Нижеследующий текст продолжает серию небольших заметок, посвященных одной теме – 1980-м годам. Автор не собирается «переоткрывать» это десятилетие, вводить на него моду, или беззастенчиво предаваться ностальгии и лирическим воспоминаниям, столь распространенным в нынешнюю эпоху «новой задушевности». Нет. Столь же чужд ему и подход чисто теоретический, историософский, идеологический. Просто частные наблюдения частного человека, который жил в те годы, который живет сейчас и имеет возможность сравнивать, рассуждать, комментировать, анализировать. Разные стороны восьмидесятых – как они сохранились в памяти, как они видятся сейчас, как культурные механизмы и жизненные практики работали тогда – вот об этом я пытаюсь рассказать в нескольких текстах.
В «Таймс» почему-то решили вспомнить ранние, героические, «прогрессивные» годы группы Genesis – времена, когда еще не лысый Фил Коллинз всего лишь бил в барабаны, а песни (если можно назвать таковыми десятиминутные опусы) пел Питер Гэбриэль. Подборка мини-эссе называется «Знаменитые фэны “Дженезиса”»; замыкает ее очень теплый текст актера Тони Робинсона, того самого невыразимого слуги Болдрика в почти гениальном Би-Би-Си-шном сериале Black Adder. Но самые остроумные воспоминания о своей тинейджерской жизни в прог-роковых звуковых ландшафтах сочинил тележурналист Джереми Кларксон. Он пишет о долгих днях, если не месяцах, проведенных в середине семидесятых за расшифровкой сложных текстов альбома Selling England by the Pound, в частности, такой вот строчки: “When the sun beats down and I lie on the bench, I can always hear them talk. Me? I’m just a lawn mower. You can tell me by the way I walk.” Чтобы понять этот герметический пассаж, юный Кларксон мобилизовал все свои лингвистические, литературоведческие, искусствоведческие, логические и прочие способности. Успехов в этом деле он так и не достиг, строчка осталось темной для понимания, зато навыки, приобретенные в борьбе с поэзией г.г. Гэбриэля, Разерфорда, Хэккета, Бэнкса и Коллинза, помогли ему в изучении литературы в школе, в написании экзаменационных эссе и вообще в расширении культурного кругозора. Как пел голосистый советский певец примерно в те же, что и Selling England by the Pound, годы, ничто на земле не проходит бесследно, и юность ушедшая тоже бессмертна.
И нам, юным советским снобам восьмидесятых, приходилось покорпеть над строчкой «Дженезиса». Однако, гораздо более важным занятием, определившим для многих из нас и дальнейшие жизненные занятия, и даже маршруты – не только географические, но и (уж простите) духовные – стало занятие, которое сегодня я назвал бы «герменевтикой “Аквариума”». Что, к примеру, может означать следующее: «Иван Бодхидхарма движется к югу на крыльях весны. Он пьет из реки, в которой был лед»? Как понять такое вот мелопоэтическое высказывание: «Рутман, где твоя голова? Моя голова там, где Джа»? Какой подтекст в словах «С мешком кефира до великой стены»? Наконец, о ком это: «У каждой женщины должна быть змея, это больше чем ты, это больше чем я»»? О Клеопатре, Еве или падчерице доктора Ройлотта? Мы трудились, не покладая рук, наполняя стаканы портвейном, – эта тошнотворная жидкость выполняла функцию смазки в процессе глубокого бурения смысла песен группы «Аквариум». Мы вчитывали в них все возможные подтексты: от политического до эротического. «Но твои матросы тяжелее свинца / На странных кораблях, лишенных лица», - в этих матросах из песни «Марина», задолго до знакомства с вудиалленовским «Все, что вы хотите знать о сексе», мы видели исключительно сперматозоиды. Развеселая «Она может двигать собой», которая как раз напрашивалась на сексуальные коннотации, наоборот, прочитывалась как «песня о КПСС»: «Алый шелк, вещие сны, ветви ивы, фазы луны – в полный рост!». А сколько всего надо было узнать! Это сейчас любой дурак видит толкиеновский мотив в строчке «Мне нужно твое кольцо», а ведь тогда советский человек из любопытствующих был вынужден довольствоваться детским переложением «Хоббита», да англоязычным изданием той же сказки, предназначенным для студентов факультетов иностранных языков педагогических вузов. Когда я в первый раз оказался на мосту Мирабо в Париже, то чуть не расплакался, вспомнив, с каким триумфом обнаружил за пятнадцать лет до этого стихотворение Аполлинера про воду, что течет под этим мостом – а она текла и в одноименной песне «Аквариума»! Ли Бо, король Артур, Кухулин – обо всех этих людях стоило узнать хотя бы для того, чтобы на миллиметр приблизиться к смыслу очередного сочинения Боба (тогда его чаще звали так, а не БГ). С остальными чемоданами культурного багажа, необходимого для свободного передвижения по Аквариумлэнду, у нас было все в порядке, Дилан, Донован, Биттлз, Боб Марли, «Блэк Угуру», Дэвид Боуи, Марк Болан и прочие рок-герои освоены, а уж «Александра Сергеича с разорванным ртом» мы могли себе вообразить по ранним стихам Владим Владимыча. Выражаясь ненаучно, с 1981-го по 1986-й мы пережили счастье полнокровной культурной жизни, счастье личного, отдельного приватного пожирания культуры – совершенно бескорыстного, ибо все эти познания не только не могли пригодиться в советской жизни, но вполне даже могли и помешать.
Позднесоветское несоветское приватное пространство восьмидесятых сформировало удивительный феномен под очень условным названием «неофициальный русский рок». Даже не сформировало, а явило во всеоружии, in all its power and glory, как Афину Палладу из головы Зевса. То, что можно назвать этим самым «неофициальным русским роком», появилось еще в семидесятые – люди что-то играли, что-то сочиняли, где-то пели, тусовались, их кто-то знал... Но стоило начаться восьмидесятым, эти прекрасные дилетанты, между делом, по «пути в гастроном», без аппаратуры, с самодеятельными звукачами, фотографами, антрепенерами, стали производить законченные альбомы, с оформлением, списком песен и благодарностям странным людям, носившим необыкновенные имена вроде «Птеро Д’Актиль» - все, как положено у «больших». Серьезное искусство – не только по интенции, но и по содержанию; иногда напыщенное, иногда сентиментальное, иногда просто невыносимо пошлое; оно и было «настоящим рок-н-роллом», которому положено забираться на ходули, пускать обильную слезу, изводить слушателя душевными излияними и рецептами спасения мира.
Это было время удивительной концентрации таланта, мужества и энергии нескольких десятков смелых людей в Ленинграде, Москве и провинции. В сущности, можно отсчитывать восьмидесятые от знаменитого фестиваля ВИА в Тбилиси, куда непонятно каким образом протащили неофициальный «Аквариум». После распевов о романтике комсомольских дорог и мире во всем мире, на сцену вдруг вылезли настоящие пираты и, пытаясь перекричать чудовищный грохот собственных инструментов, поведали залу и жюри историю о той самой Марине и ее матросах, о том, что на улице минус тридцать, если диктор не врет, моя постель холодна как лед, о летающей тарелке, которая пробивает световой барьер над домом четыре (ленинградская Лубянка – sapienti sat!)… Аквариумовский виолончелист Гаккель вспоминает: «через несколько минут стало очевидно, что происходит что-то не то. Прямо перед нами сидело жюри во главе с Юрием Саульским, который вдруг встал и пошел к выходу. За ним последовали остальные. В зале включили полный свет. И только тогда можно было увидеть, что весь зал ликует». Или восьмидесятые стартовали в 1981 году, когда тот же «Аквариум» записал сразу три своих первых классических альбома: «Синий альбом», «Треугольник» и «Электричество», когда Майк Науменко собрал «Зоопарк», когда был создан (да-да, я помню, что по инициативе того самого «дома четыре») Ленинградский рок-клуб? Сказать сложно. Проще точно определить дату конца этого удивительного времени. В сентябре 1985 года полуподпольный «Аквариум» вывели на освещенную сцену Ленинградского Дворца Молодежи. Никогда раньше никто из самодельщиков не играл на таких площадках. Наверное, это были лучшие концерты в истории группы, может даже – в истории «русского рока» вообще. Для людей, которые, не веря своим глазам, увидели Боба сотоварищи на большой сцене, «Аквариум в ЛДМ» стал началом. Для того, что началось каскадом курехинского фоно на «Мочалкин-блюзе», продолжилось энциклопедическим майковским «Уездным городом N» и великим пэтэушным гимном «Восьмиклассница», это был конец. Уже снималась «Асса», Цой уже сочинял песню про сердца и перемены. Эпоха «дела мастера Бо» ушла.
Герои того времени, увы, тоже долго не протянули. Башлачев, Цой, Майк, Курехин, Дюша, всех не упомянуть. Боб превратился в БГ, «Аквариум» - в аккомпанирующую группу при нем, песни стали другими (не хуже, а просто другими) и о другом. Но я не испытываю никакой ностальгии. Эти несколько лет были чудом, а чудеса надо ценить, не рассчитывая на повторение. Тем более, что они запустили капсулу в другие уже миры – во времена перестройки, девяностых, нефтяного путинизма. В этой капсуле запаян дух глубоких, серьезных, дурацких, дерзких, высоколобых, эстетских восьмидесятых. На борту ее выведено веселое имя «Аукцыон».
В следующем выпуске «1980-е revisited» - о том, что такое МСП и БИЛ.
