Вошедший в барак перво-наперво обратился к массе его обитателей: "Христос воскресе, православные христиане!", - после чего, повернувшись к соседям по нарам, добавил: "И вам, жиды, добрый вечер..."
Адресаты последнего приветствия, Юлий Дунский и Валерий Фрид, в будущем - замечательные киносценаристы, в прошлом - осуждённые по одному делу о покушении на Сталина (по версии следствия, в проезжавшего по улице вождя собирались якобы стрелять из окна... выходящего во двор). А в том настоящем они были узниками Интинского особлага. Обращался к ним простой русский фашист - в тридцатых в Харбине по молодости вступил в местную эмигрантскую фашистскую организацию. Теперь вот тоже сидел. Не всегда сам себе выбираешь кампанию. Да и споры о политике в ограниченном колючей проволокой пространстве были занятием чисто академическим - куда важнее были взаимоотношения с теми, кто это пространство охранял. А для вохры и кума "фашистами" были все они, коммунисты с уклоном и без; прошедшие плен красноармейцы; партизаны, воевавшие сначала с гитлеровцами, а потом и с советами. Настоящие фашисты - вермахт, СС, коллаборанты всех мастей. Ну и те самые, которым "добрый вечер", тоже, разумеется, были "фашисты". Юлик и Валерик не преминули изложить сей пасхальный сюжет в письмах на волю, и приветствие прижилось в широком кругу их родственников и знакомых.
Сюжет этот вспомнился мне недели полторы назад, после съезда «Объединённого гражданского фронта». Мне вдруг стали задавать вопросы. Нет, на само мероприятие я зван не был - беспартийный, партайтаги надоели ещё при позапрошлом правлении. Но я веду колонку в их газете, и посему претензии друзей были обращены ко мне («И что, товарищ Рузов, будете ли вы теперь для них писать?») - и демонстрировали сидящего в президиуме съезда "родимчика" Андрея Савельева. Друзья мои – тоже беспартийные, новости смотрят-слушают вполуха-вполглаза, но про Савельева почему-то знают, а других подробностей не запомнили. Почему? Загадка.
А вот другая загадка.
Когда-то, году этак в 1989-м, "демократы" собирали не только камерного формата съезды, не только многосоттысячные толпы на площадях, но и парламенты. При этом материальных ресурсов у них было вряд ли много больше, чем десять лет спустя, когда они одну за другой оставляли вроде бы завоёванные позиции. Но в конце 1980-х было нечто более ценное, чем материальный или административный ресурс. Назовём это "общим видением": тогда участники движения одинаково понимали ситуацию, а значит - и друг друга. А это понимание порою оказывается эффективнее съездов, пленумов и комитетов. Как достичь такого состояния? Начитавшись «Огонька» с «Московскими новостями»? Вряд ли. Тут ведь не достаточно общего дискуссионного пространства. Не менее важны понятные поступки и действия лидеров. Понятные – значит не нарушающие представлений о том, "что такое хорошо и что такое плохо". Или даже задающие такое представление.
И сегодня не совсем утрачены остатки этого... не понимания даже, а чутья. Хотя бы чутья на то, "что такое плохо". Вот "письмо пятисот" - однозначно «плохо». И нацистский митинг 4 ноября - тоже «плохо».
…И вот приходит соавтор "письма...", оратор и трибун 4 ноября Савельев поприветствовать съезд ОГФ. Что он там сказал? «И вам добрый вечер?» Или что-то ещё? Когда я осведомился о выступлении Савельева у одного из организаторов съезда, тот ответил почти что вопросом на вопрос: «Его нам Рогозин прислал, и что было делать? Гнать? Не пускать? Растерялись…» Не преуспев в науке заседания, не будучи замечен в президиумах, я всё же рискнул высказать ему своё мнение: «Вот именно, батенька, всенепременно гнать! С лестницы спустить, и более на порог не пущать!»
Со всяким случается – придёт, бывало, утомлённый дорогою странник, сядет, заговорит о том о сём, и потихоньку его заносит. Начинает он говорить такое, что и спорить уже неудобно, а гнать как-то неловко. Но лучше всё-таки выгнать. Потому что через пять минут по правилам этикета придётся уже не гнать, а в морду давать. А я это дело не люблю. Но то - какой-нибудь неожиданный таинственный незнакомец.
А с Савельевым уже давно всё ясно: всё, что можно и нельзя, он уже сказал и написал. И вряд ли о его явлении не известили заранее. Так что лучше было бы не пустить. Тогда не пришлось бы гнать или давать по физиономии. Или теперь вот объясняться…
Ведь у манкировавшего съездом оппозиционеров-демократов господина Рогозина были свои резоны. Во-первых, показать, кто здесь "старший брат". А во-вторых, «законтачить» и «зашкварить» господ из «Гражданского фронта».
Важно же не только кто и что говорит, но, извините, кто с кем сидит. Это порою много значит для непросвещённой в дворовых интригах публики. Как, например, делали нелюбимые нашим президентом советологи, вычислявшие колебание генеральной линии КПСС по единственно доступным источникам – по расстановке членов и кандидатов в члены Политбюро на Мавзолее.
Можно ещё раз цитировать Владислава Суркова: "Политика есть искусство управления с помощью символов".
И какой символ в итоге пошёл со съезда в массы сторонников?
"Письмо пятисот" и марш 4 ноября для этих самых сторонников (и для меня тоже) есть нечто вовсе неприемлемое. Собственным ощущениям они доверяют сильнее, чем политическим лидерам (и я тоже!). Что на выходе? Утрата доверия со стороны тех, кто составляет основную группу поддержки. Основную - потому, что с этими людьми уже достигнуто общее видение ситуации. А это важнее и дороже, чем массовость поддержки без этого самого «общего видения». С теми, другими, такое «общее видение» ещё предстоит искать.
Но, с другой стороны, сам я хотел бы ответить вопросом на вопрос - тем коллегам, что меня пристыдили. Это в Москве ещё можно выбирать, с кем садиться за стол, а с кем - нет, с кем выходить на площадь, а кого избегать. У нас и площадей много, и склонного к праздношатанию народа пока что хватает. А в Воронеже или на Воркуте - проблема и с площадями, и с протестантами. Гораздо чаще - порою по одной и той же теме и на одном и том же месте - пересекаемся с людьми, с которыми на одном гектаре правового поля садиться не пристало.
И на этот счёт так же есть что вспомнить из опыта советского времени. Если обратиться к документам диссидентского движения, прежде всего к "Хронике текущих событий", мы найдём там сообщения из разных, казалось бы, миров. Кроме общедемократического, либерального направления, там представлены национальные движения, - русское, украинское, литовское, грузинское и т.д. – а также различные конфессии: кроме православных, литовские католики, баптисты, адвентисты, пятидесятники... Эти группы были, на первый взгляд, несовместимы друг с другом. Но они имели в тех условиях некую "область пересечения", "общую повестку дня", выраженную в эпиграфе к "Хронике", - статью 19 Всеобщей Декларации прав человека: "Каждый человек имеет право на свободу убеждений и на свободное выражение их; это право включает свободу беспрепятственно придерживаться своих убеждений и свободу искать, получать и распространять информацию и идеи любыми средствами и независимо от государственных границ".
Точно так же дела обстояли и в Хельсинкском движении - скажем, Левко Лукъяненко и Вячеслав Чорновил, члены Украинской Хельсинкской спилки, на первое место ставили проблемы своего национального движения, но приняли предложенный им общий контекст. Как показали события последующих лет, это пошло на пользу и им, и всем остальным...
А были и такие, что в эту "область пересечения" не попадал. Но "Хроника" между тем писала о каждом случае преследования людей за высказывание убеждений - даже если эти убеждения были «хроникерам» несимпатичны. Они отнюдь не собирались соглашаться с этими их высказываниями. Но и садиться с ними за один стол - тоже.
Правда, иногда их вместе сажали. Вот в 36-м пермском лагере особого режима в двухместной тесной камере сидели русский писатель Леонид Бородин (ныне – главный редактор журнала «Москва») и украинский поэт Василь Стус. Наверное, со смыслом поместили туда их двоих. Да там ещё и стола не было! Со смыслом…
Но и там была возможность и необходимость оставаться собой, несмотря на очевидного общего противника - администрацию.
...В начале шестидесятых в мордовских лагерях оказались несколько человек с площади Маяковского - московского "Гайд-парка". Один, Илья, - за пламенную монархическую речь. Маленький, сгорбленный, одинокий по жизни, он оказался в весьма неприветливом мире, где, среди прочих, обитали фашисты. И старые - военные преступники, и молодые «фашистёнки». Администрация, разумеется, использовала всякую возможность, чтобы посеять рознь среди заключённых. Очередным её «политтехнологическим» проектом стал еврейский погром в лагере. Узнав об этом замысле, Илья взял в свои маленькие руки два кирпича (как у него это получилось - непонятно), нашёл зачинщиков погрома и кротко так сказал: "Вы, мерзавцы, попробуйте только устроить провокацию! Костей не соберёте!" - да так убедительно, что погром не состоялся. Испугались. Думали, что за ним - толпа. А за ним была лишь сила духа... "А Илья, произнеся своё грозное предупреждение, вышел и побрёл, погружённый в свои отвлечённые рассуждения", - писал один из его солагерников. Он, кажется, жил и умер, питаясь одними стихами, - православный поэт Илья Самойлович Бокштейн.
Он, наверное, хорошо понимал: кто и с кем вместе – определяют отнюдь не окружающая всех колючая проволока и не тот, кто проволоку поставил. Это всегда определяешь ты сам.
