В связи с представлением и публикацией доклада руководителя Научного направления "Политическая экономия и региональное развитие" Института Гайдара Ирины Стародубровской и старшего научного сотрудника Института Гайдара Константина Казенина «Северный Кавказ: Quo vadis?» мы попросили его авторов ответить на несколько вопросов о происходящем в регионе и вокруг него. Подготовка интервью: Борис Долгин.
Что из опыта других стран вы видите эвристически продуктивным аналогом современного Северного Кавказа для России?
И.С. Я думаю, что в опыте других стран можно найти примеры лучшей и худшей практики, чрезвычайно актуальные для Северного Кавказа. Например, попытки модернизации отсталого Юга Италии. Пока в этот регион пытались вкачивать большие деньги и централизованно создавать крупные мощности, вновь строящиеся объекты оказывались в ситуации конкуренции с существующим мелким и средним бизнесом, и целевые показатели по снижению безработицы и экономическому развитию выполнить не удавалось. Гораздо более позитивно оцениваются программы по поддержке растущего «снизу» бизнеса, в частности, в рамках индустриальных районов (industrial districts). Подобная система, когда экономика «растет гроздью», сочетая в себе достоинства крупного и мелкого производства и во многом основываясь на традиционных социальных сетях, когда отношения конкуренции сочетаются с кооперацией и активным распространением ноу-хау внутри сообщества, доказала свою эффективность не только на Юге Италии, но и на территории Италии в целом, а также в других странах. Соответствующие подходы могли бы активно применяться и в северокавказских республиках.
Чрезвычайно интересным представляется опыт легализации теневой экономики в Перу, описанный Эрнандо де Сото в своих знаменитых книгах. Возможно, де Сото, который сам был архитектором данных реформ, в определенной мере приукрашивает ситуацию, здесь надо разбираться более глубоко. Но сам по себе подход, в рамках которого занятые в теневой экономике городские мигранты рассматриваются не как нарушители закона, а как создатели общественного богатства, и ставится вопрос не о том, как их задавить, а о том, каким образом интегрировать их в легальную экономику с учетом их интересов, безусловно, заслуживает внимания. И то, что подобные реформы воспринимались в Перу как один из важнейших инструментов борьбы с терроризмом, также повышает значимость данного опыта для Северного Кавказа.
Наконец, нельзя не упомянуть уникальный опыт урегулирования конфликта в Северной Ирландии, результатом чего было прекращение террористической деятельности сторон данного конфликта. Этот конфликт имел давнюю историю, он включал в себя как территориальный, так и религиозный компоненты, что, безусловно, вызывает ассоциации с северокавказской ситуацией.
Что немаловажно для учета опыта, этот конфликт достаточно хорошо изучен, ему посвящены серьезные научные монографии, имеются мемуары участников, в том числе непосредственно вовлеченных на каких-то этапах их жизни в террористическую деятельность и прекратившие ее в условиях урегулирования. История североирландского конфликта позволяет очень четко проследить, как реагировали его стороны на различные действия властей, и полностью подтверждает вывод о том, что насилие порождает насилие, и социализация молодого поколения в условиях активных силовых действий закладывает основы для воспроизводства конфликта в будущем. В то же время чрезвычайно ценным представляется найденный выход – вместо бесконечных и безрезультатных столкновений по вопросу о будущем статусе Северной Ирландии, стороны согласились быть несогласными по этому вопросу, оставили его будущим поколениям, а сами стали взаимодействовать для решения тех насущных сегодняшних проблем, которые стояли перед территорией. И хотя до сих пор этот процесс является очень непростым и далеко не бесконфликтным, все-таки это был явный стратегический прорыв, который позволил покончить с терроризмом и массовым насилием.
За последнее время сменился ряд региональных руководителей Северного Кавказа. Можно ли найти общую логику в этих изменениях?
К.К.: На самом деле логика у разных назначений, на мой взгляд, разная. Так, назначение Юрия Кокова врио главы Кабардино-Балкарии означает победу представителей силовых структур в затяжном конфликте с предыдущим главой региона Арсеном Каноковым. Отчасти это также кадровая «реставрация», поскольку Коков имеет отношение к той части местной элиты, которая была во власти до Канокова. Таковы «стартовые данные» Кокова, а что реально от него ждет федеральный центр и как он будет оправдывать эти ожидания, пока говорить рано. Что касается назначения Рамазана Абдулатипова на высший пост в Дагестане, то оно первоначально рассматривалось как «контр-клановое». Абдулатипов считался человеком, «внешним» по отношению к основным группам влияния, присутствовавшим на тот момент в республике. Однако большинство этих групп из власти за год работы Абдулатипова не удалено. И здесь дело прежде всего не в каких-то субъективных моментах, а в крайней степени кадрового голода, который сложился в Дагестане: старые кадры во власти просто некем заменять. Таков итог тотального перекрытия вертикальных «лифтов», почти полной невозможности сделать в регионе карьеру без серьезной протекции. Впрочем, не уверен, что в этом отношении республики Северного Кавказа так уж непохожи на другие российские регионы.
Если пытаться все же увидеть общую логику в последних назначениях глав северокавказских республик, то я бы определил ее так: на смену главам, пытавшимся, по крайней мере на уровне деклараций, проводить модернизацию – создавать более современные условия для бизнеса, строить механизмы диалога в обществе, приходят главы с более традиционной повесткой дня. Насколько это оправданно? С одной стороны, можно говорить о том, что предпринимавшиеся попытки модернизации не были слишком успешными, столкнулись с множеством проблем. Но, с другой стороны, запрос на модернизацию как таковую в северокавказском обществе сохраняется и даже крепнет.
Какой вы видите роль федеральных, региональных и местных властей в организации диалога между представителями различных ветвей ислама?
И.С.: Мне кажется, диалог между представителями различных ветвей ислама в первую очередь должен организовываться представителями данных религиозных направлений. И такая тенденция есть, попытки диалога в последнее время регулярно возобновляются. Очень важно, чтобы власти всех уровней правильно понимали свою роль фасилитаторов и гарантов достигнутых договоренностей, не стремясь подменять его участников и диктовать им «правила игры».
Очевидно, особенно велика роль местной, поселенческой власти в тех селах, где существуют разные религиозные общины, и от позиции главы села и местного имама во многом зависит, будет ли их существование достаточно мирным либо дело дойдет до насилия и вооруженного конфликта. И тому, и другому из реальной жизни можно привести яркие примеры.
Что касается других уровней власти, то здесь принципиальный подход должен быть как у врача – не навреди. Очень важно, чтобы действия силового блока, не препятствовали позитивному протеканию диалога, чтобы религиозные взгляды не приравнивались к противоправной деятельности, чтобы правоохранительные органы не воспринимали человека как террориста только потому, что мужчина носит бороду, а женщина – хиджаб. На самом деле, для борьбы с реальными террористами в этом случае высвободятся дополнительные силы и ресурсы.
Какой вы видите роль местного самоуправления в развитии Северного Кавказа?
И.С.: Местное самоуправление на Северном Кавказе – это гораздо более влиятельный институт, чем во многих других регионах страны. Я буду сейчас говорить в первую очередь о поселенческом самоуправлении. Главы городов и районов – это части властной элиты. А вот на местах во многих случаях существуют, опираясь на исторические традиции местных общин – джамаатов, реальные самоуправленческие механизмы. Они обеспечивают согласованное решение проблем села, причем ключевые «игроки» в различных селах могут быть разными – где-то глава села фактически является последней инстанцией в решении любого значимого вопроса (даже в обеспечении гарантий прав собственности), а где-то мнение имама, или местных бизнесменов, или богатых выходцев из села имеет не меньший вес. Последняя категория – специфический для Кавказа элемент местного самоуправления, играющий во многих селах на последнюю роль, привлекающий свои ресурсы для решения проблем территории и стремящийся участвовать в жизни села.
Безусловно, подобная ситуация не универсальна. Как и в других регионах, здесь на местном уровне есть и отрыв власти от населения, и «продавливание» ставленников «сверху», и беспомощность и апатия местных органов власти. Бывают и острые конфликтные ситуации, когда разные «игроки» начинают тянуть «одеяло» в разные стороны. Но, тем не менее, местное самоуправление на Северном Кавказе обладает значительным потенциалом, который может быть использован и уже используется для развития территорий.
Здесь можно выделить два направления: это социальное развитие и экономическое развитие. Самоорганизация населения для решения социальных задач уже сейчас является значимым элементом жизни многих сел. За счет средств самообложения, собственного трудового вклада, а также с привлечением ресурсов выходцев из сел строятся местные дороги, водопровод, восстанавливаются памятные места. Кооперация в экономической сфере не получила широкого распространения. Но если стимулировать и поддерживать развитие экономики по типу индустриальных районов, о чем говорилось выше, роль самоуправления в этой сфере также может существенно возрасти.
Земельный кризис нередко выходит за границы республик Северного Кавказа, становясь одним из поводов для конфликтов в соседних регионах. Кажется ли вам, что решение вопроса внутри снизит остроту вовне или нужны какие-то дополнительные меры?
К.К.: Если говорить о конфликтах, связанных с миграцией северокавказцев в соседние регионы, то они вовсе не всегда земельные. А те из них, что все же связаны с землей, не всегда объясняются продолжающейся интенсивной миграцией из республик. Например, на Ставрополье земельные конфликты с участием дагестанцев происходят главным образом там, где они жили еще с 1950-х годов, а возникают они из-за начинающегося передела земли с участием крупных агрохолдингов.
Что касается решения вопроса внутри, то, как показано в докладе, для этого необходимо прежде всего изменить «правила игры» в земельном вопросе, прежде всего – отказаться от моратория на приватизацию земель сельхозназначения, который действует во всех республиках, кроме Карачаево-Черкесии. Напряженность с землей на Северном Кавказе связана не только с тем, что ее не хватает, но и с тем, что местное население не может ей полноправно распоряжаться. Земли, которые жители сел и пригородов хотят использовать для сельского хозяйства или под застройку, чаще всего находятся в аренде у совершенно «непрозрачных» структур. Земельные конфликты связаны в основном именно с этим, а не с некими «этническими границами». Вообще этнический фактор в большинстве конфликтов на сегодняшнем Северном Кавказе – вторичен, это лишь некая идеологическая «упаковка», используемая противоборствующими сторонами, да и то не всегда. Так что начинать развязывание северокавказских «узлов» с этнических проблем – дело бесперспективное.
Не видите ли вы опасность в том, что статус обладателя высшего образования, не подкрепленный наличием реальных компетенций, может служить дополнительным фактором усиления социальной напряженности, не улучшая работу социальных лифтов, а создавая впечатление их нефункционирования.
И.С.: Да, такая опасность есть. Завышение ожиданий, порождаемое высшим образованием, не подкрепленное получением реальной квалификации и востребованных компетенций, является одним из факторов усиления социальной напряженности. И эту проблему надо решать как совершенствованием системы формального образования, так и развитием различных элементов дополнительного и неформального образования. Но здесь мы не специалисты, и вряд ли сможем предложить какие-то оригинальные рецепты. Однако если бы эта проблема с социальными лифтами была основной, ситуация была бы гораздо менее сложной, чем она есть на самом деле. Здесь действует еще целый ряд факторов, далеко не всегда обусловленных «злой волей» власть предержащих.
Во-первых, в северокавказских республиках экономика не создает массового спроса на качественное высшее образование. Многие виды деятельности являются достаточно простыми, требующими в первую очередь физических усилий либо примитивных навыков. В то же время запрос на массовое высшее образование у населения сохраняется, хотя, судя по всему, масштабы его снижаются. Те же, кто стремится сделать реальную карьеру за счет собственных усилий, в первую очередь ориентированы на отъезд.
Во-вторых, реально существует проблема перекрытости вертикальных лифтов для людей без необходимых связей и ресурсов, даже если они обладают достаточной квалификацией. Ситуация не фатальна. Мне приходилось общаться с молодыми людьми, которые пробились «наверх» в результате собственных усилий. Но им, судя по всему, пришлось преодолевать более серьезные барьеры, чем в других регионах страны, во всяком случае, в крупных городах. А индивидуализма и энергии на подобные действия хватает далеко не всем, наследие традиционного общества учит совсем другому – смириться, подчиниться установленному порядку вещей.
За рамками официальной системы лифты ищутся по-разному. Теневая экономика, творческие профессии, общественная, в том числе протестная деятельность – те формы, которые используют люди в подобной ситуации. Так что проблема далеко выходит за рамки системы образования и может быть решена только в результате существенных изменений в северокавказком социуме при проведении совершенно другой политики, чем в настоящий момент, в самых различных сферах – начиная от экономики и заканчивая антитеррором.
Важная фиксация разложения традиционных структур ставит вопрос о поиске субъектов диалога кавказских диаспор с региональной и местной властью других регионов. Кто это может быть? Как может быть устроен диалог?
К.К.: Безусловно, разложение традиционного общества делает такой диалог более трудным. Да и не только такой диалог. Мы стремимся показать в докладе, что Северный Кавказ, особенно восточная его часть на сегодня – это общество на переломе, где меняются многие правила и ориентиры. И, конечно, установка на неких «старейшин диаспор», якобы способных отвечать за всех своих соплеменников, приехавших в регион, - это дикий анахронизм. Надо сказать, что мы не занимались отдельно исследованием северокавказских диаспор, сосредоточившись на том, что происходит непосредственно в республиках. Но на основе эпизодических наблюдений могу утверждать, что никакой единой «кавказской диаспоры» как структуры в других российских регионах, в том числе и южных, не существует. Там есть так называемые «старые» диаспоры – в Астраханской области, например, могут быть целые поселки, в которых живут выходцы из одного дагестанского села. Можно предположить, что эта часть диаспоры наиболее «традиционна», что с ней можно строить отношения через старших и т.п. Но это обманчивое впечатление: достаточно сказать, что между односельчанами в таких поселках нередко вспыхивают религиозные конфликты, ведущие к расколу. Другая часть диаспоры – это сезонные рабочие, на стройках, в сельском хозяйстве. Третья часть – «золотая молодежь», заметная в основном в региональных центрах и курортных городах. Четвертая часть – выходцы с Северного Кавказа, давно нашедшие себя в других регионах, получившие там образование, постепенно теряющие связь со своей малой родиной. Еще одна важная часть – студенты. Та раскрутка межнациональной тематики, которая идет сегодня, так или иначе может затронуть все части диаспоры. Но единого подхода ко всем ее частям нет, и уже не будет.
