие места - ключевое для становления общества в той или иной форме.
Как это происходит? Конечно, чаще всего это связано с определенной торговой и экономической деятельностью, потому что если посмотреть исторически формирование городов, мы упоминали Венецию и Рим - это принципиально разные города. Но они оба связаны с торговлей, причем в разное время очень активно влияли на развитие экономики мира. Венеция – это один период, Древний Рим – другой период. Я хочу сказать о том, что формирование обществ связано с процессом усвоения, потому что человек приходит что-то продать и купить, на некоторое время останавливается, день-два, месяц, а потом хочет покинуть это место. А если человек пришел продать и купить, остался в этом месте на десятки лет, основал там семью, может быть, уже не в одном поколении развивал свое дело, он, конечно, это место не только освоил, но и усвоил. Даже в нашей жизни это заметно. Попадая в какое-то новое место, мы чувствуем себя несколько скованно, не понимая, что и как. Через некоторое время мы осваиваемся. Но самое интересное – это присвоение места себе. С пространственной точки зрения это происходит очень любопытно.
Например, в Риме, если посмотреть на планировочную структуру, а я как архитектор занимаюсь этим регулярно, могу сказать, что город здорово эволюционировал. Не просто разрастался и менялся, а менялся с точки зрения внешнего облика, прямо отражающего интересы обществ, живущих в нем. Как и Венеция, на самом деле, которая, принимая активное участие в разрушении Византийской империи, вся полностью выстроена из осколков Византийской империи. Древний Рим, который выстроен как империя немного другого формата, победившая Карфаген, усвоившая очень много о планировке городов и формировании обществ в этих городах, - когда в него попадаешь, видишь в нем дворцы и не видишь дома для людей, и это удивляет. Я могу сказать, что был конкретный момент в истории Рима, когда это осознанно было сделано властью. Город был переделан и перепланирован в ХV веке. Почему это произошло? Там существовали самые разные сообщества, там была эта иерархия, и они все там уживались. Дело в том, что прирост населения в ХV веке стал настолько большим, что пришлось по-новому в хорошем смысле этими людьми управлять. Тем масштабом лоскутного зонирования мыслить, которым мыслили до ХV века, было уже невозможно.
В этом я просматриваю прямую параллель с российской действительностью, особенно в отношении крупных городов. Когда территория заселяется людьми, приехавшими сюда для конкретного вида деятельности, оставшимися здесь, ей уже очень трудно управлять, ее очень трудно зонировать. Тут трудно говорить о сегрегации, масштаб мышления должен находиться в совершенно другой плоскости. Так вот, там проложили три луча известных, застроили их дворцами и осознанно разделили город на элиту и плебс, это римский термин - некая элита, - по одной простой причине: по-другому управлять было невозможно. Эта лоскутная структура, которую имели многие советские города, исключая, конечно, города времен Екатерины II, совершенно естественным образом отражала интересы сообществ, проживавших на этой территории. Формы освоения, усвоения и присвоения территории.
Согомонов: Катя, скажите, а что такое сообщество в таком городе, как Москва? Какие в Москве сообщества? Что такое городские сообщества в Москве, как они влияют на наш градостроительный опыт?
Ларионова: Я не по профессиональному признаку делила людей, да и вообще мне это делать не очень интересно. Смотрите, есть, на самом деле, две категории сообществ, а дальше миллионы вариантов разделений. Есть сообщества по интересам, а есть по привязке к месту. И вокруг этого крутится множество сюжетов. Потому что интересы могут быть и профессиональные, и интеллектуальные, и всякие другие. А есть сообщества, которые освоили, усвоили и присвоили эту территорию и каким-то образом должны ее поддерживать.
Согомонов: А вы можете привести пример таких сообществ?
Ларионова: Есть несколько крупных районов в Москве. Например, в неофициальной терминологии есть понятие «солнцевские», очень странно. Это огромный район Солнцево, населенный большим количеством людей, сопоставляемым по численности с, например, другими русскими городами. Но почему-то в сознании других людей есть такой термин. Можно сказать, что люди, проживающие в этом районе, могут быть с этим не согласны, но раз это все развивается и подпитывается, то это сообщество. Есть, конечно, маленькие сообщества, так или иначе возникающие, связанные с каким-то особым видом деятельности, интеллектуальным, творческим. Но раз у нас дискуссия, я, наверное, могу оппонировать, высказывая свою точку зрения. Я могу сказать, что говорить о гетто в Москве, с моей точки зрения, возможности нет.
Согомонов: А анклав? Если отойти от слова гетто, как вы считаете, что с анклавами? Если кто-то был в Реутово, я забыл, как называется место чуть-чуть южнее. Я недавно там совершенно случайно оказался, и меня это очень поразило. Поскольку я очень хорошо себе представляю, что такое спальный район в городе Москве, - я иду по территории, где люди сидят на улице, играют в нарды, пьют чай, разговаривают. Лиц немного светлых и голубоглазых. Конечно, это не гетто, но назвать это анклавом по интересам тоже очень сложно. Даже если предположить, что они все работают на разных рынках, а собираются и живут здесь. Там даже женщины ходят в национальных одеждах. Таких районов в Москве много, но вряд ли они присвоили эту территорию.
Ларионова: У них все впереди еще.
Согомонов: Вот этого я и боялся, когда говорил про 2050 год. Анклав, давайте, откажемся от слова гетто, потому что в нем действительно есть аура известной истории, которая накладывает отпечаток, и мы не можем подгонять разную реальность под одну гребенку. Давайте предложим одно понятие – анклавы. Как мы радовались, когда 5 лет назад рядом с нами снесли завод, который производит каучук, у нас наконец-то будет жилой квартал, его построили. И ровно через минуту, как стало понятно, что его вот-вот начнут сдавать, его обнесли железным забором, и вся эта территория, которая была общая, перестала быть общей. У нас вырвали зуб - сначала образовалась дырка. Потом в нее вставили нечто, что не является частью ни верхней, ни нижней челюсти. Это что – разве не анклав? И что это за феномен? Мы всегда ругали лужковскую власть за адресную застройку. А она не создавала внутренних анклавов. Как вы среагируете на это, Ольга Ивановна?
Вендина: Создавала. В Москве анклавы действительно есть, но это не этнические и маргинальные анклавы, хотя, конечно, есть районы, которые воспринимаются негативно. Такие территории, как Капотня и другие, их не так много. Но есть анклавы - к сожалению, это развивающаяся практика, - как гетто для богатых или анклавы бизнеса. Это совершенно другой феномен, когда действительно малая часть города получает преимущественно право использования определенной территорий. Особенно печально, когда это случается в историческом центре. Социально это опасный феномен, нарушающий городскую жизнь, того, что называется правом человека на город. К сожалению, такая практика рассматривается как социальная норма. В своей повседневной жизни люди также обустраивают свое приватное пространство, обрастая заборами. Это имеет прямое отношение к высказыванию Баумана, что глобализация будет порождать новые барьеры. Но происходящее размежевание порождает и другой вопрос, каким образом жить в сегрегированном обществе. Жить в нем можно только организуя публичные пространства и массовые контакты между людьми, иначе общество будет очень конфликтным и утратит способность к самоорганизации и самоуправлению.
Здесь, поскольку Екатерина упомянула о мозаичности планировки Москвы, я бы хотела прорекламировать замечательный журнал, который вышел недавно. Это «Проект Россия», посвященный конкурсу на проект концепции развития Большой Москвы. Там представлены все 9 проектов, которые были сделаны международными коллективами, и там же содержится небольшой социальный атлас Москвы, который я сделала, там порядка 50 карт и описательные тексты. Атлас показывает, насколько мозаичной является пространственная среда Москвы, и насколько жесткими в то же время являются социальные структуры. Там очень хорошо видна сегрегация, очень понятно, какими причинами это вызвано. В общем, если кому-то интересно, в интернете можно зайти на сайт prorus.ru и познакомиться с этим номером, я не знаю, выложен ли он уже в открытый доступ.
Я бы хотела вернуться к вопросу, с моей точки зрения, очень важному, - о сегрегации и образовании гетто, к вопросу о присвоении пространства, потому что этот вопрос напрямую связан с вопросом идентичности населения. Кем себя люди считают, насколько они считают себя москвичами, или кем-то другим. Так вот, хоть я и географ, но буду выступать с антигеографических позиций. К сожалению, очень распространена практика рассмотрения города как пространства в то время как, конечно, город – это, прежде всего, социальная реальность. И то, что вы назвали в качестве городского сообщества Солнцево, то очень характерно. Солнцево знаменито не тем, что там есть «сообщество» в гражданском смысле, а тем, что там существовала организованная преступность, которая представляла достаточно структурированный институт, подчинявшей себе и местное население. Безусловно, это не касалось всего района, а определенной категории людей. Это как раз феномен институционализации городского сообщества и пространства, и это очень близко к гетто. Но это не трансформировалось в гетто, потому что сообщество достаточно велико, потому что институты большого московского сообщества были сильнее и доступнее, чем локальные криминальные институты.
Возвращаясь к вопросу об идентичности. Когда мы говорим об идентичности, связанной с городом, очень часто возникает тенденция ассоциировать идентичность с местом. Если мы живем в Москве, то у нас московская идентичность. При этом мы не говорим о том, что для нас значит быть москвичом. Мы забываем о системе ценностей, которую разделяет человек, а именно это и является главным. Более 10-ти лет назад было проведено исследование, до понимания результатов которого я дозрела только теперь. Мне стала ясно, что существует довольно значительная когорта москвичей, для которых важно именно сообщество, разделяемая ответственность за то, что происходит в городе: за экологическую ситуацию, сохранность культурного наследия, за то, чтобы дети учились в нормальной школе, но они не обязательно называют себя, прежде всего, москвичами. А есть другая, значительно более массовая категория людей, которые считают себя, в первую очередь, москвичами. Но оказывается, что для них больше всего важен столичный статус, привилегии, право преимущественно доступа к городским благам. Поэтому я требую, чтобы мне, москвичу, дали эти права, я присваиваю себе это место и исключаю всех остальных: они не имеют права. Кроме того, ощущение себя «москвичом» выполняет компенсаторные функции. Образ города переносится на образ человека. Скажем, те, кто живет в Москве, - богатые, а кто в Питере – культурные.
Это очень тонкий вопрос, сложный, насколько теснота связи с местом жизни действительно определяет твое участие в жизни этого места. Это возвращает нас к теме сегрегации и гетто, поскольку механизм исключения заложен в идентичность; это вопрос того, насколько принимающее сообщество будет вытеснять своих новых членов.
Вначале был задан вопрос, который мне представляется очень важным: а есть ли в гетто что-то позитивное? С моей точки зрения, есть. Это – высокая социальная солидарность. Для людей, которые включены в систему взаимной поддержки, это компенсирует те многие возможности, которых они лишены. Это позволяет выживать, находить свое место в жизни и т.д., позволяет чувствовать себя полноценным. Но как все, что связано с гетто, такая солидарность амбивалентна. Во-первых, цена, которую приходится платить за нее, непомерно высока – личная свобода. Во-вторых, она нередко имеет вынужденный характер, являясь реакцией исключенных на исключение. Это известно из истории американских гетто, но и у нас наглядно проявляется, например, в отношениях между славянской и кавказской молодежью. Одни говорят, что место «жителей гор» в горах, где их занятие «пасти овец», то другие им отвечают, что вы и есть городские «овцы», которых мы пасем. Это такое самоутверждение через унижение другого, взаимная негативная самоидентификация через отрицание позитивных сторон другой стороны.
Согомонов: Ольга Ивановна, спасибо. Я хочу подвести некоторый итог, прежде чем мы с вами перейдем к дискуссии. Мне не кажется, что между нашими участниками был какой-то водораздел в понимании. Напротив, даже удивительно, как много комплиментарных высказываний было услышано нами от всех участников. Может быть, сейчас в зале поддержат это. Я просто хочу обратить внимание на одну вещь. Город - пространство свободы. За пределами города свободы почти что нет, и она трудно ощущается. Свобода институционализируется в континууме между анархией и порядком. В какой степени и как свобода перемещается, ближе к какому из этих полюсов, - такова и судьба города, который мы с вами анализируем. Чем крупнее становится город, чем больше он, где мы с сожалением начинаем констатировать, что теряется управление, начинают работать механизмы, которые создают внутригородские локализации как ответ на вызовы анархии города. И в этом смысле сегрегационные процессы в городах… Я пессимист, не верю ни в какие большие города в ближайшее время. Никаких признаков этого нет ни со стороны властей, способных это сделать, ни со стороны городских властей. Никакого внимания городскому самоуправлению и его развитию не оказывается. Тут, Катя, слово, которое вы употребили в самом начале, мне кажется самым важным. Существует только одно лекарство, противостоящее городским сегрегационным процессам, – это развитие соседской культуры, но как это делать, не знает никто. Первый раз возражение - скажите, что неправда?
Ларионова: На самом деле, история знает, как это делать.
Согомонов: Истории нет. Все погибло, культуры нет, истории нет, государства нет в ХХI веке.
Ларионова: Класс, я чувствую себя сегодня провокатором. Но я скажу, что история знает множество примеров возникновения соседств, примирения города с этими соседствами и возвеличивания этих соседств в тот же ранг, что и муниципальных властей. Город Сиена, гербы соседств этого города расположены на кафедральном соборе. Это не просто символ, этот собор строился на средства этих соседств. В наше время на этой площади проводятся памятные фестивали, посвященные традициям этих самых соседств. В Канаде был создан таким образом городок Ванкувер. Городок крайне маленький, но, тем не менее, культура, создавая новые социальные формы общения людей, активно работает на этих соседствах. Давайте учиться у истории.
Согомонов: Я расскажу историю. В метро ехал вчера, там две женщины преклонного возраста общаются между собой. Одна другой: «У меня дети живут в Ванкувере, а муж не хочет продавать квартиру в Москве, сказал, чтобы я поехала, посмотрела. Я поехала…» - дальше была прекрасная театральная пауза, и вдруг она говорит: «Это такая деревня!»
Ларионова: Это правда.
Вендина: Я тоже, как и вы, считаю, что все «умерло», точнее умерли социальные порядки, к которым мы привыкли. Умерли подходы к управлению городом. Конечно, апеллировать к истории замечательно, но я знаю один инструмент, который позволяет управлять разнообразием, – это находить параметры, по которым чрезмерно гетерогенная среда является гомогенной. Надгрупповая солидарность. При этом я не верю в то, что возникают некие стабильные и долговечные сообщества и общность интересов, это все ситуационно. Ситуационность и неопределенность диктуют потребность в модели управления. Проблема Москвы в том, что мы остаемся в советской управленческой парадигме, и она заставляет нас постоянно упрощать реальность, в то время как она действительно усложняется постоянно. Возникает безнадежная борьба простого со сложным, которая приводит не к улучшению управляемости, а к росту энтропии в обществе. Разнообразие оказывается не адаптированным к социальным реалиям.
Согомонов: Спасибо. Прошу, кто хочет выступать и задавать вопросы.
Юлия Вишневецкая: Здравствуйте, меня зовут Юлия Вишневецкая, я корреспондент журнала «Русский репортер». И мне не терпится рассказать про что-то вроде гетто, про которое я сейчас пишу статью. В городе Тверь есть дико интересный район, образовавшийся вокруг фабрики, там общежитие, столетние здания, построенные в начале ХХ века. Настоящие общежития коридорного типа. Невозможно сделать из них квартиры. Сначала это все принадлежало династии Морозовых, потом была советская фабрика. Туда приезжали рабочие, работали на фабриках какое-то время, потом им давали квартиры. Фабрика дальше закрылась, и на этом этапе общество законсервировалось в том виде, в каком этот рабочий коллектив этих общежитиях существовал на момент начала 90-х. Прошло 20 лет, у них родились дети, внуки, и все они продолжают жить там. Наиболее активные все-таки постарались уехать своими силами. Это 6 корпусов, там живет около 500 семей, которые уже 20 лет ждут волшебного расселения, которого никогда не будет. Еще хотела добавить, что освобождающиеся комнаты по каким-то причинам занимают мигранты, но сейчас их не большинство. Они, конечно, очень заметны, сразу же видишь таджикскую семью, когда туда приходишь. У них очень замечательная солидарность, потому что им приходится договариваться обо всем вместе. У них действительно закрыт доступ к разным возможностям города из-за этой комнатной жизни. Именно этим я хотела поделиться.
Согомонов: Ольга Ивановна, пожалуйста.
Вендина: Это типичный пример городской маргинальности. У меня возникает вопрос, почему так тревожат красивые таджикские семьи.
Вишневецкая: Меня не тревожат. Я рассматривала это место как социальное гетто, не национальное. И они там не плохие, у них хорошие отношения.
Ларионова: Вы знаете, я очень коротко хочу сказать. У меня был такой период в жизни, когда я арендовала мастерскую в одном замечательном доме, пятиэтажке, на первом этаже. У меня была совершенно роскошная мастерская, все как положено, очень творческое пространство, а ровно напротив была дверь, и каждое утро мы входили и выходили одновременно с моими соседями. И этими соседями было примерно человек 50 приезжих. Я была потрясена, что в этом подъезде, несмотря на условия, которые вынуждали жить в таких обстоятельствах, даже страшно было туда зайти, отличала этих людей невероятная культура поддержания придомовой территории. Всегда было очень чисто, красиво. Я не знаю, где они брали ресурсы, но то, что они находили способ не только выживать, но еще и создавать свой мир, - это точно. В отличие от других соседей 5 этажей наверх, которым было глобально все равно, чистый ли двор и подъезд. Поэтому таких примеров позитивных сколько угодно.
Согомонов: Пример ваш интересный. Как его можно интерпретировать? Является ли это примером анклавизации, или же это постсоветская трансформация, от которой остаются островки типа общежитий для людей, у которых нет других перспектив, они не могут выбрать другую жизнь, и они соглашаются с этой? Как сказал в один момент наш замечательный советский писатель Лев Разгон, когда он очутился в лагере, «я понял, что другой жизни не будет, и стал жить». Они влюблялись, рожали детей, все было замечательно.
Цви Миркин: Парочка замечаний, не связанных между собой. Прежде всего, терминологическая. Если речь идет о сегрегации, все же, в моем понимании, сегрегация – явление вынужденное. Добровольное разделение на районы – не думаю, что термин «сегрегация» тут применим.
Согомонов: То, о чем вы говорите, – это дискриминация, а сегрегация может быть и добровольной.
Цви Миркин: Нет. Дискриминация и сегрегация – это разные вещи. Дискриминация – это разделение и создание разных юридических состояний, сегрегация – это физическое разделение. Когда речь идет о районах бедноты и богатства, я не уверен, что можно это сравнивать. Люди, проживающие в районах бедноты, проживают там более или менее вынужденно. Богатые районы – это все же более или менее добровольное объединение, это несколько разные явления. Человек, как правило, не живет в районе бедноты, потому что ему этого хочется. Я в свое время работал в социальной службе крупного города, сидел в одном из бедных районов города. В подобных районах, как правило, добровольно не сидят.
Третье касается формирования гетто. Тут возражение, причем достаточно веское. Утверждение о том, что формирование городских гетто – результат нового времени, тут, на мой взгляд, вы в корне неправы. Потому что сложилось в средние века - были профессиональные районы. Ткачи, булочники, профессиональные убийцы жили в разных районах. Как правило, даже если взять пример московского Кремля, который до Романовых был районом аристократии, трудно себе представить, чтобы был ремесленник, и он мог поселиться в московском Кремле. Или, например, строение городских крепостей, когда внутри жила аристократия, все это определялось не только финансовыми возможностями. Что касается того, что в Риме сохранились одни дворцы, - жилища бедноты сохранялись гораздо хуже и строились не так капитально. Хотя в Риме сохранилось некоторое количество многоквартирных домов, где жила не сильно богатая публика периода принципата, и они принципиально отличаются от дворцов аристократии, они собраны в чуть-чуть другом месте. Как раз Новое время сломало разделение городов, потому что тогда житель города получил возможность переехать в другой район, если у него есть деньги. В Средние века ткач или золотых дел мастер мог быть сколько угодно богат, но в районе, где живет городская элита, он бы не появился. Были социальные лифты, но крайне затрудненные. Как раз Новое время сломало городские гетто, сложившиеся в Средние века. Я уже не говорю о совсем вынужденных гетто типа еврейских, где просто определялось, в каком районе люди могут жить.
Согомонов: Вы знаете, хочу вам сказать, что существует много мифологии об истории средневековых городов, но сейчас мы об этом говорить не будем. На одной из знаменитых конференций, когда выступал итальянский археолог, он сказал, что они откопали проволоку. И это свидетельствовало о том, что в Риме был проволочный телеграф. Археолог из Израиля сказал, что при раскопках Иерусалима они не нашли ничего, это значит, что там был беспроволочный телеграф. Я не хочу сейчас шутить. Конечно, исторический фактор имеет значение. Но разговор о том, что кварталы ткачей, булочников и прочих, конечно, не являются никакими гетто. Гетто мы интерпретируем как территорию внутри города, самоорганизованную. В этом смысле Латинский Квартал в Париже – это тоже гетто.
Цви Миркин: Нет, извините. Гетто – это территория принудительного проживания определенной группы. Если напомнить само появление понятия гетто - это территория принудительного проживания.
Согомонов: Принудительное. А сегрегация может быть и добровольной.
Цви Миркин: Нет.
Вендина: Я вам благодарна за ваш вопрос. Мы немного говорили об этом, но, видимо, были недостаточно ясны. Безусловно, между гетто и сегрегацией необходимо проводить различия. И терминологически сегрегация – не обязательно вынужденный процесс. Если вы немного знакомы с литературой, то существует такой феномен как «white flight», когда белое обеспеченное население покидает определенные районы города, которые довольно быстро этнизируются и становятся «цветными». Эта сегрегация связана с имущественными, статусными и другими причинами. Те районы, которые возникают в результате, метафорически называются гетто для богатых и гетто для бедных, между ними действительно существует принципиальная разница. В чем она заключается? Те люди, которые живут в анклавах бедности, стремятся к повышению своего социального статуса и к интеграции с более благополучным городским сообществом. Те люди, которые добровольно выбирают жизнь в гетто для богатых, стремятся к дезинтеграции с обществом. При этом они обладают финансовыми, властными и прочими полномочиями, принимают политические и социальные решения, будучи оторванными от общества и не ощущая на себе его проблем. Рублевка – пример такого анклава для людей, обладающих властью и богатством.
Гетто – процесс вынужденного исключения, но гетто не может состояться, если там нет внутренней интенции к самоорганизации, если не возникает внутренний институт, который позволяет самовоспроизводиться и продолжаться в следующем поколении. Здесь фактор дискриминации начинает играть существенную роль, потому что если мы говорим о черных американских гетто, там принципиально важно не то, что они были бедны и маргинальны, а то, что они черные. И их бедность и маргинальность определялась именно расовым признаком. Когда те люди, которые смогли все-таки воспользоваться социальным лифтом и политикой позитивной дискриминации, вырвались из гетто, они стали воспроизводить сегрегацию, но уже среди черных.
Согомонов: У Питера Маркузе, единственного толкового урбаниста по теме сегрегации, есть определение отличий гетто от анклава. Анклав – это защита группы самой себя от внешнего социально-культурного порядка. Гетто – это защита общества самого себя от групп-угроз, которые воспринимаются как угрозы для существующего социального порядка, поэтому они выводятся и маргинализируются. В этом смысле вы правы, когда говорите, что они маргинализируются. То, что мы большое общество, кого-то маргинализируем, и они живут, они живут в гетто. А когда мы сами организуем порядок - неважно кто, бомжи мы или нет, - это анклавы. Катя хотела тоже возразить, теперь вам слово. У нас уже нарождается какая-то дискуссия.
Ларионова: Хотела сказать относительно Рублевки. Мой учебный год начался с обсуждения проекта с крупной девелоперской компанией по некоторой реинновации территории вокруг Рублевского шоссе. Не продаются эти дома. Обратились они ко мне как к архитектору, попросили сделать так, чтобы продавались. А дальше стали с ними разговаривать с социологический точки зрения: что кому продаваться должно. Перейду к оппонированию. По словам Ольги Ивановны, люди, живущие на Рублевке, стремятся осознанно себя отрезать от остального общества и относятся к той категории, которые стопроцентно принимают решения, - это совсем не так. Более того, 10 лет работая в полях наемным архитектором, я имела возможность общаться с этими людьми очень много, делать для них сценарии развития больших территорий. В большинстве случаев эти люди не стремятся принимать вообще никакого участия в политической жизни не только страны, но и отдельного взятого района. Вот это как раз гораздо большая проблема, чем если бы эти люди хотели принимать участие. Не в смысле разговоров о политике, а в смысле дела. На сегодняшний момент я совершенно не согласна с тем, что жители Рублевки такие нувориши. У меня множество друзей, выросших со мной в совершенно равных социальных условия, купивших небольшие кусочки земли, поставивших нисколько не стоящие дома на этой земле только по одной причине: там сохранились сосновые боры, там действительно местами очень приятные территории. А самое главное, там есть волшебное слово, называется инфраструктура. Но она все равно недостаточная.
Согомонов: Я правильно понимаю, что вы говорите о том, что там нет сегрегации? И вы не считаете, что Рублевка – это сознательная изоляция?
Ларионова: Сегрегации там нет, и это не сознательная самоизоляция. Более того, люди стремятся жить там, стоять в пробках и работать в Москве.
Дмитрий Леоненко: Дмитрий Леоненко, Социально-ориентированная управляющая компания. Я хотел бы сориентироваться по поводу ваших соображений о соседстве, где вы его видели? И эта КрасТЭЦ, и общежитие в Твери – это очень интересная тема. Соседство – это временное и слабое взаимодействие различных социальных групп. У нас такая реальность, что Рублевка – это отдельный анклав, а все остальные живут в одинаковых домах. Как верно отметила Ольга Ивановна, что там разные люди встречаются, все красноярцы. Мы живем в одном доме разными культурами. И соседство может быть трендом антисегрегационным, антигетто. Эти слабые сообщества, у них есть одна крыша и окружающая территория. Эта тема освоения собственности как института очень перспективна, потому что она из атомизированного люда может создать и самоуправление, как в Америке. Мне кажется, это интересно.
Согомонов: Спасибо, очень интересно. Пожалуйста, представляйтесь.
Денис Иванов: Добрый день. К Ольге Ивановне вопрос. Вы сказали, что люди выбирают себе место жительства в зависимости от своей культуры и в том числе связали это с голосованием по политическим вопросам. Относительно культуры. Можно ли привести этому какие-то железные основания, что действительно люди относительно, например, неотрадиционалистской культуры расселяются? Я традиционалист, буду жить с видом на Храм Христа Спасителя, а я космополит и буду жить с видом на американское посольство. Можно ли привести такие свидетельства реального поведения? Будет ли человек, который живет на проспекте Вернадского, менее склонен голосовать за Путина, нежели чем тот, кто живет на Волгоградском проспекте? Потому что если этого эффекта нет, то тогда и говорить не о чем.
Вендина: Спасибо, это чудесный вопрос, который как раз показывает, что в социальных науках причина и следствие могут легко поменяться местами. Вы же понимаете, что голосование является финальным продуктом социальной жизни человека, это некий результат. Это следствие, а не причина. Человек не выбирает мировоззрение как морковку в магазине. Это не так, что я сначала выбираю стиль поведения, а потом то, где я буду жить. Выработка взглядов – это длительный процесс, на который, конечно, влияет и внешняя среда. Поэтому и вероятность встретить человека определенных убеждений выше в одних районах, нежели в других. Политическая культура и электоральное поведение – связаны. Кроме того, человек стремится жить в достаточно однородной социальной среде, это более комфортно по многим причинам, включая и воспитание детей. В итоге, социальный выбор трансформируется в политический.
Денис Иванов: Второй вопрос относительно сегрегации. Вы говорите, что этот процесс направляется сверху. Если говорить об Америке, то, в первую очередь, гетто создается тем, что у них налоги на недвижимость платятся с рыночной стоимости этой недвижимости, а эти сборы идут на финансирование школ. Если кто-то хочет, чтобы его детей учили нормальные учителя, он должен иметь жилье в богатом районе. В России есть такой фактор в центре Москвы - батон за 20 рублей купить невозможно, а чашку кофе за 200 рублей – пожалуйста, человек с низким доходом не сможет здесь проживать. В экономике есть модели, которые показывают, что это не модели социального контроля, а объективный экономический процесс, вызванный социальными неравенствами.
Вендина: Я попробую коротко. Во-первых, я не считаю, что эти процессы управляются сверху, уровень управляемости поведением людей достаточно низкий, чтобы не сказать нулевой. Это уровень организации, который в значительной степени зависит от выбора отдельного человека. Второй вопрос, я с вами тоже не согласна. Я считаю, что социальную жизнь нельзя сводить к понятию человека экономического. Поведение человека нельзя объяснять исключительно экономическими процессами и механизмами. К слову сказать, это ответ на ваш вопрос: богатый не захочет жить в бедном квартале, для городов известен такой процесс, как джентрификация. Он чаще всего начинается с поселения именно в бедных кварталах творческой интеллигенции, которую привлекает туда разнообразие и которая создает этому разнообразию позитивный имидж. Жизнь этих кварталов становится интересной и для многих других, там начинают поселяться люди, имеющие совершенно другой достаток и социальный статус. Нередко такие районы становятся «жертвой» своего успеха и джентрификации, достаточно ординарными и скучными кварталами, но достаточно благоустроенного жилья. Есть примеры, когда джентрицицированным кварталам удается удержаться от вымывания городской жизни. Механизмы трансформации не всегда денежные, не все и не всегда обязательно определяется деньгами и рынком.
Раиса Бараш: Отталкиваясь от предпоследнего тезиса Екатерины о Канаде, я бы хотела обратить ваше внимание на то, что Америка и Канада – государства, которые представляют гражданство по принципу права земли. Здесь нет проблемы того, кто является принимающим сообществом. В ходе нашей дискуссии мы обошли проблему мультикультурализма в Европе, не стали задаваться вопросом о том, почему Германия самоликвидируется. Оттого, что она не хочет хиджабов, или потому что не хочет выплачивать пособия? Хочу сказать, что город – это еще и пространство памяти. Не хочу сводить все к мигрантам. У нас есть пример Петербурга, где были протесты по поводу строительства Охта-центра, все это не сводилось к саморепрезентации мигрантов. Охта-центр просто не вкладывался в исторический облик. В Москве проходили митинги против строительства мечети в Митино. Как можно выстроить диалог между городом как пространством памяти и городом как пространством новой идентичности? Возможны ли эти диалоги в государстве, стране, где есть так называемое принимающее сообщество, которое свою историю воспроизводит через город?
Вендина: Такой диалог в принципе невозможен. Что такое пространство памяти города? Где это принимающее сообщество, которое воспроизводит свою историю через город?
Что такое идентичность города? Это не существует без конкретных носителей. Как социолог, вы должны понимать, как сложно с уровня индивида перейти на уровень группы, как чреват произвол в определении «групп». Как можно приписать общую «память» и «идентичность» целому городу и даже к району со 100000-м населением. Безусловно, мы понимаем, что историческая память может существовать и как коллективный феномен, потому что существует коллективный опыт и т.д. Но опять же эти коллективы различны. Этот диалог может быть организован только предметно и между заинтересованными группами. В данном случае важно поднимать тему, а не рассматривать потенциальную возможность такого общего диалога. Он складывается из большого количества публичных дебатов, из убеждения и переубеждения большинства, из возможности высказываться. Идентичность и историческая память могут быть использованы как некий инструмент, который позволяет решать какие-то проблемы в городе, но их возможности сильно преувеличены. Вы в своем вопросе бегло затронули такое количество сюжетов, от самоликвидации Германии до проблемы мультикультурализма, что я даже не знаю, на какой из этих вопросов отвечать. Хочу сказать, что в Европе все не так плохо с мультикультурализмом, то есть он в Европе не умер, умерла определенная бюрократическая политика в отношении мультикультурного сообщества, и, в общем, это большая разница.
Ларионова: Я очень лично восприняла ваш вопрос. Вы замечательно подняли тему мостика между памятью и неким развитием. Постараюсь коротко, но сейчас вообще эта главная тема моей научной деятельности. Развитие очень часто бывает насильственным процессом. Мы видим множество примеров территорий, подошедших к некоторому логическому тупику. С другой стороны, к помощи в развитии приходят города, которые много помнят о своей предыдущей истории, но никак не могут двигаться вперед. В России таких городов множество, например, наукограды, основанные конкретными людьми, считавшими себя тогда передовыми, желавшими строить светлое научное будущее. На сегодняшний день, спустя 30-40 лет, это города пенсионеров. Они так же мечтают строить светлое будущее, но, к сожалению, с нынешней реальностью они не имеют связи. Это самая важная тема. И без работы с сообществами, без изучения их интересов и их памяти, памяти этого места, я считаю, что категорически нельзя развивать никакую территорию. А как это сделать, это вопрос для всех.
Александр Летуновский: Александр Антоновский, МГУ, философский факультет, преподаватель. Мне кажется, мы все находимся в плену некоторой догмы. Если мы встречаемся с процессом сегрегации или образования гетто, мы что-то хотим с этим делать, как-то нейтрализовать или устранить. Я хотел бы прояснить эту неочевидную связь, которую вскользь упомянула Ольга Ивановна, что есть некая зависимость между сегрегацией, с одной стороны, и некоторым уменьшением солидарности на уровне общества в целом. На мой взгляд, эта связь неочевидна. Более того, гетто – это очень полезный и функциональный феномен. Это очень действенный способ минимизации конфликтного потенциала. Мы представим себе, если жители Бронкса приедут в Манхэттен, или жители Кузьминок расселятся по Чистым Прудам. На мой взгляд, гораздо более продуктивно и плодотворно другое представление о гетто. Я забыл фамилию американского социолога, он предложил рассматривать пространственные функциональные разграничения как чрезвычайно полезные. Предложил метафору многосекционного корабля. Чем больше в корабле отсеков, тем он более устойчив. Чем больше представителей, например, разных культур и профессий встретятся друг с другом, тем меньше возможность конфликта. Функционирование США показывает, что гетто чрезвычайно полезно именно относительно минимизации конфликтного потенциала.
Вендина: Спасибо за ваш вопрос. Эта теория была популярна лет 20 назад. Действительно существовала такая иллюзия, что сегрегированное общество – это бесконфликтное общество. И именно с этим связано, что в 80-90-е годы в Европе шла активная приватизация публичных пространств, потому что считалось, что они изжили себя как таковые. Но у всякой мины есть время действия. Оказалось, что в сегрегированном обществе вы не сможете реализовать ни один крупный проект, поскольку необходимо доказывать его общественную значимость, а она неочевидна. Резко затрудненными становится и практика социального перераспределения, наиболее богатые общества с ярко выраженной сегрегацией дают примеры и наиболее кричащей бедности. Наконец, резко снижаются возможности самоуправления. Если вы, живя в своей «ячейке», все принятия решений делегируете наверх власти, и у вас остается только единственный политический институт влияния на власть – голосование, то власть «свою власть» очень быстро узурпирует и перестает действовать в интересах сообщества. Не факт, что вы в своей сегрегированной ячейке попадаете в сферу интересов власти, вы можете оказаться дискриминированными. В отстаивание своих интересов общество начинает испытывать дефицит внутренней солидарности. Потому что, если есть какие-то общественные требования, то они обретают действенность, только если их увидят и услышат, чтобы стать публичными им нужны публичные пространства. А на кухне или среди своих собратьев по ячейке можно возмущаться сколько угодно.
Не случайно последние 10-15 лет зазвучала тема публичных пространств и необходимости организации города как публичного пространства. Например, возьмем швейцарский опыт, страны, где центры исторических городов были покинуты наиболее благополучным жителями, живущим теперь в пригородной зоне. Или американский – с деградирующими даунтаунами. Эти части городов лишились своих налоговых доходов, но сохранили публичные функции, и сегодня это требует привлечения новых ресурсов и специальных программ «возрождения». Потому что если нет публичных пространств, если нет контактов, то демократические институты могут выродиться в институты автократические. Даже несмотря на глубокие демократические традиции. Это серьезнейшая опасность, мина замедленного действия. В то же время вы не совсем неправы, потому что действительно внутренняя солидарность и сообщества возможны только в достаточно социально однородном континууме. Поэтому сегрегированные ячейки или те же гетто являются институтом, где сохраняется локальное сообщество, где возможно местное самоуправление. Это очень сложный противоречивый процесс, который нельзя описать либо в одних, либо в других терминах. И это тоже один из вызовов разнообразия.
Согомонов: Спасибо.
Анна Чепурная, Институт экономической политики. Во-первых, спасибо выступающим, очень интересно, для себя узнала много нового. Я согласна с предыдущим автором. Может быть, это в советской традиции – воспринимать сегрегацию с такой негативной точки зрения. Действительно, это достаточно естественный процесс, особенно в условиях растущих городов. Те же самые сообщества являются источниками инноваций, предпринимательства, каких-то социальных институтов, которые могут воспроизводиться потом в других сообществах, и это, скорее, положительное, чем негативное. И второе - на мой взгляд, географическая мозаичность пространства – отражение сегрегации, это не первостепенно. То, что сегрегация в обществе существует, отражается в этом, и это то, что мы видим.
Андрей Солдатов, Полит.ру. У меня короткое замечание и вопрос. Замечание в том, что, по моим ощущениям, для Москвы все-таки проблема есть. Потому что год за годом приезжая на метро Чертановская, я убеждаюсь, что этот район визуально меняется. Вопрос такой. Есть два города, Неаполь и Афины, совершенно одинаковые. В обоих городах живет по 4 миллиона человек, южные города, оба сталкиваются с проблемой миграции. Почему по Неаполю просто невозможно ходить, а Афины – очень приятный город? Что было сделано? Потому что города совершенно одинаковые по сути, портовые, южные.
Ларионова: Во-первых, они, конечно, не совершенно одинаковые. Они похожи, безусловно, но исторически по-разному складывались. Афины все-таки греческий город с конкретной историей. А что касается Неаполя, это город пиратский изначально. Я обожаю Неаполь, это мой самый любимый город. По той причине, что он очень плотный. Если подняться на самую высокую точку города и посмотреть вниз, то понять, как там живут люди, вообще невозможно. Это асфальт города сплошной. Почему они разные? не потому что удалось что-то сделать. Потому что Афины - город демократический, воспринявший ментально греческую традицию. А Неаполь – город пиратский. А еще есть город Одесса, можно в ту же кучу, но ничего общего между этими городами нет. Потому сейчас нельзя привести Неаполь в состояние вменяемости, отшучусь. Когда я там была последний раз, мне местные жители рассказывали: когда две семьи выясняют, кто ровнее повесил простыню, разборка приобретает масштаб, приходится вызывать армию, потому что гибнут люди. Это шутка, но в каждой шутке есть доля шутки.
Согомонов: Последний вопрос.
Алина Родочинская: Не вопрос, пример. Меня зовут Алина Родочинская, я журналист из Белоруссии. Гетто, которое подходит по всем параметрам, кроме географического. В белорусском публичном пространстве есть такое понятие, как белорусское гетто. К этому понятию причисляют людей, которые говорят на белорусском, читают белорусскую литературу и хорошо в ней ориентируются, голосуют не за Лукашенко. Они имеют, в основном, высшее образование. Большинство из них живет в Минске, но это не обязательно. Это некая культурная общность, которая хорошо знает свою историю и апеллирует к ней, более глубокой, чем советской. Их называют белорусским гетто, потому что они в каком-то смысле исключены из общего пространства.
Согомонов: Спасибо, хороший пример, гротескный, но в нем тоже что-то есть. Подводя итог и завершая нашу дискуссию, мне хочется сказать две мысли. Первая. Наверное, получилось очень неожиданно, что выбрали тему, которая внешне кажется не совсем нашей, не очень близка нашей не столь давней советской истории, а тему, которая глубоко укоренена в Европе, - а она оказалась очень живой и дискуссионной. Причина очень простая. Мы сквозь эту проблему попытались понять, до какой степени непредсказуемо будущее. Ведь все, что мы говорили, – это попытка проекции в то, где мы живем сейчас, и как мы будем двигаться дальше. У нас ровным счетом, как я понял из нашей дискуссии, нет солидаристического представления о том, на каких культурных основаниях должно строиться самоуправление в городе, должен ли город быть единым телом. Или же город лучше разделить на множество кусочков? Должен ли он быть кораблем с большим количеством отсеков, но все-таки кораблем? А где города, которые являются кораблями? Где та самая солидарность, про которую рассказывала Ольга Ивановна, полагая, что многие процессы, происходящие в современных городах, наносят непоправимый ущерб современному обществу? Когда социологи говорят, что нет общества, они же имеют в виду не страны, а большие города, которые на краю этой социальности, привычной для нас, - и мы переходим в некоторую новую, которая нам пока совершенно непонятна.
Непредсказуем сегодняшний день, это вторая мысль. И эта непредсказуемость является производной от того, что мы не понимаем своего будущего. И в этом смысле мы не понимаем, как интерпретировать сегодняшние процессы, происходящие в городе. Хорошо или плохо, нормально или нет, естественно или нет? Что считать аномальными явлениями в городе? Здорово, что мы сегодня обнажили все это, как нерв в зубе, пульпит. А в последующей дискуссии, которую будет организовывать Полит.ру, уже относительно изменения городской среды, будут затрагиваться разные аспекты того, каким образом это лечить, ставить ли пломбу или вообще вырывать. Прошу прощения, это была метафора стоматологическая. Я хочу вас всех поблагодарить и пригласить на последующие встречи.
Вендина: Вернусь к метафоре пульпита. По той причине, что это очень характерная вещь. Мы города рассматриваем как врачи, как некое больное и здоровое пространство. При этом у нас возникает класс управленцев, которые являются докторами пространства, которые знают, где и что сделать – пришить, удалить. Мы опять же уходим от того, что город – это общество, нет больного или здорового пространства, а есть общество, которое существует в различных противоречиях. Мы все пытаемся сводить к простым проблемам и понятным методам решения, но не понимаем того, что у каждого явления есть своя обратная сторона, мы должны думать, каким образом мы компенсируем непросчитанные последствия. Мне кажется, очень важно уходить от идеологии лечения больного пространства к идеологии понимания противоречий, существующих в обществе.
Ларионова: Я совсем коротко. Желаю всем присутствующим здесь людям по-настоящему любить город - делом, словом и всем своим существом. И тогда, может быть, мы сможем его и подлечить слегка.