Никита Сергеевич Михалков 17 апреля вышел на большой экран со своим новым фильмом — «Утомленные солнцем 2. Предстояние». Кажется, утомленные ожиданием, торопливые «румяные критики» занесли свои электронные перья еще до того, как хоть что-то увидели.
По крайней мере, когда они разразились гневными статьями, первое впечатление от них сложилось такое: 1. Подключив всех возможных исследователей во всех областях, они поставили задачу отыскать хоть какие-то детали, чтобы охаять фильм. 2. Само произведение они как будто посмотреть поленились.
И в самом деле, удивляет степень подготовленности журналистов, которые точно знают, например, когда было основано такое-то секретное подразделение секретных частей секретных служб — как будто журналисты либо в этих подразделениях служили, либо годами просиживали в архивах. Это с одной стороны. С другой — они ругают фильм, к примеру, за то, что Михалков не симпатизирует своим героям-русским и почти прославляет симпатичных немцев. Такое можно сказать, только если не видел фильм — там все ровно наоборот!
Было бы обидно за такие рецензии, да выручает юмор. Вспоминается пассаж Фаины Раневской о Моне Лизе: эта дама уже стольким понравилась, что может выбирать, кому нравиться, а кому нет. Режиссер Михалков — тоже. Выбирая, кому он хочет нравиться, Михалков сам формирует круг единомышленников. Каждый раз, когда выходило что-то значительное, громкое, зрители начинали делиться на «партии»: тот, например, кому нравился «Тарас Бульба», не мог оказаться вместе с поклонниками «Царя». С Михалковым как всегда сложнее: в его «партию» вступают даже те, кто не только не знает его, но и не любит. Может, сочувствуют его грандиозной по замыслу затее — придать эпохе стиль и неповторимый язык. Придать произведению стилистическую завершенность и профессиональную отточенность. Придать герою защитное поле любви и сострадания. Казалось почти удивительным, что хозяйственные споры на внеочередном съезде Союза кинематографистов год назад вылились в разговор о судьбах нации…
В «проклятые коммунистические» мы страшно себя любили и хвалили буквально за все. В «лихие 90-е» мы оказались чуть ли не самыми плохими на свете. Но ни с теми, ни с другими не было правды — потому что и те, и другие отрабатывали свой заказ. Окрепшие 2000-е произнесли свое слово: только когда мы поймем самих себя, мы будем двигаться дальше. Только когда мы перестанем впадать в те самые два тяжелейших греха — чрезмерного отчаяния и чрезмерного упования, мы очистимся.
Существуют художники, которые ставят перед собой противоположную цель: они ощущают себя пророками в отечестве, а всех остальных воспринимают как подопытных уродцев, которых то ли чему-то там надо научить, то ли за что-то там надо проучить. Таковы поделки Серебренникова — «Юрьев день», или Лунгина — «Свадьба». Это все ни о чем, и, самое главное, ни для чего. Лунгин ничего не понимает в сознании простого нашего соотечественника, для которого часто идеальное важнее реального. Вот о чем мог быть фильм! Серебренников ничего не понимает в провинции: сценарий о том, что женщина, потеряв сына, становится матерью мира, превратился в фильм о том, что все вокруг уроды. Значит, забыли о том, что единственное условие познания — любовь, по слову Достоевского!
В последние годы в наше искусство возвращается именно живая человеческая речь, в которой снова обретают смысл слова «мать», «отец», «ребенок», «Родина», «правда». А также — «враг», «неправда», «нехорошо». То, что мой отец непохож на богатого соседа — это неважно; но то, что он пьет — нехорошо. То, что мою мать, или Родину, пытаются обижать, или охаивать — это нехорошо. Мы жадно хватаем человеческий голос, а не теорию. А за голосом в наше время, перестав верить журналистам, мы либо обращаемся к книгам, либо идем в кино. Кино — один из способов снова обрести себя. Михалков — из тех русских художников, которые это не только понимают, но и воплощают в своем искусстве.
«Утомленные солнцем 2. Предстояние» — это часть огромной эпопеи. Фильм заканчивается анонсом ее продолжения; режиссер как бы говорит: «Я только начал с вами разговор на эту тему. Мы прошли еще не весь путь». По отношению к эпопее вопрос «о чем это?» не совсем уместен. Мы можем сказать, о чем «Бедная Лиза» Карамзина, или даже «Воскресение» Толстого. Но о чем «Война и мир», или «Илиада»? О том, что идет война, но в мире тоже люди, и они как-то там живут? Ради этого не стоит затеваться на столь хлопотную писанину — и так понятно. В отличие от любого другого произведения, которое призвано выразить законченную мысль, эпопея предполагает создание портрета эпохи, энциклопедии событий, которые происходят и в мире, и в душах тех людей. Тут не может быть краткого лог-лайна, как требуют от студентов во ВГИКе.
…Михалковская эпопея — о самой страшной войне в истории человечества. Все сдвинулось с места, все всколыхнулось: машины, повозки, мосты, катера, самолеты, судьбы людей, городов, всей русской цивилизации.
Комдив Котов выживает в нечеловеческих условиях: теперь он в штрафбате, и почему-то, несмотря на заслуги, из него не переводится. Нам объясняют, что он такой человек — чем хуже, тем лучше. Мол, в простые солдаты не пошел бы — если уж унижение, то до самого края! Чего же он хочет? С одной стороны, мы должны точно понимать, что его образ еще не завершен — эпопея не закончилась. С другой стороны, Михалков-режиссер через персонажа-Котова явно обращается к нам с посланием. О чем кричит нам Котов? О невыносимости бытия как такового? Вполне возможно. О том, что даже когда все вокруг в одночасье рухнуло — человек может оставаться гигантом? А может быть о том, что, оставаясь гигантом, лучше всего понимаешь, что именно этого-то и не хочется? Туда, на лодку к маленькой Наде... Оставьте меня все — фашисты, кинематографисты, друзья, враги, исторические факты...
Человека кругом обступила смерть — ее в фильме действительно много. Местами кровь показана тактично — мы почти догадываемся, что произошло с командиром курсантов, с командиром штрафбата. Бывает, что в кадр попадают фрагменты человеческих тел — это и есть ужасы войны! Не очень понятно, что сам Котов чувствует от всего этого: почти врачебная привычка воина к крови? Или сосредоточенность на собственном спасении? Равнодушие, отчаяние? Перед смертью даже командир штрафбата, в исполнении Е.Миронова, произносит большой монолог, а Котов, хоть и вытаскивает героя Смольянинова из-под танка, но сам как будто все более отстраняется от происходящего…
Может быть, герой постепенно обретает мифологические очертания? Его пробег за «языком» по огромному пустому полю выглядит как метафора человека вообще, собирательно-героического персонажа. Их прыжок через забор — как «прыжок лосося» из какой-нибудь саги. Если в начале мы наблюдали за самим героем, то постепенно мы начинаем воспринимать его через рассказчика. И рассказчика (в исполнении Маковецкого), и слушающего — Арсентьева (в исполнении Меньшикова) — становится все больше и больше. То есть Котов как будто постепенно превращается в героя легенды, или в героя-легенду…
Надо сказать, современные критики слишком часто стали сбиваться на обсуждение сюжета вместо произведения, элемента вместо целого. Мы как будто перестаем видеть художественное произведение — его стилистику, его профессиональный уровень, его психологизм. «Маша обидела Петю, должно было быть наоборот, а я — критик». Вот уровень наших рассуждений. А ведь творчество Михалкова — это увлекательнейшее путешествие по миру метафор, настоящих творческих открытий. Каждый ключевой кадр у него продуман — так что дух захватывает! Как в хороших стихах — ни слова, ни строчки не выкинешь, — так и здесь: впечатление, что ракурс мог быть только такой, что проезд камеры — только в эту сторону и с такой скоростью… Кажется, технические моменты — но любой кинематографист знает, что состояние передается не только через игру актеров, но и через движение камеры, через свет, композицию, цвет. Михалкову в этом смысле подвластно все. Режиссер не хлопочет камерой, не заигрывает со зрителем, не картинничает…
Михалков с легкостью справляется с теми задачами, на которые другие не решаются. Например, красивый классический прием — долгий показ статичного плана, когда все действия происходят там, где их не видно. Режиссер сначала долго набирает состояние: негодяй-фриц медленно, по-садистски преследует Надю, заходит за ней в глубь амбара, камера застывает. За первым фрицем заходит второй. Долгая неподвижная картинка, мы слышим только какой-то звук, но оторваться от картинки не можем. Там же внутри что-то происходит! Что там происходит?
Или сцена с цыганами. Как другой режиссер решил бы эпизод, когда фашиста обступают цыгане и начинают петь, кружась вокруг него? Юбки, трясущиеся плечи, привет Эмилю Лотяну. А здесь? Чисто режиссерским путем, без лишних слов и танцевальных жестов, камера затягивает нас в водоворот танца цыган, которых мы даже не можем разглядеть! Мы как будто сами испытываем головокружение фашиста — и почти вместе с ним начинаем бессмысленно палить! А дальше — как резко меняется ритм картины, когда все цыгане расстреляны, и на фашиста смотрит испуганными глазами цыганская девочка! Ее глаза, особенно на первом крупном плане, выражают весь ужас от войны!
А как замечательно передан страх наблюдающего эту сцену со стороны! В кадре — просто крупное яблоко. Явно кто-то — мы пока не понимаем, кто — вместе со зрителем вроде и пытается смотреть за происходящим, но одновременно прячет свой взгляд в яблоко. Такая деталь дорогого стоит!
О фильме интересно спорить — он вызывает массу горячих суждений, будоражит. Иначе обстоит дело у критиков, как будто выступивших против фильма объединенным фронтом. Представьте — к вам приходит человек и часами говорит с вами о чем-то очень важном. Потом ваш друг спрашивает: «Что ты делал?» «Да так, — отвечаете, — с каким-то человеком говорил, а у него волосинка на ухе». «И все?» «И все». Наши критики как будто выискивают эту волосинку, стремясь смело разоблачить все равно кого, лишь бы поважнее фигура.
А ведь главное в другом. На экраны вышел фильм-вызов — вызов зажиревшему столичному обществу, фильм-предупреждение — предупреждение всем тем, кто забыл или не знал, как это было.
Автор – Михаил Ермолаев, вице-президент Евразийской академии телевидения и радио. Статья опубликована в газете "Российские вести"
