Считается, что историк должен сообщать достоверные факты и рассказывать правду. Правильно считается. Однако именно это укоренившееся представление дает шанс на массовый успех любой мистификации на исторические темы. Лучший тому пример — недавний ажиотаж вокруг «новой хронологии» Фоменко, доказавшего, что под рубрикой история можно сеять первоапрельские шутки в любое время года, потому что публика привыкла считать историю синонимом истины. (Напомню самые забавные пункты «новой хронологии»: монгольского нашествия на Русь не было; Золотая Орда — это регулярное русское войско; имя хана Батыя происходит от слова «батя» — отец, а хана Мамая — от слова «мама», и оба они — казацкие атаманы).
Конечно, «новая хронология» — фокус, удавшийся благодаря доверчивости нашей простодушной публики. Но дело в том, что даже при добросовестном исполнении профессиональных обязанностей исторический автор не может не сочинять историю — т.е. компоновать известные факты в нужном ему порядке, реконструировать факты неизвестные, высказывать свое мнение по поводу фактов, выстраивать гипотезы, конструировать концепции, — словом, рассказывать.
Достоверный факт и достоверный рассказ о факте — субстанции разного порядка.
Факт считается достоверным, если он подтверждается не зависимыми друг от друга источниками. Например, существование города Новгорода десять веков назад подтверждается, с одной стороны, летописями, с другой — раскопками, а факт нынешних высоких цен на нефть — ежедневными биржевыми хрониками.
Но:
Во-первых, часто бывает так, что мы располагаем только одним-единственным свидетельством о происшедшем. Особенно часто так бывает, когда речь идет о событиях давнего прошлого.
Во-вторых, даже если благодаря сведениям независимых источников факт установлен, могут остаться неизвестными детали, поясняющие смысл, причины, поводы и следствия происшедшего.
В-третьих, бывает так, что и факт установлен, и сохранились свидетельства очевидцев о подробностях происходившего, но зато в этих свидетельствах обнаруживаются неразрешимые противоречия, ибо чем больше свидетельств, тем больше версий случившегося.
Каждый очевидец говорит про свое. Не все рассказчики правдивы: иные лгут для собственного удовольствия, оправдания или тщеславия; другим померещилось, третьим — пригрезилось, четвертые передают пятым то, о чем лгут первые, что померещилось вторым и пригрезилось третьим.
Но даже если кто-то из очевидцев честно хочет поведать всю правду, он все равно не сможет рассказать, как и что произошло на самом деле, ибо всякая правда относительна — она зависит от условий ее наблюдения, кругозора наблюдателя и языка, которым она излагается.
Вот, например, три рассказа трех очень достойных повествователей об одном и том же событии, считающемся достоверным фактом, — киевском крещении Руси:
«Владимир спешил в столицу свою озарить народ. Истребление кумиров служило приуготовлением к сему торжеству; одни были изрублены, другие сожжены. <...> изумленный народ не смел защитить своих мнимых богов, но проливал слезы, бывшие для них последнею данию суеверия; ибо Владимир на другой день велел объявить в городе, чтобы все люди Русские, Вельможи и рабы, бедные и богатые шли креститься — и народ, уже лишенный предметов древнего обожания, устремился толпами на берег Днепра, рассуждая, что новая Вера должна быть мудрою и святою, когда Великий Князь и Бояре предпочли ее старой Вере отцов своих» (Н.М. Карамзин, 1818 год).
«По возвращении в Киев Владимир <...> велел ниспровергнуть идолов. Этим должно было приступить к обращению народа, ниспровержением прежних предметов почитания нужно было показать их ничтожество. <...> Из ниспровергнутых идолов одних рассекли на части, других сожгли <...>. Затем приступлено было к обращению киевского народа <...>. Многие с радостью крестились, но больше оставалось таких людей, которые не соглашались на это <...>. Видя это, князь употребил средство посильнее: он послал повестить по всему городу, чтоб на другой день все некрещеные шли к реке, кто же не явится, будет противником князю» (С.М. Соловьев, 1851 год).
«Возвратившись из Корсунского похода в Киев <...>, Владимир начал обращать киевлян и всю Русь к новой вере. Он крестил в Киеве народ на берегах Днепра <...>. Кумиры старых богов были повергнуты наземь и брошены в реку. На их местах были поставлены церкви. <...> По преданию, новая вера распространилась мирно, за исключением немногих мест» (С.Ф. Платонов, 1899 год).
Каждый из повествователей рассказал вроде бы об одном и том же, но получилось не вполне одинаково. О самом моменте крещения в Днепре Карамзин пишет, что «народ устремился толпами на берег», Соловьев — что «больше оставалось тех, которые не соглашались», Платонов — что «новая вера распространялась мирно, за исключением немногих мест».
И ведь ни один из них не лукавил, а добросовестно пересказывал написанное в их общем источнике — «Повести временных лет»:
«Володимеръ <...> приде Киеву. Яко приде, повел˜ кумиры испроврещи, овы ис˜щи, а другия огневи предати. <...> плакахуся <...> нев˜рнии людье, еще бо не бяху прияли святаго крещенья. <...> Посемь же Володимеръ посла по всему граду, глаголя: ”Аще не обрящеться кто заутра на р˜ц˜, богатъ ли, ли убогъ, или нищь, ли работникъ, противенъ мн˜ да будеть”. Се слышавше людье с радостью идяху, радующеся и глаголюще: “Аще бы се не добро было, не бы сего князь и боляре прияли“. <...>. Володимеръ же <...> повел˜ рубити церкви и поставляти по м˜стомъ, иде же стояху кумири».
Историк выбирает из доступных ему фактов, содержащихся в источниках, те, которые нужны ему для повествования. Все известные факты нет смысла называть, ибо тогда вместо складного рассказа составится не внятный для чтения реестр подробностей. К тому же, чем ближе к нашему времени, тем больше подробностей и тем меньше шансов обо всех них узнать.
Но помимо этого, для складного рассказа надо подобрать такие слова и выражения и так выстроить фразы, чтобы другие читали написанное, а не наоборот. В результате выходит, что отбор материала и искусство слога порождают разные интерпретации одних и тех же фактов.
В общем, субъективно получается.
Субъективность — не всегда значит произвольность. Произвол исторического письма порождает ложь, субъективность — разные правды.
Авторский произвол в исторических повествованиях начинается тогда, когда автор плохо знает то, о чем пишет, и поэтому с умыслом или без мистифицирует публику чистопробными выдумками (случай Фоменко), либо если он использует историю для заказанной и проплаченной властями идеологической пропаганды (случай советских пособий по истории классовой борьбы и роли коммунистической партии).
Субъективность, о которой идет речь, иного порядка — она происходит не от невежества или бесстыдства рассказчика, а от самой его принадлежности к тому культурному сообществу, языком которого он мыслит и которому адресует свою интерпретацию фактов.
Вот пример более динамичный, чем предыдущий, ибо относится к временам недавним.
Есть факт: 8 декабря 1991 года в Беловежской Пуще было подписано соглашение об образовании Содружества Независимых Государств, что означало документально оформленную ликвидацию Советского Союза.
А вот два комментария:
№ 1. «Наконец Советский Союз развалился».
№ 2. «Это была величайшая геополитическая катастрофа».
Надо ли пояснять, что эти комментарии, благодаря некоторым словам («наконец», «развалился», «катастрофа») выражают отношение к факту не столько конкретных субъектов (поэтому и не названы имена авторов), сколько тех сообществ, внутри которых соответствующие комментарии актуальны и для которых они констатируют свою правду.
Субъективность в публичных речах — это не столько индивидуальное свойство психики какой-либо отдельной персоны, сколько штрихи к картине мира, свойственной тому или иному сообществу.
В итоге получается так, что строгое историческое знание — это только сведения о фактах: Волга впадает в Каспийское море; Пушкин писал стихи; Ельцин был президентом Российской Федерации. Но лишь дело доходит до комментариев, начинается мифотворчество, т.е. такая интерпретация фактов, которая для одного сообщества правдой является, а для другого — нет. Потому что в одном сообществе — одни ценности, в другом — другие.
Чужие мифы считаются вымыслами, свои — правдой.
Выражение торжества или скорби по поводу беловежского соглашения — типичная мифотворческая процедура.
Конечно, не всякая фраза, комментирующая факт, порождает такую демонстративную оценочность, как приведенные комментарии к событию 8 декабря 1991 года, но элементы мифа можно наблюдать в любой фразе, интерпретирующей факт («народ устремился толпами на берег…»; «больше оставалось тех, которые не соглашались…»; «новая вера распространялась мирно…»).
Самая заманчивая цель историка — «постараться понять людей, бывших свидетелями тех или иных фактов» (Люсьен Февр), — иначе говоря, реконструировать особенности их мышления и объяснить факты истории, исходя из проведенной реконструкции.
Но то-то и оно, что даже самая впечатляющая реконструкция несет на себе печать той самой субъективности, о которой только что шла речь.
Исторический факт, пока он существует только в качестве безучастной информации или музейного экспоната, — вещь в себе. Вещью для нас он становится только после рассказа о нем.
(Окончание следует)
