Роман Джорджа Оруэлла “1984” принято считать антиутопией, направленной против тоталитаризма, и отчасти даже прямой аллегорией сталинской эпохи. Как говорит мой друг, сегодня было бы глупо предполагать, что кто-то не читал “1984”, но ещё глупее проявлять снобизм и не пересказать вкратце его сюжет.
В стране победившей Революции действует строгая иерархическая социальная система. На уровне общества в целом – безграничная власть Партии и “Большого Брата”, коллективные “пятиминутки ненависти” к перманентному врагу Гольдштейну, регулярное переписывание истории для “контроля над прошлым”, суггестивный идеологический жаргон “новояз” и зловеще-иронические имена “министерств”, страшнейшее из которых – “Министерство Любви”. На межличностном уровне – выхолощенные отношения между людьми, иллюзорное единство при всеобщем отчуждении и доносительстве, ханжеские конформистские семьи, погрязшие в рутине, негласный запрет на эротическое наслаждение. На уровне индивидуума – воспитание “двоемыслия”, помогающего избежать “мыслепреступлений”. Любой инакомыслящий рано или поздно попадает в “Министерство Любви”, где его ожидает страшная “комната 101”, а в ней – то, чего он боится больше всего на свете. В конечном счете такого человека уничтожают или изменяют до неузнаваемости.
Главный герой Уинстон Смит случайно приобретает фотографию, в которой содержится запрещенная политическая информация. Это стимулирует в нём мощный импульс разума и интуиции, направленный против Большого Брата. В это же время он влюбляется в Джулию, воплощающую в себе запредельный нонконформизм, ненависть к иерархическому порядку, стремление к прорыву за рамки и страстную мечту о свободе. За их романом внимательно следит член Внутренней Партии О’Брайен, обещавший когда-то во сне Смиту “встретить его там, где нет темноты”. В этом человеке Смит подозревает тайного друга и брата по духу. Он решается попросить его помочь им с Джулией вступить в "Братство" - тайную конспиративную организацию Гольдштейна, направленную на разрушение существующего порядка.
Героями владеет смешанное чувство эйфории и обреченности, когда их арестовывают во время свидания, отправляют в Министерство Любви и там разлучают. Смит попадает в кабинет к О'Брайену, который “помогает” ему навсегда “излечиться” от собственной воли. Для этого Смит должен предать Джулию, искренне пожелав ей того, чего сам боится больше всего на свете. В специально для этого предназначенной “комнате 101” Смит предает свою возлюбленную под пыткой крысами. “Отдайте им Джулию!” - кричит он при виде крыс, рвущихся из клетки ему в лицо. Именно крыс он боялся больше всего на свете. Смит выходит из Министерства Любви преображенным. Он встречает на улице Джулию и ничего не чувствует. Она сообщает, что тоже предала его. Но теперь ему все “все равно”. Его старого “Я” больше нет. Он любит Большого Брата.
Главная загадка романа – почему же всё-таки Смит полюбил Большого Брата? Откуда взялась эта любовь? Если понимать роман лишь как антитоталитарный памфлет, то на такой вопрос ответить невозможно. Тогда последняя фраза романа написана просто “для красного словца”. Но для меня это не так, поскольку я вижу “1984” не как тривиальную “пародию на Сталина”, а как одну из самых честных книг о Любви, которую мне когда-либо приходилось читать. Чтобы увидеть тайну Революции в романе, нужно от начала и до конца разобраться в любовной линии, понять, как она связана с Большим Братом, и главное – когда Смит на самом деле предал Джулию. Когда – и зачем?
“Субъективной” Джулии мы в романе почти не видим. Её образ дан почти исключительно глазами Смита. Поэтому выделяются те черты её характера, которые важны именно для него. Впервые она поражает его воображение своим нечеловеческим экстазом на “пятиминутках ненависти”. Её пронзительный, пристальный взгляд ощущается им как “грубое вторжение”, внушая “черный страх” и подозрение, что она работает на “Министерство Любви”. В дальнейшем его восхищает отличная память и внутренняя дисциплина Джулии. Ей эти качества помогают выполнять ответственную организаторскую работу в партии, а с точки зрения Смита они призваны компенсировать его собственную хаотичность. Джулия ежедневно выполняет множество разных обязанностей, но за этим стоит её особая идея: “если соблюдаешь мелкие правила, можно нарушать большие”. Эту идею Джулии, служащую для нее как бы "эликсиром жизни", удобнее всего обозначить термином “трансгрессия”, что означает выход за пределы дозволенного, “пре-ступление” как метафизический прорыв в манящее инобытие. Во всяком случае, именно такая сторона её души прежде всего открывается Смиту, поскольку он изначально одержим тем же духом.
Страстная воля к прорыву сквозь иерархическую структуру Большого Брата вдохновляет Джулию и Смита на преодоление “человеческих, слишком человеческих” законов. В том числе, каждый из них уже вплотную приблизился к той психологической черте, за которой стоит возможность пренебречь чужой жизнью. Смит рассказывает, как чуть было не убил однажды свою жену, а первый любовник Джулии, шестидесятилетний партиец, покончил с собой в предчувствии ареста, грозившего ему за эту любовь. Сама Джулия, благодаря своей удивительной “ловкости”, до сих пор избегала ареста, однако всегда твёрдо знала, что рано или поздно попадет в Министерство Любви. Этим фатализмом неизбежно оплачивается и омрачается её воля к жизни, её перманентная Революция, осуществляемая с помощью трансгрессии.
Любовь Смита и Джулии есть не что иное как совместная трансгрессия двух “сильных” людей, вдохновляемая отрицанием ещё более сильной иерархической структуры и стремлением вырваться за её рамки. При этом они "дополняют друг друга". Если Джулия молода и порой "легкомысленна", то Смита жизнь научила "додумывать все до конца". С другой стороны, если Смит часто "скован" инерцией и рефлексией, то у Джулии импульс прорыва реализуется легко и естественно - нужные для этого силы даны ей от природы. Отсюда происходит впечатление, что они вместе действительно многое могут построить - или "хотя бы" разрушить.
Впервые увидев Джулию на “пятиминутках ненависти”, Смит сразу мечтает изнасиловать и убить её, одновременно чувствуя к ней страх. Такова же, хотя бы отчасти, любовь Джулии к Смиту. “У тебя что-то было в лице. Решила рискнуть. Я хорошо распознаю чужаков”, - признается она ему. Как пишет Оруэлл, здесь не было “ни чистой любви, ни чистого вожделения”, все чувства “смешаны со страхом и ненавистью”, “объятия были боем, а завершение победой”, это был “удар по партии”, “политический акт”. Простейшая и легко реализуемая его форма - сексуальное наслаждение друг другом. Но главное - впереди.
Резким движением сбросив с себя партийный “кушак чистоты”, она отдается ему, как до этого “сотням, точнее десяткам” партийцев. Для неё это прежде всего способ выйти за пределы мира Большого Брата, – по крайней мере, так для себя понимает её Смит. Недаром он так настойчиво просит Джулию подтвердить, что та хочет заниматься любовью “не с ним, а вообще”. Он ищет в ней не “просто любовь к одному мужчине”, а именно “неразборчивое вожделение”. Лишь эта сила, по его мнению, способна “разорвать партию в клочья”. “Я ненавижу чистоту, благонравие, - восклицает он, - хочу, чтобы добродетелей вообще не было на свете. Чтобы все были испорчены до мозга костей”. – “Ну что же, тогда я подхожу тебе”, - с готовностью отвечает Джулия.
Конечно, “имморализм” здесь только вершина айсберга. Это лишь тот уровень понимания, который доступен героям. Но мы, вместе с автором, обязаны видеть больше. “Любовь”-трансгрессия, которой одержимы Джулия и Смит, является не просто бунтом против Большого Брата и насаждаемых им ханжеских “добродетелей”. На самом деле этот бунт направлен не против морали, а гораздо глубже. Метафизическая бездна такой “любви” – её бессубъектность. Преодоление замкнутого травматического “Я” действительно составляет цель Любви – равно как и цель Революции. Границы “здешнего мира”, которые хочет преодолеть моя трансгрессия, мой “триумф воли” – это прежде всего границы “субъекта”, моего собственного “Я”. Но на это же направлена и Революция. Не случайно во многих подобных антиутопиях у героев нет имён, поскольку человеческое имя символизирует границы субъекта, подлежащие преодолению. Но глубинная цель Революции – не только разрушить границы, но и сотворить на старом месте новые миры, а также по-новому увидеть старое.
“Свобода - это возможность сказать, что дважды два – четыре. Если дозволено это, все остальное отсюда следует”, - пишет Смит в своём дневнике. Но что если это только “мелкобуржуазная” свобода, которая может быть ценностью лишь в рамках субъективной этики и психологии? Такой свободе противостоит Революция, радикальный проект освобождения, цель которого – прорваться в другое, “неэвклидово” пространство, где “дважды два – пять”. Именно это разъясняет Смиту его “заклятый друг” О’Брайен от лица Большого Брата. В этом родственны между собой и 1917, и 1937, и 1968 годы, и “сексуальная революция” на Западе, и “культурная революция” в Китае, и современная “психоделическая культура”, и древние великие ереси, и оккультные экстатические секты всех времен и народов. Все эти проекты так или иначе направлены на то, чтобы сотворять миры, в которых “дважды два пять”, волюнтаристически перепрыгивая через “дважды два четыре”.
Чтобы дважды два было пять, необходим триумф воли, “чистая власть”, победа над реальностью. Но для этого нужно, чтобы “не было никого, кроме меня”. А в конечном пределе – чтобы не было и “меня”, а только Большой Брат. Поэтому он каждый раз переписывает историю, чтобы я имел “контроль над прошлым”, и учит меня “искренне лгать” с помощью техники “двоемыслия”. Устами О’Брайена он говорит, что лечит меня, и это правда. Болезнь называется “Я”. Исцелившись от своей субъективности, выйдя за её рамки, я смогу контролировать реальность и получу настоящую Свободу, более глубинную, чем “человеческая”. В этой Свободе дважды два уже не четыре, а пять. Так говорит О’Брайен Смиту, обвиняемому в “мыслепреступлении”. Чтобы преодолеть субъекта в себе, Смит должен пройти через “комнату 101”, где его ждет то, чего он боится больше всего на свете. Там он предаст Джулию и тогда полюбит Большого Брата безграничной “объективной” любовью.
Здесь очень важно, какое именно “мыслепреступление” совершил Смит. Дело в том, что он обнаружил на старой фотографии информацию о “врагах народа”, давно уже объявленных “несуществующими”. Содержание фотографии фактически снимало с них обвинение. Здесь очевидна ассоциация со знаменитыми процессами сталинской эпохи, диалектику которых блестяще раскрывает Славой Жижек в “Хрупком Абсолюте”. В представлении Жижека, призыв Сталина к Бухарину “чистосердечно признаться Партии в совершенных преступлениях” был по сути призывом отказаться от своей человеческой субъективности, “искренне солгать”. Именно этого требует О’Брайен от Смита, когда пытками заставляет его не только говорить, но и “думать”, что дважды два – пять. В терминах Жижека, та искренность, которую Партия требует от обвиняемого, не имеет ничего общего с этикой или психологией субъекта. Она полностью “объективизирована” и “измеряется только числом близких людей, которых обвиняемый уже сдал”. Поэтому Смит должен был “предать” Джулию.
Конечно, с точки зрения “этики или психологии субъекта”, он предал её гораздо раньше. Это предательство произошло в том самом лесу, где между ними произошёл знаменательный диалог-признание – и “всё остальное”. Собственно, в этот момент они и попали в самое настоящее “Министерство Любви”. На дне той страсти, которая казалась им бунтом против Большого Брата, зияло умное и проницательное лицо О’Брайена и “комната 101”, где каждого из них ожидало “самое страшное”. Почему? Потому что они имели дело не с любовью, а лишь с трансгрессией, устремляясь не друг к другу, а к бессубъектному разомкнутому миру, в котором “дважды два – пять”. Возбуждая себя идеей безграничности, они поистине служили конечной цели Революции. Потому что “бессубъектной любовью” можно любить только Большого Брата.
Напротив, с точки зрения “объективности” Большого Брата, в “комнате 101” произошло не предательство, а предельная реализация импульса “абсолютной” любви, настоящее значение которой – уничтожение субъекта. Догадки Смита и Джулии о том, почему Партия наложила табу на эротическое наслаждение, являются неполными. Они понимают, что сексуальная энергия помогает человеку сотворять свои миры, выходящие за рамки Большого Брата. Они понимают и то, что воздержание требует сублимации и перенаправляет энергию в “нужную” сторону – к “пятиминуткам ненависти”. Но они не догадываются о главном – чем сильнее табу, тем сильнее желание его нарушить. Диалектика Большого Брата состоит в том, что он и есть Гольдштейн. Он одновременно рождает желание его ниспровергнуть и защищает меня от этого желания. Иными словами, Большой Брат посылает мне “болезнь” и одновременно “лечит” меня.
Поэтому страх Смита, что Джулия работает на “Министерство Любви”, имел огромные основания. Но, конечно, на Большого Брата работали они оба. Их бессубъектная “любовь” была нужна О’Брайену и “лично” Большому Брату не меньше, чем “пятиминутки ненависти”. В такой “любви” реализовывались парадоксальные лозунги новояза: “любовь это ненависть, рабство это свобода, мир это война”. Можно добавить - "безумие - это разум", "страх - это смелость", потому что такая "любовь" в своей основе и цели родственна ненависти, страху и безумию. Однако лишь в “комнате 101” эта “любовь” вполне состоялась. Когда "обезумевший" Смит под пыткой крысами кричал: “Отдайте им Джулию!”, - это было не “предательство Джулии”, а окончательный прорыв героя в “чистую объективность”. Та “искренность”, с которой он это кричал, была искренностью его объективизированной и безграничной любви к Большому Брату.
Изначальным субъективным импульсом этой "любви" является трансгрессия, переживаемая как прорыв из "здешнего" мира во внешний "космос" - или, скорее, хаос. Но является ли эта трансгрессия настоящим преодолением "здешнего" мира? Что, если она - всего лишь средоточие той самой "человеческой, слишком человеческой" рутины, в которую загнал меня Большой Брат? Что, если сам проект Большого Брата только притворяется прорывом в трансцендентное, а на самом деле является лишь доведением этой рутины до её естественного предела? Что, если диалектика запрета и трансгрессии неизменно возвращает меня в те самые рамки, которые являются проклятием и в то же время главным условием моего бытия? Что, если Большого Брата вообще не существует? Кто же тогда "существует"? И где же тогда настоящая "неэвклидова реальность", которую я искал? Есть ли вообще она?
Поэтому так важна сцена вступления Смита и Джулии в Братство "Гольдштейна", где они клянутся, ради разрушения границ Большого Брата, нарушить все человеческие законы и совершить любые преступления - но только не расстаться друг с другом. С одной стороны, в этой клятве выражается присущая им готовность "преступить", которая была движителем их любви. С другой стороны, любовь здесь отделяется от этого движителя и настаивает на своей субъективности. С точки зрения субъекта это последний островок свободы, а с точки зрения Большого Брата - последняя граница, которую надо будет разрушить. "Они не смогут в нас влезть", - утверждает Джулия, имея в виду, что никто не разрушит любовь. Но, по-видимому, ловушка была расставлена раньше и была у них внутри - даже ещё до того, как они "влезли" друг в друга. Внутренне присущая мне потребность "вылезти" из своих границ или "влезть" в чужие, скорее всего, навязана мне моей человеческой рутиной и Большим Братом, хотя иногда кажется, что это "что-то большее". То, что я принимаю за "прорыв", может быть просто "основным инстинктом", лишний раз подтверждающим мою принадлежность миру Большого Брата. Этот "прорыв" тогда оказывается на самом деле провалом в "комнату 101".
На первый взгляд, в пространстве романа нет никакого выхода из этого порочного круга. Метафизическая “обреченность” отношений Смита и Джулии выглядит в романе чем-то фатальным, что подтверждается постоянным незримым присутствием рядом с ними О’Брайена. Однако в некоторые моменты у них ощущается возможность прорыва в сторону какой-то другой Любви, действительно неподвластной Большому Брату. Можно вспомнить, как Смит вдруг замечает у себя неизвестную ему до этого нежность к Джулии, представляя себе картину, в которой они остались бы вместе и были бы преданы друг другу. Особенно трогательным и в то же время ключевым для сюжета является эпизод, в котором Джулия порывисто и нежно обнимает Смита, всем сердцем желая защитить его от крыс – тех самых, которым он в конечном счете все-таки будет должен её “отдать”.
Мне представляется, что в эти моменты они действительно любят друг друга и “изменяют” Большому Брату, потому что преодолевают “рамки” субъектности неизвестным ему способом. На этом горизонте появляется действительно такая Любовь, которая является и “здешней”, и “нездешней” одновременно. Кроме “внутреннего путешествия”, без которого нельзя прийти в согласие со своим существом, я могу также переживать любовь к другому субъекту, имеющему свою “небезграничность”, свою “нехватку”, свое “несовершенство”. Именно из-за этой его ограниченности, беспомощности, беззащитности, слабости я и люблю его, потому что чувствую себя нужным ему. Это не снисхождение Сильного к слабому, потому что в такой любви я преодолеваю не только свое несовершенство, но и свое "преимущество". Однако это и не тривиальный гуманизм, “придуманный для слабых”, потому что в таких отношениях есть тот самый огонь и прорыв, которого нет в “человеческом, слишком человеческом”.
Такая любовь возвращает меня к формуле “дважды два – четыре”, но не в поверхностном, рутинном, уютно-комфортном смысле, а в смысле настоящей, единственно возможной Свободы. Можно сказать, что именно эта Любовь является “почти недостижимым”, запредельным идеалом Революции. Проект “Большого Брата” был обречен, потому что он хотел перескочить через “дважды два – четыре”. В этом состоит трагическое измерение Революции, которым обычно пренебрегают либеральные критики тоталитаризма. Но что-то подсказывает мне возможность нового диалектического витка, на котором осознанное и принятое “четыре” вместило бы в себя и “пять”, и “шесть” и целую бесконечность.
Революция продолжается.
