См. также часть 1
3.
Великий русский историк В. О.Ключевский посвятил А.Л. Ордину-Нащокину специальный биографический очерк, вкотором не столько анализировал его деяния на государственном поприще, сколькопытался реконструировать портрет этого единственного в своем роде"московского государственного человека семнадцатого века", а также картину личных, человеческих отношенийдвух, безусловно симпатичных историку персонажей – Ордина-Нащокина и самого царяАлексея "Тишайшего". (Не случайно в курс лекций по русской историилекция о Нащокине непосредственно следует за таковой о Алексее Михайловиче.)
Внимательное наблюдение над иноземными порядками и привычка сравниватьих с отечественными сделали Нащокина ревностным поклонником Западной Европы ижестоким критиком отечественного быта. Так он отрешился от национальнойзамкнутости и исключительности и выработал свое особое политическое мышление:он первый провозгласил у нас правило, что "доброму не стыдно навыкать и состороны, у чужих, даже у своих врагов".
<…>
Ворчать за правду и здравый рассудок он считал своим долгом и даженаходил в том большое удовольствие. В его письмах и докладах царю всего резчезвучит одна нота: все они полны немолчных и часто очень желчных жалоб намосковских людей и московские порядки. Ордин-Нащокин вечно на все ропщет, всемнедоволен: правительственными учреждениями и приказными обычаями, военнымустройством, нравами и понятиями общества. Его симпатии и антипатии, малоразделяемые другими, создавали ему неловкое, двусмысленное положение вмосковском обществе. Привязанность его к западноевропейским порядкам ипорицание своих нравились иноземцам, с ним сближавшимся, которые снисходительнопризнавали в нем "неглупого подражателя" своих обычаев. Но это жесамое наделало ему множество врагов между своими и давало повод его московскимнедоброхотам смеяться над ним, называть его "иноземцем".Двусмысленность его положения еще усиливалась его происхождением и характером.Свои и чужие признавали в нем человека острого ума, с которым он пойдет далеко;этим он задевал много встречных самолюбий и тем более, что он шел не обычнойдорогой, к какой предназначен был происхождением, а жесткий и несколькозадорный нрав его не смягчал этих столкновений. Нащокин был чужой средимосковского служебного мира и как политический новик должен был с бою братьсвое служебное положение, чувствуя, что каждый его шаг вперед увеличивает числоего врагов, особенно среди московской боярской знати. Таким положениемвыработалась его своеобразная манера держаться среди враждебного ему общества.Он знал, что его единственная опора - царь, не любивший надменности, и,стараясь обеспечить себе эту опору, Нащокин прикрывался перед царем от своихнедругов видом загнанного скромника, смирением до самоуничижения. Он невысокоценит свою службишку, но не выше ставит и службу своих знатных врагов и всюдугорько на них жалуется. "Перед всеми людьми, - пишет он царю, - за твоегосударево дело никто так не возненавижен, как я", называет себя"облихованным и ненавидимым человеченком, не имеющим, где приклонитьгрешную голову". При всяком затруднении или столкновении с влиятельныминедругами он просит царя отставить его от службы, как неудобного и неумелогослугу, от которого может только пострадать государственный интерес."Государево дело ненавидят ради меня, холопа твоего", - пишет он царюи просит "откинуть от дела своего омерзелого холопа".
А вот какими словами царьодергивал не в меру, с его точки зрения, пропольски настроенного дипломата:
"Эту статью<…> отложили и велели выкинуть, потому что непристойна, да и для того,что обрели в ней полтора ума, один твердый разум да половину второго,колеблемого ветром. Собаке недостойно есть и одного куска хлеба православного(полякам не подобает владеть и западной Малороссией): только то не по нашейволе, а за грехи учинится. Если же оба куска святого хлеба достанутся собаке -ох, какое оправдание приимет допустивший это? Будет ему воздаянием преисподнийад, прелютый огонь и немилосердные муки. Человече! иди с миром царским среднимпутем, как начал, так и кончай, не уклоняйся ни направо, ни налево; господь стобою!"
Право, каков слог у московского царя! Почти как у протопопаАввакума: прочтешь – и спокойным не останешься! Едва ли кто другой из прежде ипосле сидящих на русском троне (помимо Ивана Грозного, конечно) был столь жеодаренным литератором…
4.
Осталось написать несколько словпро Воина Афанасьевича – и о том, откуда взялась та, шестисотрублевая заемнаякабала, с которой мы и начали свой рассказ. Итак, сына своего АфанасийЛаврентьевич воспитывал вполне в духе собственных взглядов и представлений.Видимо, его тоже учили языкам, а также не бояться и не чураться иностранцев. Вконце 50-х годов Воин Афанасьевич служил при отце в Ливонии, довольно успешнопомогая управлять оккупированной страной и, в частности. заведовал секретнойперепиской отца. Молодой человек был на хорошем счету, лично известен царю – повсей видимости, его ожидала добрая карьера. Однако, в 1659 г.он… совершает побег за границу. По выражению С. М. Соловьева "его стошнилоот московских порядков": даже в сравнении с жизнью в оккупированнойЛивонии или, тем более, в Варшаве, куда он ездил с отцовскими поручениями,Москва, куда Воина также отправлял по своим делам отец, подействовала на негоудручающе. Причем, бежал Воин не простоза границу, а во враждебную державу – Польшу, да еще и с некоторой суммойказенных денег и, кажется, с секретными документами. По русским меркам того (даи не только того) времени это был проступок, каравшийся смертью. Более того,это должно было серьезнейшим образом повлиять на карьеру отца – как раз в тотсамый момент, когда таковая находилась на острие взлета. Удрученный Афанасийпишет царю покаянное письмо, в котором, по обычаю, просит отставки. Удивителен,однако, ответ царя на Нащокинское послание:
"Просишь ты, чтобы дать тебе отставку; с чего ты взял просить обэтом? думаю, что от безмерной печали. И что удивительного в том, что надурилтвой сын? от малоумия так поступил. Человек он молодой, захотелось посмотретьна мир божий и его дела; как птица полетает туда и сюда и, налетавшись,прилетает в свое гнездо, так и сын ваш припомнит свое гнездо и свою духовнуюпривязанность и скоро к вам воротится".
И ведь так и вышло, по царскомуслову. Сперва Воин действительно находился в Польше, по словам взятого позднее"языка", "видел он укороля в Гданску Воина Нащокина, живет де при короле, а дает ему король намесяц по 500 ефимков, а ходит де он в немецком платье; он же де, Воин,похваляется, хочет услугу свою показать королю, а идти под город великогогосударя в Лифлянты и, отца своего взяв, хочет привезти к королю и многие депоносные слова на государство московское говорит". Однако же, воеватьпротив родины Воин не стал и, покинув Польшу, отправился в Вену. После онпобывал в Голландии, во Франции, возможно – еще где-то. Но уже в 1663 г. Воин, объявившись вКопенгагене, подает русскому послу (находившемуся с ним в дальнем родстве)покаянную челобитную. В 1665 г. он, получив разрешение, возвращается на родину.Серьезного наказания действительно не последовало – хотя беглеца и отправили вКирилло-Белозерский монастырь "под начало", но уже в 1667 г. "великий государь указал Воина Нащокина изпод начала свободить и отпустить к Москве". Годом позже ВоинуАфанасьевичу пожаловали чин стольника. Один из лично знавших его иностранцевписал "он превосходно владеет, одиниз всей русской знати, не только латинским, но и французским и немецкимязыками, хотя эта ученость послужила ему не ступенью к почетному возвышению, а,скорее, препятствием". Впрочем, знание иностранных языков могло пригодитьсяи воеводе Галича Мерьского – одного из перевалочных (складочных) пунктов внабиравшей обороты архангельской торговле Русского государства.