— Когда вы поняли, что хотите поменять пол? — спрашиваю я.
— Только вы не говорите «смена пола». Это — переход. Пол невозможно полностью поменять, и все это понимают. Когда мне стукнуло девятнадцать, я прошел комиссию. До этого не было возможности. У меня всегда было много проблем из-за внешнего вида. Например, заходил я с друзьями в бар, а охранники кричали: «Это не твой паспорт! Вали отсюда!» До меня все время как-нибудь докапывались… Сейчас я почти забыл, каково это — гулять и не бояться.
— А чего вы боялись?
— Ну вот девятого мая прошлого года меня избили шестеро кавказцев. Я им сделал замечание.
— Как кого они вас били?
— Как мужчину. Я уже был на гормонотерапии, но еще не сменил документы. Друзья вызвали мне скорую, меня привезли в больницу. Я лежал на каталке с разбитым лицом. Подходит врач: «Это кто тут у нас такой красавчик?». И какой-то человек: «Так это девочка!» Потом медбрат меня вел по коридору на МРТ, называл меня моим деднеймом (deadname — «мертвое имя». — «Репортер»), то есть именем, которое мне дали при рождении. Спрашивает: «А ты всегда басом разговариваешь?» — Денис нервно смеется. — Ну потом мама сказала мне не писать заявление в полицию: боялась, что те кавказцы найдут нашу семью.
— Почему у вас дрожат руки? Вы волнуетесь?
— Немножко.
— Из-за чего?
— Просто я не очень люблю об этом рассказывать. Хотелось бы, чтобы это все осталось позади как страшный сон. У меня тогда не было еще такой бороды, только усики девственника. Мама бесится, говорит: «Побрейся!» Им это все тяжело далось, если честно. Когда я им впервые рассказал, я еще не начал гормонотерапию. И мама впервые с 2013 года созвала семейный совет. Последний проходил после смерти одной из бабушек. На совете она сказала… это дословная цитата: «Ты сдохнешь через пять лет в канаве, обколовшись гормонами. А мы тебя вытаскивать не будем. Сдохнешь и сдохнешь». А у нас семья — это самое главное для семьи. Простите за тавтологию. И, если честно, мне было больно слышать это все. Я сказал: «Я больше так не могу. Я принял взвешенное решение. Я — мальчик. Простите меня за это!»
— Вам было страшно?
— Да, потому что у нас в семье такой небольшой матриархат, и мама — такой домашний Сталин.
— А папа?
— Конечно, если он скажет «нет», это будет значить, что «нет». Но страшнее всего мне было говорить маме. Она плакала сильно. Бабушка сказала, что мама ей сказала: «Хочу руки на себя наложить. Не знаю, что с этим делать». Я так виноват перед ними. Но я же не могу с этим ничего сделать. Я доставил столько боли семье, которую я люблю. Это ужасно. Когда я собирался на комиссию, мама ко мне подошла и сказала: «Надеюсь, ты не пройдешь и тебе не дадут эту справку».
— А вы прошли?
— Да.
— Мама говорила, каким она видит ваше будущее?
— Нет. Она никогда не говорила мне, кем я должен стать. Только один раз она сказала: «Я не приму тебя в трех случаях: если ты окажешься лесбиянкой, если ты сменишь пол и если ты станешь наркоманом».
— А вы — наркоман?
— Нет, у меня друг под наркотиками повесился, я был на похоронах, все видел. Это страшно.
— Кем вы себя видите в будущем?
— Я хочу семью, детей. Я знаю несколько языков — шесть. Хочу работать переводчиком и редактором.
— Вас били в школе?
— Нет. Только на улице. Один раз я мужчине нечаянно на ногу наступил, он развернулся и ударил меня по лицу сильно. Я хотел его ударить в ответ, но он быстро ушел. Представьте, мужчина — два на два — бьет вас кулачищем по лицу. Я не сразу пришел в себя. Со мной были однокурсники, они все видели.
— Семейный совет проходил на кухне?
— Да. Я сидел не на своем любимом месте, его занял брат. Я сидел сбоку. Вот так мама, тут папа, тут бабушка. Я люблю свою семью, но мне было страшно.
— Первой заговорила мама?
— Как всегда. Она сразу сказала, что я очень пожалею, у меня не будет детей, я не буду счастлив. У меня тремор рук, — он опускает глаза на руки. — У меня часто так. Бывает, протягиваю паспорт продавцу, она: «Что руки трясутся? Не твой паспорт?»
— Вы сменили имя в паспорте?
— Сменил уже. Сейчас осталось только военный билет получить. По законодательству каждый мужчина должен иметь военный билет. Пришлось идти в военкомат. У меня категория «Д» — негоден к службе. Ну, еще знаете, после таких травм… Вот вчера подошел ко мне мужчина на улице, а мы просто с другом стояли, музыку слушали. Говорит: «Не боишься, что кто-нибудь дернет?» — он подносит руку к кольцу в брови. — «Нет, не боюсь». «Ну я просто за тебя переживаю…» Потом он стал хаять наше поколение, сказал, что нас недостаточно избивали. Представляю, что он бы сделал, если бы знал про мой переход.
— После того как ваша мама на совете произнесла первые слова, кто говорил дальше?
— В основном она и говорила. Папа обычно стабильно молчит. Брат тоже. Бабушка немного говорила, и чуть-чуть я. Я пытался объяснить, что я не умру через пять лет и я буду счастливым.
— Чем все закончилось?
— Мы поругались. Мне было очень обидно — меня никто не поддержал
— А вы ждали, что кто-то поддержит?
— Нет, не ждал. Наедине меня только брат поддержал. Он сказал: «Ну ладно, буду называть тебя так, как ты хочешь».
— А в школе?
— До одиннадцатого класса родители не разрешали мне обрезать волосы.
— У вас была коса?
— Хвостик. Да, я понимаю, что вам сейчас сложно это представить. Моя мама была моей классной руководительницей. И не дай бог я ее подставлю! Я должен был учиться идеально. Я сказал ей, что я мальчик, только когда мне было восемнадцать. Но помню, как в четвертом классе я подошел к однокласснику с вопросом: «Слушай, а как стать мальчиком?» А когда начался переходный возраст, был вообще ужас: «Стоп! Куда? Не надо! Отмена-отмена!» Мама говорит: «Вот, у тебя уже изменения начались…» Я просто заорал, когда это услышал, и убежал. Потом я начал мыться только в темноте. Ну я не мог смотреть на это.
— На что? Объясните мне что вам так не нравилось. Вот я тоже женщина, как и вы были когда-то… Я вас обидела?
— Вы не специально. Все хорошо. Я и хуже вещи слышал.
— Значит, обидела?
— Немного…
— А как правильно я должна была сказать, чтобы вас не обидеть?
— Это не проблема. Я все понимаю. Просто представьте, что вы однажды проснулись в теле мужчины. Вас все начинают воспринимать как мужчину. Но вы же женщина. Вот представьте. В конце концов это вводит в тотальную депрессию, особенно когда родная мать говорит, что ты сдохнешь в канаве.
— Что вы дальше будете предпринимать?
— Сделаю операцию по удалению матки, яичников и груди, когда у меня появятся деньги. Есть еще два типа операций по формированию пч (полового члена. — «Репортер»). Но там так себе результаты.
— Вы работаете?
— В магазине одежды… Помните, я говорил, что меня ударил мужчина и я написал заявление в полицию? Я хочу вам об этом рассказать. Через пару месяцев пришла отписка о том, что мое дело закрывают. А через полгода они его открыли снова. Недавно мне позвонили из полиции, и я говорю: «А можно уже забрать заявление?». «Нет, — говорят, — нельзя». Я пришел в полицию, сказал женщине-сотруднице, что поменял документы. Она удивилась, но ничего не сказала. Я подумал, все будет хорошо. Но тут пришел мужчина-полицейский. Он сидит, смотрит на меня. А я уже сижу с бородой. Ну ладно, думаю, сохраняем самообладание. Он помолчал, потом спрашивает: «И че, уже письку пришил?» Я говорю: «Вы знаете, на этот вопрос я отвечаю только людям, с которыми сплю. Но я сомневаюсь, что это вы». Он сказал, что ему эта информация нужна для допроса. Потом он сел за комп, начал что-то печатать, снова поворачивается: «А можно еще вопрос? Ты кто по ориентации?» Отвечаю — «Я натурал. Мне девушки нравятся». «А! Лесбиянка!» — говорит он. Потом спрашивает: «А ты по жизни кто?» Я сказал, что я лингвист. Спрашивает: «А ты не педофил случайно?» Я, честно, опешил. Когда тебе в кабинете полицейского говорят такое… Отвечаю спокойно: «Нет». «А тогда не позанимаешься английским с моей дочкой?». «Нет, не позанимаюсь». «А если не позанимаешься, я буду гонять тебя сюда каждый день. Хы-хы-хы». Потом мне еще пришлось редактировать информацию, которую они напечатали, там была куча ошибок орфографических, пунктуационных и грамматических. Он начал мне звонить и просить, чтобы я нашел ему репетитора для дочки. Да, я нашел, лишь бы он от меня отстал. Да смейтесь, пожалуйста! Поверьте, in real life это было еще комичнее.
— Что вы почувствовали, когда узнали, что в Семейный кодекс готовятся поправки?
— Мне стало страшно. Главное там — не про браки и не про детей… Переживу я это как-нибудь, хотя, конечно, я хочу семью. Но самое ужасное — это то, что людям, сменившим документы до 97-го года, хотят вернуть все обратно как было! То есть мне снова придется менять документы и вписывать в них деднейм. А теперь представьте, как это будет весело, когда я приду устраиваться на работу с такой бородой и женским паспортом! Знаете, я ведь хотел остаться в России. Здесь моя семья. А сейчас я в панике такой. Если они примут эти поправки, я попытаюсь получить политическое убежище в Швеции. Если не дадут там, уеду в Германию. Но Россию я покину с болью. А если нельзя будет уехать, я, скорее, убью себя. Я не смогу так жить и все время терпеть эту ужасную боль. Я же не просто идиот, который что-то себе придумал! До того как я узнал о возможности перехода, я просто думал, что придет время, когда надо будет себя убить. Но в последнее время я наконец счастлив. Подрабатываю переводчиком, перевожу для британских медицинских журналов статьи с русского на английский. Я себя не афиширую как транссексуал. Я познакомился с девушкой и все ей открыл, потому что нехорошо начинать отношения со лжи. И с семьей сейчас более-менее стабильные отношения. Да, они говорят: «Это, конечно, жесть, но это наш ребенок». Они теперь брата называют по имени, а меня — только «ребенок». Сестра по отцу называет меня «родственником». Ей было тяжело принять меня, но она сделала вид: «я молодая, прогрессивная, надо хотя бы постараться». Но я видел, насколько это неискренне. Как если бы я пришел и сказал: «Я теперь картошка. Называй меня картошкой». Она подумала бы: «Ладно, буду называть его вслух картошкой, а про себя — идиотом». Очень часто задают вопрос: «Почему тех мужчин, которые называют себя Наполеоном, отправляют в психушку, а тех, которые называют себя женщиной, нет?» Так вот! Потому что ты не называешь себя конкретной личностью или другим видом! Если бы я назвал себя Наполеоном, то можно было бы говорить о моих отклонениях. А я слишком долго не хотел расстраивать маму, ходил к психотерапевту, которого она нашла. И та мне говорит… Назовите любое женское имя, чтобы я не произносил свой деднейм!
— Екатерина.
— Эта психотерапевт мне говорит: «Екатерина, у тебя такая же фамилия, как у мамы?» Я говорю: «Такая же, только я не Екатерина, а Денис». Она: «Ой… да я просто вижу перед собой девочку». Но вот представьте какую-нибудь Машу, которую изнасиловали год назад, и с тех пор к ней все так и обращаются: «Маша, которую изнасиловали год назад, пойдем гулять!» Больно ей слышать это? Больно. Мне тоже больно… Никто же не узнает, что это я давал вам интервью?
— Никто.
Ульяна
Ульяне лет 25. На ней футболка, сверху куртка. Ульяна прислоняет зонтик к стулу. Ее волосы забраны в хвост, длинная челка обесцвечена. Синий шейный платок закрывает кадык. Брови широкие, пальцы тонкие. Глаза светятся. Вид — одухотворенный. Разговор — робкий.
— Когда вы решились на переход?
— Окончательно около года назад… Извините, я волнуюсь.
— Меня бояться не надо.
— Я окончательно поняла год назад… Но, извините, я пока не могу справиться с волнением. Я рассказываю впервые…
— Ну попейте чаю.
Пьем ромашковый чай. Ульяна то не сводит с меня светящихся глаз, которые у нее более выразительны, чем слова, то подолгу смотрит в стол.
— Я поняла год назад, — говорит она, — что мне не нравятся мои мужские признаки. Что я хочу изменить все.
— А в детстве вам они тоже не нравились?
— Я знаю, что у многих это начинается в детстве. Но я начала задумываться об этом во взрослом возрасте.
— Что вас подтолкнуло к таким мыслям?
— Конкретного момента не было. Но с подросткового возраста мне было легче находить друзей среди девушек, в компьютерных играх я выбирала персонажей-девушек. Я смотрела на девушек и думала: «Почему они такие, а я — такой?» Но я знала, что неправильно так думать, ненормально. Девушка — это девушка, парень — это парень.
— А сейчас?
— Сейчас я не считаю, что это было ненормально.
— То есть был все-таки момент, когда вы дали себе разрешение не думать, что это ненормально?
— Да… Я ни на что не обижусь, вы можете со мной не подбирать слова. Я знаю, что раньше был парнем.
— Вы были похожи на отца?
— Мой папа не жил рядом со мной. Так вышло, что наша семья жила на два города, я жила с мамой и ее родственниками в Москве. Родители были женаты, но съезжались только во время отпуска. У каждого было что-то, что держало его в своем городе.
— Как они отнеслись к вашему переходу?
— Они ничего не знали. Мне было стыдно за себя. Я скрывала от них свои желания. А на информацию о трансгендерах я наткнулась случайно. Узнала, что люди принимают гормоны и переходят, — и для меня это было как магия. Но опять же я прочла, что если это не твое, то это может сильно навредить.
— А вы уверены были, что это ваше?
— Я не помню никаких трансгендерных вещей из своего детства. Не помню, чтобы я переодевалась в мамины платья… Наоборот, я соглашалась со всем, чего от меня ждали.
— А чего от вас ждали?
— Чтобы я была воспитанным мальчиком, умным, старательным…
— Всего этого можно ждать и от девочки.
— …Что я буду джентльменом и не забуду открывать двери перед дамами.
— Теперь вы забыли об этом?
— Нет, иногда по привычке открываю. Но почему бы перед хорошим человеком не открыть дверь? Некоторые замечают за мной джентльменское поведение, но не это меня волнует сейчас.
— А что?
— Сейчас больше волнуют физические изменения. Вы видите, гормональный переход идет полным ходом. Я довольна результатами, но это еще не конец. Конечно, я хочу большего. Я хочу получить все, что может дать современная медицина. Только мне нужно найти денег на операцию. Я работаю курьером. Сначала я сомневалась. Но потом отпустила себя, решила: ладно, ты рождена парнем, но живешь один раз — и, по крайней мере, можешь попытаться довести свою внешность до того, чтобы она не вызывала в тебе раздражения. Я стала убирать растительность на лице при помощи лазерной эпиляции. Стала следить за весом. Знаете, у мужчин другой тип распределения жира, чем у женщин. Наличие мужского пузика меня раздражало. Я начала подбирать одежду так, чтобы, с одной стороны, мне было комфортно в ней, а с другой — чтобы меня не избили за нее на улице. Сами понимаете, в юбке особо не походишь, когда у тебя лицо мужчины. Мне хотелось, чтобы люди, которые меня видят, хотя бы не с первого взгляда понимали, что я мужчина.
— Вы помните момент, когда вас кто-то впервые окликнул как девушку?
— Да. Иногда мне стали говорить: «Девушка! Ой… извините, молодой человек». Это было страшно. У меня появилась возможность действительно сойти за девушку с первого взгляда. Но что мне теперь делать? Я не хочу раскрывать, что я не девушка. Но если я буду притворяться, то появляется угроза моему здоровью. Когда парень притворяется девушкой — это ненормально. Кто-то вглядится мне в лицо, кто-то заметит мою щетину. Сейчас вы меня видите девять месяцев спустя после гормонального перехода. Тогда я выглядела по-другому.
— Сейчас вы себя чувствуете лучше?
— Конечно. Мне спокойнее. Теперь меня не только с первого взгляда принимают за девушку, я могу сойти за нее и со второго. Несколько дней назад я сделала новый паспорт. Теперь я знаю, что даже если у меня проверят документы, я все равно в безопасности, у меня не будет проблем.
— Что за проблемы были раньше?
— Я же курьер. Мне часто приходится проходить на режимные объекты, там нужно предъявлять паспорт. В ответ на удивление охранников мне приходилось говорить: «Я еще не сделала документы, но вы, пожалуйста, запишите меня». Были случаи, когда для того, чтобы поверили, приходилось менять голос.
— Как это?
— Понимаете, голос от гормонов меняется только у девочек, которые переходят в парней. А у парней, переходящих в девушек, он не меняется. Можно только пойти на операцию на связках, либо на тренировку голоса. Пока нас никто не слышит… — Ульяна оглядывает кофейню, все столики — на дистанции, — я могу с вами поговорить вот так, — она заканчивает неожиданно мужским голосом.
— А на каком вам проще разговаривать?
— Проще было со своим природным тембром. Но сейчас я уже привыкла говорить выше. Теперь в голове, когда я озвучиваю свои мысли, у меня уже звучит этот женский голос.
— Но значит, ваш прежний гендер вам особых страданий не приносил?
— С тех пор как я начала принимать гормоны, я поняла, в каком сильном стрессе постоянно жила.
— Но это чувство ведь не было четко оформлено?
— Я его полностью осознала, когда оно исчезло, и узнала новое состояние, с которым уже смогла сравнивать. После школы я выдирала себе бороду эпилятором и постоянно ходила в кровоподтеках. Но когда я принимала решение, то понимала, что действую на свой страх и риск. Понимала, что могу ошибиться. Но, к счастью, я оказалась права. Я не пожалею об этом. Я нравлюсь себе в зеркале. Чувствую на себе одежду. Мне нравятся прикосновения дорогих мне людей.
— Мамы и бабушки?
— Нет, моего любимого человека.
— А он хочет, чтобы вы закончили трансформацию?
— У нас были с этим сложности, он не был за, и ему тяжело далось мое решение. Но потом он согласился, ведь я перестала несчастно вздыхать.
— Только вы не подумайте, что я какая-нибудь хамка и лезу в вашу жизнь… Значит, у вас была однополая пара?
— Да, и его все устраивало. Но теперь он говорит, что и с такой мной лучше, чем без меня.
— А вы его любите?
— Да.
— Вы плачете, когда смотрите фильмы?
— Последний раз я плакала над «Джокером». Я вошла с этим героем в сильный резонанс, когда его не принимало общество.
— Разве общество было таким по отношению к вам?
— Нет, не могу так сказать. Но у меня было несколько случаев… Не что-то особенное. Тогда я еще была женственным парнем, — она задевает зонт, и он падает на пол.
— У вас цветной девчачий зонтик.
— Кто угодно может иметь такой зонтик.
— Мужчины любят черные зонтики.
— Но был один волшебник, который раскрывал цветные зонтики, чтобы снились цветные сны, и черно-белые, чтобы снились черно-белые.
— А раньше у вас был такой зонтик?
— Раньше я отращивала бороду, встречалась с девушками и пыталась быть правильным мужчиной… Я вам хотела рассказать о том, как общество было жестоким. Я ехала в метро, я была женственным парнем, на мне был приталенный жилет и узкие джинсы. Я сидела в вагоне, читала и никого не трогала. Подошла моя станция, я попыталась подняться, но передо мной стоял мужчина, и он не давал мне встать. Я оттолкнула его и выбежала из вагона. Он вышел за мной. Я пошла по переходу, он за мной. Я на эскалатор, он за мной. И начал докапываться: «Ты мужик или баба?»
— Что вы чувствовали по отношению к нему?
— Страх. Я ощущала его как холод в руках и голове. Он перешел к оскорблениям. Я пыталась спокойно думать — что я могу сделать, к кому обратиться за помощью. У меня в руках был чехол со шпагой. Я выступала в самодеятельности и ехала на репетицию, играла гвардейца кардинала.
— Ришелье?
— Да.
— Почему же вы не прогнали этого мужчину?
— Он только обзывался. А это было бы уже с моей стороны нападение с использованием твердого предмета. Я видела, как он подошел еще к кому-то, они перекинулись парой слов. Пока я ждала поезда на платформе, ко мне подошли еще двое. Втроем они начали меня обзывать. А когда я заходила в вагон, один из них попытался пнуть меня в спину, но, видимо, не рассчитал дистанцию, и я почувствовала просто легкий толчок. И в закрывающиеся двери в меня замечательно плюнули…
— Город для вас безопасная среда?
— Сейчас да. Но после того случая я стала носить с собой перцовый баллончик.
— Вы все время улыбались, рассказывая об этом… Но это ненормально, когда кто-то подходит к кому-то и совершает насилие.
— Улыбка — это уже моя защитная реакция. Я боялась ездить тем же маршрутом. Я боялась много дней. Но я же знаю, что есть люди, которые так к таким, как я, относятся.
— По-вашему, их много?
— Их много. Достаточно почитать комментарии в том же интернете. Но знаете… я же сама когда-то считала, что это все ненормально, заслуживает осуждения, и те, кто пишет такие комментарии, правы.
— Вы сами писали такие комментарии?
— Нет.
— Во снах вы кем себя видите?
— Девушкой.
Дмитрий
Дмитрию лет 40. Он одет в черную рубаху, из расстегнутого ворота которой выглядывает большой православный крест. Его движения брутальны. Манера разговора напориста. Он ждал у метро, пока из кофейни уйдут Ульяна, Денис и Иван, чтобы с ними не пересекаться.
— Начнем с того, что расставим все точки над i, — начинает он, не дав задать мне первого вопроса. — Я сейчас глава семьи, и, если бы не сложное положение, в котором я оказался по вине Мизулиной, я бы сейчас не сидел с вами здесь. Но на мне дементный папа, полностью слепой, и племянница — дочь сестры, спившейся окончательно. Я взял ее в опеку. Не в детский дом же ее отдавать.
— Там плохо…
— Я в курсе. Мне параллельно на то, как вы будете задавать вопросы, обо мне не беспокойтесь — я на вас не обижусь. Эти поправки напрямую касаются меня и моей семьи. У меня опека предварительная, ее нужно постоянно продлевать.
— Вы боитесь, что у вас заберут ребенка, если узнают, что вы совершили переход?
— Ребенка заберут, дементного папу оставят. Девочка отправится в детский дом. Что для папы тоже станет ударом. Надо отдать ему должное, он мужественно воспринял момент моего перехода. Но сейчас для него трудно будет донести, почему забрали ребенка.
— И что вы сделали, когда узнали о поправках?
— Позвонил юристу. Он сказал, что, скорее всего, будут менять свидетельство о рождении. Но закон не имеет обратной силы. Это юридический принцип. Это будет противоречить Конституции. Он назвал этот законопроект юридически безграмотным… Но давайте разграничим. Я к организациям, которые ходят с радужными флагами, никакого отношения не имею. У меня совсем другая история. В детстве я много болел, и причину никак не могли установить. А когда пошло половое созревание, начались очень большие проблемы — кровотечения, анемия, реанимации.
— Родители за вас боролись?
— Мама умерла, когда мне было двенадцать. Она была медиком, но мне не успела помочь. С шестнадцати лет я ходил по знакомым врачам, выяснял, в чем причина. Я с детства не играл с куклами. Мама на ушах из-за этого стояла, не понимала, почему половые признаки одни, а повадки — другие. Но это были восьмидесятые. Тогда никто ничего током не понимал. Я начал кататься по больницам. Никто не мог понять, гинекология это или гастроэнтерология. Ставили кучу диагнозов, начиная от редкого колита и заканчивая болезнью Крона. В двадцать лет все усугубилось. Я стал попадать на операционный стол как минимум два раза в год с забросом крови. Меня вскрывали, чистили, зашивали и отправляли обратно домой. Мне надо было работать, содержать отца и бабушку, которая тогда еще была жива, а я ездил по больницам. В двадцать три года мне повезло — меня отправили в перинатальный центр на Калужской. Там я прихожу к профессору Чернухе Галине Евгеньевне и начинаю описывать свои круги ада. Она мне говорит: «Так давайте мы вас посмотрим на операционном столе». Я говорю: «Ну давайте». Мне дали квоту, и только на операционном столе стало ясно, что у меня патологически развиты половые органы — с правой стороны гипертрофированный яичник, а с левой его нет, нет даже труб. И матка сама по себе не того размера. Но я уже понимал, в чем дело, — организм и мозг не обманешь.
— Вы чувствуете себя мужчиной?
— А вы чувствуете себя женщиной?
— Всегда.
— А я всегда чувствовал себя мужчиной. Не потому, что у меня тяга к чему-то. Просто для меня естественно быть мужчиной. Я еще в детстве маму спрашивал, почему я не могу писать стоя. Мне было пять лет — какая там пропаганда в то время!.. Я как любой нормальный пацан дружил с мальчиками, а девочек вообще никогда не воспринимал. С мальчиками мы наравне бегали во дворе, по крышам, помойкам, воровали тюльпаны, и я был заводилой.
— Но девочки-то вам нравились?
— Безусловно, — расплывается в улыбке. — Нормальным мальчикам всегда нравятся девочки. Но я еще до той операции все сложил в своей голове. Я человек логичный. Просто тогда не было никакой информации по этому вопросу. Есть люди, у которых нет проблем с физиологией, — они страдают из-за своей самоидентификации. Но у меня были проблемы со всем.
— А вы проходили консультацию у психиатра?
— Конечно. Мой путь к переменам, как и у всех сейчас, лежал через психиатра. Я считаю, что все должно быть обосновано медицинскими данными. И тут как раз привезли генетические анализы в Россию — на чувствительность рецепторов к гормонам. В итоге выяснилось, что андрогенные рецепторы у меня работают, а эстрогенные — нет. Потому и были забросы крови. А тут уже можно говорить о вариантах гермафродитизма. Но с меня как груз свалился. Я оказался прав. Я был спасен. Теперь я мог жить нормальной жизнью без реанимаций. Я работал в крупной компании и остался в ней работать.
— Они вас приняли после смены пола?
— Я не знал заранее, примут ли. Я шел ва-банк. Но они меня приняли.
— Раньше вы были похожи на женщину?
— У меня были черты лица круглее. Многие говорят, что я изменился. Конечно, гормоны меняют.
— Вы стали счастливы?
— Безусловно. Хотя личная жизнь у меня не складывается.
— А раньше складывалась?
— Это хороший вопрос — складывалась ли она тогда… Какая женщина меня примет, когда расскажешь ей такую подноготную? Где вы видели сегодня декабристок? Я же не ЛГБТ. Это у ЛГБТ они встречаются девочка с девочкой, потом одна девочка меняет пол. И у них очень длительные отношения. А я нормальный цисгендерный мужчина. У меня в Москве две квартиры, хорошая работа. И тут же дело совсем не в сексе.
— А в чем?
— А какая женщина захочет жить с человеком, на котором висит ребенок и дементный папа? Сейчас не время декабристок.
— Пусть вам повезет.
— Спасибо.
— Вас когда-нибудь обижали?
— Я с детства спортом занимался. Но когда я был подростком, конечно, у людей вызывало агрессию то, что они не могли понять, кто перед ними — женственный мальчик или мужеподобная девочка.
— Судя по вашему кресту, вы верующий человек.
— Да.
— А официальная позиция Русской православной церкви — не поддерживать таких, как вы…
— Но я не был девочкой, которая перешла в мальчика. Я всегда был мальчиком. У меня и крестник есть. Я с батюшкой отдельно на эту тему поговорил. Он выслушал и сказал: «Документы на мужское имя выправил?» «Да, и все медицинские заключения есть». «Ну и все», — сказал он. А вот Мизулиной я бы разложил про то, как она разрушает традиционную семью. Таким людям, как я, просто не повезло. Ну не сложилось у нас! Но мы тоже хотим жить спокойно. Многие уже так и живут — им сейчас по сорок, пятьдесят, шестьдесят лет. У них дети взрослые. И что теперь детям сказать? Что папа — это не папа? Вот запишите, что я к «радужным» пикетчикам никакого отношения не имею и иметь не хочу. Ну зачем сейчас понадобилось меня вытаскивать на всеобщее обозрение?
