Отринем даты судьбоносные в пользу юбилеев частных, тихих, почти лирических, я бы даже сказал – душераздирающе-лирических. Расскажем историю пусть достоверную, но никоим образом путей России не изменившую, пусть и жестокую, но к бедствиям народным никак не причастную. Любопытную, пожалуй, лишь вовлеченностью в нее лиц действительно исторических, да еще… Да еще – той самой дьявольской мистикой переплетения сюжетов, мотивов и сущностей, каковая, как мы твердо уверены, бывает лишь в выдуманных романах, но никогда – наяву.
Никогда? А, вот, глядите сами…
Но – надобна дата, чтобы отмерять юбилеи. Возьмем за такую, допустим, 17 (н. ст.) апреля 1718 года – в России тогда православные отмечали Вербное воскресенье. Нас, однако сей день привлечет не этим. А тем, что с вечера этого дня в Санкт-Петербург начали из старой столицы прибывать подводы с узниками – жертвами следствия по пресловутому "делу царевича Алексея". Но даже не эти жертвы фантомной политики сейчас заинтересуют нас – а затесавшаяся среди них красавица, обвиняемая в преступлении иного вовсе рода. Была она камер-фрейлиной императрицы (кстати, первой в русской истории обладательницей данного звания!) и звалась Марьей Даниловной (Вилимовной) Гамонтовой (Гамильтон).
Услужливое мышление по аналогиям тут же подсказывает нам, что это – иностранка, зримый результат петровских реформ, открывших для всякого гамильтона путь в богоспасаемое православное царство. Подскажет – и, однако, напрочь ошибется: несмотря на несомненную шотландскую фамилию, несчастная Марья принадлежала к весьма давнему и сравнительно знатному русскому роду. Достаточно сказать, что она была внучатой племянницей Артамона Матвеева, растерзанного стрельцами во время Хованщины (1682 г.) Того самого А. С. Матвеева, в чьем доме воспитывалась Наталья Кирилловна Нарышкина – мать Петра Первого.
Да и то сказать – служилых шотландцев в XVI-XVIII веках, а особенно же – в веке XVII по всей Европе раскидало было немало. Хватило их и России: достаточно вспомнить генерала Патрика Гордона – самого авторитетного иностранца на русской службе во второй половине XVII века. Или сподвижников Петра – Роберта и Якова Брюсов – потомков шотландского королевского рода, родившихся, однако, уже в России.
Подобным же образом – в качестве наемного офицера – попал в Россию и предок несчастной камер-фрейлины. Похоже, что отец ее командовал около 1706 года полком "бывшим Ивана Бернера, а ныне Гамельтоновым" – полки тогда, как известно, именовались преимущественно по фамилиям командиров.
Но и это все едва ли важно для нашей истории. Мало ли каким путем попала юная красавица в ближайшее придворное окружение Марты Скавронской – то бишь, Екатерины Алексеевны, будущей Екатерины I. Попала и попала – и то сказать: кого только ни держали при дворе в те годы! Оказавшись же при дворе, Марья Гамонтова не избегла и обыкновенной, надо думать, участи придворных тогдашних дам – то есть, говоря попросту, обзавелась чредой любовников.
Первым в этой галантной веренице был сам Петр, из тех же, кто ему здесь воспоследовал, значение для нас имеет один-единственный персонаж: царский денщик Иван Михайлович Орлов. Оба указанных романа для той ситуации не являлись чем-то особенным, а стало быть, не должны были привести к тому, к чему привели: годичному тюремному заключению красавицы, жестоким пыткам и в финале – к позорной смерти от палаческого топора. Эксцесс был вызван иными вещами, но прежде чем назвать их – скажем хоть пару слов про интимную, что ли, сторону жизни Петра Великого.
Тут можно держаться вполне определенных градаций, ибо данная сторона личности Великого Преобразователя Земли Русской, реформатора и интеллектуала, мореплавателя и плотника, академика и героя, полководца и политика и пр. и пр. – так вот, по части отношений интимных это был человек, чьи повадки и моральные обычаи более всего соответствовали таковым у вожака стаи павианов.
И дело тут не в многочисленности партнеров обоего, как гласят свидетельства, пола – это уж с кем ни бывает у коронованных особ – а в абсолютной неготовности признать за кем-либо еще кроме себя какие-либо права. То есть, в неспособности поставить себя в какие-либо рамки – или, говоря иначе, выполнить ту ментальную операцию, которую, в общем, Петр как-то умел выполнять над собой по другим поводам.
Вот лишь пара известных всем эпизодов:
1. Сосланная в суздальский монастырь первая жена царя, Евдокия Лопухина. В ходе следствия по делу царевича Алексея выяснилось вдруг, что у лишенной практически всех человеческих радостей царицы некоторое время имелся любовник – майор Степан Глебов. Их связь длилась недолго, прервалась по инициативе женатого майора за несколько лет до начала следствия – однако все это не спасло его от жесточайшего наказания: любовник отставной царицы был арестован, пытан и посажен в Петербурге на кол. Оно конечно, закон был Глебовым нарушен, и нарушен дважды – это так. Прелюбодеяние да еще и связь с монашенкой – однако, будь на месте Евдокии любая иная монашенка, судьба майора сложилась бы ощутимо иначе! Приговор Глебову во всей его символичности – однозначная месть самца другому самцу, посмевшему покрыть его самку. При том даже, что сам самец-мститель покрывать когда-либо эту самку уже и не предполагал.
2. Казнь в 1724 году через отсечение головы Вилема Монса – любовника царицы Екатерины. Здесь наблюдается просто вопиющая асимметрия: ибо сам Петр не находил ничего ненормального в своих многочисленных отступлениях от единобрачия – настолько не находил, что радостно делился с супругой своими впечатлениями.
Надо еще отметить, что сама карьера Екатерины Алексеевны способна была вдохновить многих – а, стало быть, вступая с царем даже в мимолетную связь, иные питали надежды на очень и очень крупный куш.
Причем, надежды небезосновательные: ибо сослать в монастырь набившую оскомину лифляндскую простолюдинку уж всяк было не сложнее, чем русскую боярыню! Можно лишь домысливать о том, как развернулись бы события, не умри Петр в январе 1725 года: в значительной мере отдалив от себя попавшуюся на неверности Екатерину, император в последние месяцы жизни повторно сблизился с Марией Кантемир – старшей дочерью вывезенного в Россию молдавского господаря Дмитрия Кантемира. Эта девушка по всем формальным параметрам (красота, молодость, знатность происхождения, образованность, ум) превосходила Марту Скавронскую на два порядка, а брак с ней и рождение от этого брака наследника давали бы Петру дополнительный династический ключ к политическим играм на южных границах – как раз там, куда и была нацелена в последние годы жизни его политическая воля.
Но вернемся к нашей камер-фрейлине Гамильтон. Ее фавор у царя был, как водится, недолгим и серьезных последствий как будто бы не имел. Связь же с Иваном Орловым задела девушку куда сильнее: она, похоже, влюбилась всерьез. Чего нельзя сказать про Орлова – тот лишь просто приволокнулся недалеко от места службы: да и не до серьезной любви ему тогда было. Вообще, институт петровских денщиков – вещь вполне солидная, новаторская и традиционная одновременно. Предшественниками таковых были, несомненно, т.н. комнатные спальники первых Романовых – молодые люди, обычно из довольно знатных семей, начинавшие придворную карьеру в непосредственной близости от тела. Обязанности же их состояли в причудливом коктейле работы бытовых слуг (одеть, раздеть, подать, сбегать, накрыть, подсадить и пр.) с выполнением особо доверительных поручений монарха. Из этих, проверенных и досконально изученных людей нередко вырастали потом первые сановники государства. Ярким примером такой карьеры во времена Алексея Михайловича был боярин Федор Ртищев – автор проекта эмиссии медных денег, первых государственных благотворительных учреждений и первого в России университета. Петр, в своем обычае, поменял на институции вывеску и несколько сместил в ней акценты – он, кстати, вообще довольно редко создавал что-либо на совершенно уж пустом месте. Теперь путь в денщики оказался открыт временами и для дворян весьма простого происхождения. Формально их при этом записывали в один из гвардейских полков, по окончании денщицкой службы возвращали в гвардию с хорошим повышением, особо же отличившихся назначали и покрепче… При этом ощутимо расширился и круг возможных обязанностей денщиков: кем только им не приходилось бывать теперь – от палачей до шпионов и шпионов за шпионами! Это был, несомненно, очень выгодный старт карьеры – бывшие денщики потом становились меншиковыми, кикиными, бутурлиными, фельдмаршалами, сенаторами, президентами коллегий, губернаторами и т.д. Однако имелась и оборотная сторона такой близости к монаршей персоне. Нередко случалось денщикам ощущать на себе неудержимый гнев хозяина – причем, ощущать в прямом, физическом смысле, ибо телесные наказания тогда при дворе практиковались чаще, чем мытье в бане.
Ну и еще один аспект: те самые гомоэротические поползновения Петра Великого реализовывалась будто бы через этих же денщиков как раз.
В такого вот молодого человека – физически, видимо, весьма привлекательного, но, как оказалось потом, весьма недалекого и малодушного – и влюбилась камер-фрейлина Гамильтон. И от того случилась – беда.
Надо сказать, что жизнь придворных невысокого ранга едва ли допускала много возможности к уединению вдвоем. Но все же – допускала время от времени, и результаты такового уединения порой выходили уединившимся к досаде. Марья Гамильтон по меньшей мере трижды беременела от своих любовников. Всегда ли причиною был Орлов, мы не знаем – знаем лишь доподлинно, что таковым он был по крайней мере при третьей беременности фрейлины. Причем, в отличие от предыдущих двух раз, избавиться от плода с помощью взятых у придворного врача лекарств Марье не удалось. Зато удалось, как и прежде, скрыть свою беременность практически от всех – за исключением, разве, своей комнатной девки. Фижмы, они, знаете ли, способны на чудеса! Не знал о злоключении и обожаемый Орлов – при том, что любил свою пассию пощупать при всяком случае. Судя по данным позднее на дыбе показанием, обвести его вокруг пальца было не сложно – достаточно оказывалось соврать что-нибудь про больной живот или про "подошедшее месячное".
Природу, однако, обмануть оказалось куда сложнее. В конце ноября 1717 года Марья родила, и, родив, совершила основное свое преступление – собственноручно убила новорожденного. Вот душераздирающие показания, данные позднее ее служанкой:
"Сперва пришла Марья в свою палату…и вскоре встав с кровати, села на судно и, сидя, младенца опустила в судно. А я тогда… услышала, что в судно стукнуло и младенец вскричал… и стала ей, Марье, говорить: "Что ты, Марья Даниловна, сделала?" … Потом, став и оборотясь к судну, Марья младенца в том же судне руками своими, засунув тому младенцу палец в рот, стала давить, и приподняла младенца и придавила. Тогда я, Катерина, заплакав, паки стала ей говорить: "Что ты, Марья Даниловна, делаешь?" … Придавив ребенка, Марья вынула и обернула его в полотенце: "Возьми, Катерина, - казала она мне, отнеси куда-нибудь и брось."
Трупик в самом деле выбросили – здесь помог Катеринин муж, придворный конюх Василий Семенов. Все, в общем, прошло гладко – и трупик новорожденного, хотя и был потом обнаружен, никак не удалось идентифицировать. Так бы все и жили, держа внутри себя страшную тайну, если бы… если бы не глупая ревность фрейлины.
Той все не давал покоя денщик Орлов, зачастивший в последнее время к генерал-майорше Авдотье Чернышевой (о, демократизм придворных нравов!). Желая насолить обоим, Марья не придумала ничего лучше, как распустить сплетню: "Сказывала мне сама государыня-царица о том, что один денщик говорил с Авдотьей Чернышевой о ней, о царице: кушает, де, она воск, от того у нее угри!" Сплетня, распространившись молнией, напугала Орлова смертельно – а страх, как известно, редко подсказывает правильные решения.
Что же сделал денщик? На свою беду, обратился к императрице с оправданиями – и к своему изумлению, убедился тут же, что та впервые слышит об угрях и воске… Но дело было сделано, слово сказано – тут же призвали фрейлину Гамильтон, и Екатерина учинила ей первый допрос. Первый, но уже с пристрастием – ибо, достоверно известно, что не обошлось в том допросе без собственного Ее Величества рукоприкладства (а рука у Марты Скавронской была по-мужски тяжелая).
И закрутилась машина – денщик и фрейлина были взяты под стражу, а 23 марта 1718 года в подмосковном Преображенском в присутствии высочайших особ был учинен обыск пожитков Марьи Гамильтон. Обыск принес сюрприз нежданный: оказалось, что Марья банально крала мелкие драгоценности у своей госпожи: золотые вещички, камушки. Дальше, как мы уже написали, всех перевезли в Петербург, вслед за Самым Главным Следаком По Всем Делам Государства.
Согласно тогдашней технологии следствия, далее следовало допросить ближних людей обвиняемых – причем, вопросы в этом случае ставились сперва в предельно обтекаемых формах, что-то типа: "рассказывай-ка все" или "говори, что знаешь об этом!" Допрашиваемый должен был сам догадаться, о какой из его вин известно следствию – а не догадавшись, порой выдавал себя в чем-то новом. Так вышло и на этот раз, и запутавшаяся Катерина повинилась под пыткой в соучастии в убийстве младенца.
Теперь настала очередь самой Марьи Гамильтон. 2 июля 1718 года в Канцелярии Тайных розыскных дел ее допрашивали П. А. Толстой и И. И. Бутурлин. Отвечая на вопросы следователей, девушка сперва отказывалась признаться в совершении убийства – сознаваясь, однако, в рождении младенца "от блудного сожительства". Что же до краж – то, согласно показанием Марьи, большая часть украденного дарилась ею близким людям – тот же Орлов получил от своей любовницы 300 червонцев, взятых ей прежде из царициных имуществ. Тогда назначили очную ставку со служанкой, в результате каковой и ввиду непосредственной угрозы применения пытки, Марья созналась и в убиении младенчика.
Дыбы, однако, ей избежать не удалось:
"Того же числа девка Марья с виски сказала, что младенца задавила она, а Ивану Орлову… о том, что задавила, не сказывала…"
Выгораживать Орлова она продолжила и на очной с ним ставке. Затем застенок посетил сам Петр и следственное действие оживилось – Марье дали пять ударов кнутом.
Тут надо отметить, что кнут был тогда одним из самых жестоких видов пытки и наказания. Удары, наносимые с разбегу укрепленными на древке тяжелыми кожаными ремнями, оставляли на спине жертвы никогда уже потом не исчезающие шрамы. Говорили, что есть умельцы, способные с одного удара перебить человеку позвоночник. и вот, перенося подобные муки, девка Гамильтон ни в чем не уличила своего возлюбленного – вопреки давлению следователей, он с ее слов не ведал ни про ребенка , ни про краденые ценности. А ведь измени она хоть чуть-чуть показания – и не миновать бы самому Орлову дыбы и кнута. Но молодой человек наконец-то понял, как будто бы, что к чему: словно бы проведав о мысли, высказанной Петром по его делу, намеревавшегося отправить денщика в дальнюю ссылку даже в случае подтверждения непричастности последнего, Орлов, сидя в узилище, вдруг начал по собственной воле генерировать показания. В них денщик писал все – о своей связи с Марьей, о шутке про угри и воск… да и массу прочего – а вдруг следователям пригодится? И это – сработало. Усердного писателя полностью помиловали и, в конце концов, вернули в гвардию с повышением в чине.
А вот его возлюбленную пытали снова. 16 августа ей дали еще пять ударов кнута – ради проверки подтверждения прежних показаний.
Далее был приговор – смертный. Впрочем, Марья (да и не она одна) надеялась на милость монаршую – уж слишком неординарный был случай. Известно, что перед царем ходатайствовали за Гамонтову самые ловкие в этом отношении люди – Екатерина Алексеевна, а также царица Прасковья Федоровна (невестка Петра), и сильные вельможи – Апраксин, Брюс, Толстой. Царь, однако, был непреклонен, ссылаясь на букву законодательства. Что ж – в этом он был формально прав: и Уложение 1649 года, и законы самого Петра карали смертью убийство именно незаконнорожденных детей! При этом, в 1718 году уже существовали на Руси основанные царем-реформатором приюты для внебрачных чад – согласно действующим правилам, сдавать туда младенцев можно было инкогнито и тайно…
Казнили Марью Гамильтон 29 марта 1719 года – Петр лично присутствовал при экзекуции, говорят, что он разговаривал с жертвой, старался ее ободрить, потом же, когда красивая голова отделилась от столь же прекрасного тела, будто бы поцеловал ее в уста.
Собственный же сын Петра Великого – Алексей Петрович – скончался в Петропавловской крепости еще 7 июля 1718 года – вскоре по получении в присутствии высочайшего родителя очередных 25 ударов кнутом.
