Звезда пермского писателя Алексея Иванова взошла на литературном небосклоне два года назад, когда вышел его роман
В этом году компания “Централ Партнершип” выкупила права на экранизацию романа “Сердце Пармы”; съемки исторического блокбастера, который, возможно, окажется одним из самых кассовых фильмов в истории отечественного кинематографа, планируется начать в 2007 году. Ксения Щербино побеседовала с Алексеем Ивановым о любви к пермской земле, издателям и читателям.
Вы поступили на факультет журналистики Уральского университета, а через год ушли. Ваше второе образование - искусствовед. Почему вы выбрали именно эту профессию?
Искусствовед – не второе образование, а первое и единственное. Вообще-то я не вписываюсь в облик искусствоведа. Искусствовед – это либо высокий профессионал, либо жена олигарха. А я ни то, ни это. Но я и не собирался работать в музее или выходить замуж за буржуина. Выбирая образование, я предпочёл иметь не узкую специализацию, а широкую эрудицию. Поэтому и поступил всё в тот же Уральский госуниверситет на факультет истории искусств.
Расскажите о созданном Вами краеведческом музее. Как появилась идея, было ли сложно ее воплотить, почему музей закрыли?
Вообще-то вопрос о музее более уместен, если бы Вы расспрашивали меня по поводу повести “Географ глобус пропил”…Мне не хочется вспоминать о тех временах, потому что обида до сих пор не остыла. Музейчик у меня был замечательный – и не только по моей оценке. Он находился в ведении Дома пионеров и являлся скорее художественным, чем краеведческим.
Могу признаться без ложной скромности, что идея музейчика с точки зрения педагогики была отличной. В чём главная проблема гуманитарных ценностей (именно гуманитарных, а не этических)? В отсутствии “сцепки” с реальной жизнью, с бытом. Особенно у детей, у которых и так-то в силу возраста с умом небогато, да ещё и Голливуд с МТV что найдёт – то прокомпостирует. Говоря проще, без наворотов, я с подростками путешествовал по разным историческим местам своего региона, а потом в музее мы совместно создавали и выставляли работы по темам своих путешествий. Особенно важно то, что это были именно походы с неформальным общением и совместным преодолением трудностей, потому что краеведение экскурсионное - “в одно ухо влетает, в другое вылетает”.
Скажем, проплыли мы по реке Чусовой – изготовили диораму со старинными барками из картона среди утёсов из пенопласта. Съездили в город Чердынь – построили макет деревянного Чердынского кремля из “брёвен”, “нарубленных” из прутьев старой метлы, в еловом лесу из веточек от искусственной новогодней ёлки. И так далее. Ведь дети запоминают не какие-либо абстрактные исторические сведения, а самих себя в походах по конкретным историческим местам. При моей системе работы собственные приключения детей и приобретённые ими умения оказывались неотъемлемыми от гуманитарной “сверхзадачи” похода и творческих работ. КПД музея был в разы выше КПД уроков краеведения. Об этом я могу судить по дальнейшему жизненному пути мальчишек, ходивших в мой музей. Или ходивших-ходивших, да бросивших.
А закрыли мой музей на волне оптимизации народного образования. Педагогическим чиновникам он на хрен не был нужен. Хотя, скажем, бизнесмены, которым принадлежало здание, где располагался музей, согласны были сдавать помещение музея в аренду Дому пионеров бесплатно хоть до второго пришествия. Начальство же посчитало чересчур для себя обременительным раз в год обновлять договор. И теперь на месте музея бильярд.
Ваш интерес к прошлому, к язычеству связан... с чем?
Интерес к прошлому… Представьте сами: человек всю жизнь живёт на пермской земле и активно по ней путешествует – и вдруг случайно увлёкся пермской историей. Бывают же такие совпадения! Тему язычества я не стал бы выделять из всех прочих. Мой интерес к язычеству такой же, как интерес, например, к деревянной архитектуре или к вопросам совести. Надеюсь, это видно и по моим романам. Язычество до сих пор одна из важнейших составляющих нашего общественного сознания. Мы боимся примет, верим гороскопам, читаем фэнтези и мечтаем обзавестись психоаналитиком – а это всё язычество. Восхищаясь художественной выразительностью некоторых языческих феноменов, я не принимаю его этики, тем более метафизики. И яркость картин языческой жизни не означает моей приверженности к язычеству. Эти опасные игрушки я с радостью отдаю толкинистам.
Во всех ваших книгах сквозит неподдельная любовь к Перми. Чувствуете ли вы себя пермяком? Хотели бы вы жить в другом городе?
Пермь я, конечно, люблю, хотя некоторые вещи меня порой бесят. Но это дело обычное. Мне Пермь нравится для бытовой, повседневной жизни. Я не учёный, которому нужен институт, и не поп-звезда, которой нужен стадион, поэтому я не рвусь в столицы, будь то Екатеринбург или Москва. Свои дела я могу решить по Интернету. А мой жизненный ритм адекватен ритму окраины большого провинциального города. Культурная среда – это совсем другое. И я никогда не признавался в любви к городу Перми, не воспевал утренние дымы над Мотовилихинским заводом и прогулки по Комсомольскому проспекту с чтением Блока вслух. Я люблю пермскую землю, а это несколько иное, нежели город Пермь. Иные смыслы. И я не знаю, что такое “быть пермяком”. Говорить быстро и невнятно? Ходить в летнюю жару по улице Ленина голым по пояс? Напиваться в зюзю на набережной? Если посмотреть пермскую газету “Ва-Банкъ”, то пермяк – это тот, кто бесконечно торгует фланцами и чугунными трубами и неутомимо устанавливает в подъездах железные двери.
Противостояние центр-провинция актуально для России?
Абсолютно актуально. Более того, на этом противостоянии и держится русская культура – словно электрическая дуга между катодом и анодом.
Ваш последний роман “Золото бунта” отчетливо перекликается с "Сердцем Пармы", или для вас это совершенно разные книги?
Наверное, читатель или критик может сравнивать разные произведения одного и того же автора, но мне как автору делать это тяжело. Я ставил перед собой очень разные цели, и единственный критерий, по которому я могу сравнивать свои произведения, - это степень собственного удовлетворения от достижения этих целей. Как возможно сравнить, что лучше: жарить лук или стрелять из лука? Только по принципу “смотря когда” и “кому что по душе”. Дело осложняется ещё и тем, что сам-то я изменился за пять лет, прошедших со времени написания предыдущего текста.
"Золото бунта", похоже, рассчитан на более массового читателя, чем "Сердце"?
Точно, "Парму" я писал, не оглядываясь ни на кого. Как хотелось, так и делал – пускай даже это никому не понравится. А “Золото” я писал с учётом читателя и прежде всего читателя: чтобы было интересно. Чтобы книга “пошла”, и чтобы издатель меня любил. Не вижу ничего зазорного в желании понравиться читателю. Для него и старался. Проблема в том, чтобы не пойти на поводу у низменного вкуса (точнее – у безвкусицы), чтобы не завираться. Почему-то увлекательность и динамичность романа расценивают как прегрешение против литературы. Дескать, “голливудщина”. А что, нудятина лучше? И не моя вина, что завораживают в первую очередь “приключения тела” (“секс, дрэгс, рок-н-ролл”). В “Золоте” приключений мысли не меньше, и если читатель их не заметил – ладно, хотя бы сюжетный драйв оценил.
Критик Лев Данилкин назвал Вас “золотовалютным резервом русской литературы”, как бы Вы прокомментировали это? В чем Вы видите основную ценность Ваших произведений?
Разумеется, мне было очень приятно прочитать такую аттестацию. Тем более, от самого Льва Данилкина. Но литературный критик – тоже художник, и одна из его задач – нарисовать “портрет” книги. Портрет – не фотография, а критик – не литературовед. Кое-что он говорит просто из удовольствия, от лихости творца. Тот же Лев Данилкин никогда за словом в карман не лез, и в его отзывах я был в разных ипостасях. “Сердце Пармы”, например, было охарактеризовано как “чудо-юдо-рыба-кит”.
Время покажет, кто Гомер, а кто хрен с горы. И если бы из произведений можно было извлечь ценность помимо собственно произведений, то я бы давно её извлёк и, наверное, продал бы, чтобы жить припеваючи.
Может ли писатель сегодня полностью посвятить жизнь литературе и жить только литературным трудом? Ощущаете ли Вы какой-либо “диктат” рынка? Как относитесь к экономической стороне вопроса?
Вообще-то, конечно, в вопросе взаимоотношений литературы и рынка я ещё неофит, а неофиты, как известно, святее папы… “Диктат рынка” я ощущаю, но пока что он меня не тяготит. На мой взгляд, для профессионала в этом диктате нет катастрофы. Это объективное условие, которое ты должен соблюсти, если ты профессионал. На горло твоей песне никто не наступает, но твою песню никто не будет петь, если она никому, кроме тебя, не интересна. Ну и будь интересен. Пиши так, чтобы быть востребованным и хорошо оплачиваемым автором – вот и всё. Если не получается – значит, ты непрофессионал, а чемпионов подъезда по пинг-понгу не приглашают на Уимблдонский турнир. А если ропщешь на то, что не везёт, – значит, ты ещё не уяснил смысла понятия “неизбежные риски”. Литературный рынок, с точки зрения провинциала, – это лотерея. Русская рулетка. Может, тебя заметят – а может, и нет (со всем твоим профессионализмом). Если ты не согласен с такими условиями – не играй в эту игру. Никто тебя за уши в литературу не тащит. Это жёсткие слова, но что поделать?
Плач по поводу рынка, который губит литературу, мне представляется фальшивым. Надо разобраться со всех точек зрения. Если это плачет читатель, то зря он плачет. Рецепт прост: не читай дряни. Никуда не делась классика, которую тоже издают; есть великолепные современные авторы. Чего плакать-то? А если это плачет писатель, то здесь секрет уже не в рынке, а в самом писателе.
Если ты боишься проигрыша – не пиши. Если всё равно пишешь – не сетуй, проигравши. Всё это я говорю не с точки зрения себя нынешнего: дескать, тебя-то издают, вот ты и поучаешь. Я ещё неплохо помню предысторию себя самого. От первой опубликованной повести до первой книги у меня прошло 13 лет, в течение которых об меня, в основном, только ноги вытирали. Я знаю, насколько это обидно и несправедливо. Да и неразумно, в конце концов.
И последнее: Ваши произведения очень популярны; скажите, кто, на Ваш взгляд, Ваш читатель?
О своей популярности я узнаю лишь из Интернета и как-то не очень в неё верю. На последнюю читательскую встречу со мной в Перми пришло лишь семь человек, да и то никто из них не читал “Золото бунта” (он, как я понимаю, и является главной причиной “популярности”). Так что объективной, эмпирической информации о “моём читателе” у меня нет. А субъективно… Не знаю. Стараюсь, чтобы было интересно любому читателю. Хотя это и невозможно.
