Министр обороны недавно заявил: «У нас дедовщина начинается в детском саду». Проблема здесь не в риторическом обороте, не в отговорке. Действительно, детское сознание несет в себе печать насилия, которое может развернуться в реальную историю из жизни конкретного ребенка много позже. Школьный фольклор дает множество примеров детских страхов, навеянных действительностью и отражающих ее в гипертрофированном предвосхищении. Страхи эти пребывают на грани воплощения, тем более что еще детсадовская группа предполагает между своими участниками телесный контакт: общий прием пищи, сон в палате, пространство игры. Всем хорошо известны «страшные стишки»: «Мальчик засунул два пальца в розетку./ Все, что осталось, собрали в газетку; Маленький мальчик варил холодец. По полу ползал безногий отец; Маленький мальчик нашел «мессершмитт»./ Вот уж седьмая деревня горит» (Русский школьный фольклор: От «вызываний» Пиковой дамы до семейных рассказов / Сост. А.Ф. Белоусов. - М.: Ладомир, 1998).
Ребенок, вступающий в первую стадию социализации в детском саду, усваивает существующий порядок в амбивалентном регистре серьезности и осмеяния. Посредниками служат две формы: игра и слово. В игре могут участвовать и старшие – воспитательницы. Они, как правило, очень молоды и бывают недостаточно развиты для того, чтобы отказаться от форм наказания за неправильное усвоение культурных ценностей: мальчик плохо поет, и его заставляют обнажаться перед всеми. Рано возникает в детской речи и обсценная лексика, навязывающая неверные, искаженные представления о человеческом теле и его функции.
Школьные игры также связаны с телесным контактом, они копируют серьезные, взрослые аналоги, но также содержат смеховой, постыдный элемент: такова «американка», где проигравшего поворачивают спиной, заставляют садиться на колени и стараются попасть в него футбольным мячом. Детьми усваивается и понятие ценности, обмена: таковы детские мены марками, монетами, игра «в секу» с перебиванием копеек. В эпоху упадка советской школы (начала 90-х) в классах возникают группы неблагополучных детей, извне приносящих законы детской колонии. Меновая ценность союзной монеты еще не девальвирована: так, юбилейный рубль обменивается на коллективное гомосексуальное изнасилование – такова печальная история одного мальчика.
О создании колоний можно прочесть еще у классика детской литературы К.И. Чуковского, обратившегося с письмом к Сталину: «После долгих колебаний я наконец-то решил написать Вам это письмо. Его тема - советские дети. [Есть] обширная группа детей, моральное разложение которых внушает мне большую тревогу... Около месяца назад в Машковом переулке у меня на глазах был задержан карманный вор, [который] до сих пор как ни в чем не бывало учится в 613-й школе... во втором классе... Фамилия этого школьника Шагай... Районо возражает против его исключения... мне известно большое количество школ, где имеются социально опасные дети, которых необходимо оттуда изъять... Вот, например, 135-я школа Советского района... в классе 3 В есть четверка: Валя Царицын, Юра Хромов, Миша Шаховцев, Апрелов, представляющая резкий контраст со всем остальным коллективом... Сережа Королев, ученик 1-го класса В, занимался карманными кражами в кинотеатре ... я видел 10-летних мальчишек, которые бросали пригоршни пыли в глаза обезьянкам [в зоопарке]... Мне рассказывали достоверные люди о школьниках, которые во время детского спектакля, воспользовавшись темнотою зрительного зала, стали стрелять из рогаток в актеров... Для их перевоспитания необходимо раньше всего основать возможно больше трудколоний с суровым военным режимом... Основное занятие колоний - земледельческий труд. Во главе каждой колонии нужно поставить военного. Для управления трудколониями должно быть создано особое ведомство... При наличии этих колоний можно произвести тщательную чистку каждой школы: изъять оттуда всех социально опасных детей...» (Источник: Документы русской истории. – 1997. - № 3. - С. 136-138).
В советское время говорили, что школа должна готовить к армии, и она в прямом смысле готова передать эстафету. В 80-е годы дети боялись, что им придется служить в Афганистане. В 90-е годы это место было отведено Чечне. Михаил Сухотин говорит о программировании современного человека, о некой новой евгенике: «Из чего состоит человеческое тепло? <...> из всего, из чего были сделаны мальчики,/ то есть из микробов, как показывает война./ Помнится, года 4 назад всех детей/ обязали вновь прививаться от полиомиелита/ (в садик не примут, в школу – такой шантаж)./ Прививали усиленной дозой <…> Ну конечно, из «детского материала» выбраковывался какой-то/ иммуноослабленный неразличимый процент, вот тогда-то/ кто-то и пустил эту борзую байку,/ мол, в Москве эпидемия не откуда-нибудь – из Чечни» (Сухотин М. Стихи о первой чеченской кампании //Время «Ч»: Стихи о Чечне и не только. - М. Новое литературное обозрение, 2001. - С. 316).
Изменение человеческого тела всегда было напрямую связано с «великим экспериментом». Антрополог Жорж Вигарелло пишет об изменении представлений о человеческом теле в XX веке: «Тело освобождается от нашего естественного представления о нем и предстает в образах фотографии и кино, которые подтверждают его существование в иной форме: в форме модели-звезды либо в стандартизованном виде; тело преодолевает запреты, прежде непреодолимые: наркотики, допинг, изменение пола; наконец оно включается в логику индустрии - от косметики до массового уничтожения» (Le corps, quelle histoire!). Но тело «нового поколения» попадает в пенитенциарное пространство наказания, в котором существует древний ритуал казни как зрелища, где имеет место игра оппозиции «господина и раба». Разрушительные склонности человека активизируются в этом дисциплинарном пространстве, при попытке их упорядочивания возникает система двойных стандартов, насилие символической власти ищет воплощения в фигурах, для создания которых пользуется знаком человеческого тела, поскольку других знаков у него нет.
В июне 2002 года французский еженедельник «Le Nouvel Observateur» опубликовал серию свидетельств жертв второй чеченской кампании. В действиях палачей проглядывали черты какого-то зловещего ритуала, своеобразной тупой игры, спектакля, которому нет названия: «Когда мы прибыли на тракторную стоянку, солдаты стали кричать: «Врачи! Врачи! Одному здесь нужна помощь врача!». Другие солдаты пришли за мной. Это была игра. Они разбились на разные группы. Были там «таможенники», «палачи», «врачи» и т.д. Как в большой игре. Так я попал в руки «врачей». Они заставили меня лечь, вытянувшись на земле. Они били меня ногами по спине. Они орали: «Вставай! Вставай! Руки вверх!». Когда я попытался привстать, они заставили меня расставить ноги и сбили меня двумя ударами. Они сказали: «Ты не держишься на ногах! Вставай!». Затем они заставили меня сидеть несколько часов на цыпочках. <…>Это их очень веселило.
Часто они будили нас среди ночи и заставляли нас на карачках перетаскивать нашу обувь из одного конца вагона в другой. Одновременно один из нас должен был рассказывать свою биографию.
Они надели мне на голову черный пластиковый пакет, на три раза обвязав его скотчем вокруг шеи. Я прогрыз пакет зубами, чтобы дышать. Они бросили меня в грузовик «Урал». Они отвели меня в какое-то здание. Я ничего не видел. Позже я понял, что нахожусь в бывшей коранической школе Урус-Мартана, я оставался там четыре дня. Я не мог отличить дня от ночи.<…> Я был подвешен за одну руку в наручниках, как окорок. Мои ноги не касались земли. Другая рука была связана за спиной, я не мог ей пошевелить.<…>Были и другие пытки. Русские называют это «ласточкой». Это напоминало четвертование. Четверо солдат растягивали меня за руки и за ноги. Еще был «пресс». Они вытягивали меня на земле и клали мне на грудь и на живот нечто очень тяжелое, что давило меня до рвоты. Этой пытке меня подвергали четыре раза» («Чечня: Забытый геноцид»).
В этих действиях присутствует механический обряд, который соответствует как элементам школьной игры, так и древним ритуалам повешения и четвертования. Очевидно, что цель – получить животное удовлетворение от осквернения образа человека. Характерно, что положения, которым подвергается человеческое тело, те же, что и в других армейских «обрядах»: «Тем не менее, физкультурные упражнения в армии вообще и под Челябинском в частности гораздо разнообразнее мирных спортивных игр. Например, журналиста посвятили в технологию «сушки крокодила» (также известна как «установка Бэтмена»).
«Сушка крокодила» - это когда свежепризванного, а значит, не слишком окрепшего физически воина заставляют висеть над возмужавшим за год службы «дедушкой». Руки-ноги упираются в спинки кровати, придембелевший лежит внизу - тут тебе и потеха, и физическое воспитание достойной смены.
Если рядовой сорвется, можно заработать взыскание - «лося» (получить увесистый удар по сложенным на голове ладоням) или «телевизор».
«Телевизор» - табуретка, которую держат на вытянутых руках. Ее "просмотр" происходит на полусогнутых, в позе, известной с детского сада как «стульчик». Просмотр дается особенно тяжело, если телевизор старенький, с линзой (на табуретку устанавливается банка с водой). Не досмотрел программу (ее точная продолжительность не известна никому, кроме старослужащих режиссеров), уронил банку, расплескал воду - получай пинки. И смотри с самого начала».
Истоки ритуального насилия трудно определить – возможно, это пережитки «прохождения сквозь строй» и других телесных наказаний царской России. Возможно, что дедовщина возникает после решения о призыве в армию уголовных элементов. Но все же кажется, что корни этого феномена лежат глубже и являются присущими нашей культуре в целом. Николай Евреинов определил «театрализацию жизни» как один из первичных инстинктов человека и видел ее даже в таких далеких от театра сферах, как дисциплинарная. В книге «Театр как таковой» он писал: «Наше военное министерство, всячески поощряя детские полки «потешных», принуждено силою вещей играть на чувстве театральности в милитарных целях: название первых войск Петра Великого «потешными» не есть случайное наименование, не имеющее никакого отношения к духу армии: «потеха», «зрелище», «театр» - ведь именно это создает охоту там, где ее трудно ожидать. «Игра в солдатики для казармы имеет то же значение, что и для детской. Полководец может двинуться в поход без сабли, но он не может и шага ступить без оркестра, напоминающего о потехе тогда, когда мысль о смерти обезволивает душу» (Евреинов Н. Демон театральности. - М.; СПб.: Летний сад, 2002. - С. 65.).
Теория Евреинова, как представляется, получила развитие на французской почве. Невидимая цепочка соединяет Евреинова с Ги Дебором и Жаном Бодрийяром. Дебор писал, что в современном обществе власть подменяет свои сакральные атрибуты фальсифицированными образами спектакля. Власть пытается укрыться за этими образами, остаться невидимой. Но иногда гипнотический галлюциноз рассеивается, и становится видна порнографическая суть этой власти. Жан Бодрийяр, развивая положения Дебора в статье «Порнография войны», говорит о прозрачности американской демократии, которая ставится под сомнение образами насилия из тюрьмы Абу-Грейб: «радикализм бесстыдства, бесчестие наготы<...> - это та же проблема прозрачности: срывать вуаль у женщин, надевать мешки на головы мужчин, чтобы показать их еще более нагими, оскверненными…» (Baudrillard J. Pornographie de la guerre // Libération Mercredi. - 2004. - 19 mai). Что ж, и у нас на головы жертв надевают мешки, только это происходит в глубине двойных дворов, там им и отпускают грехи, совершая настоящее, русское таинство. Впрочем, для тех, кто ни разу не видел, наш театр открывает двери, выводя на подмостки актеров в роли «черепов и духов», билеты на спектакль по мотивам дела Сычёва бесплатно разосланы его матери и сестре… И то, что черта дозволенного здесь пройдена без видимого усилия, еще раз подтверждает, насколько тело российского общества поражено метастазами всем известной болезни. Утонченным театралам незачем насиловать и убивать: потеха похоти для них на сцене.
