Лауреатом премии Александра Солженицына в этом году стал 42-летний писатель-традиционалист и филолог Алексей Варламов. Автор нашумевшей повести «Рождение», в 1995 получившей «Антибукер», романа «Лох», биографий Михаила Пришвина и Александра Грина в серии «ЖЗЛ» и множества других рассказов и повестей, был удостоен награды "за тонкое исслеживание в художественной прозе силы и хрупкости человеческой души, ее судьбы в современном мире; за осмысление путей русской литературы ХХ века в жанре писательских биографий". Такова формулировка самого Александра Исаевича.
Сегодня в Библиотеке-фонде "Русское зарубежье" состоится торжественная церемония награждения писателя. Майя Кучерская расспросила Алексея Варламова о стратегии и тактике писательского поведения, об общении с Солженицыным и цензуре.
Как вы узнали о присуждении Вам этой премии? По радио или из газет?
В Прощеное воскресенье накануне официального объявления мне позвонил Александр Исаевич. Меня не было дома, по телефону с ним разговаривала дочка и сказала, что я буду через час. Она перезвонила на мобильный и говорит: «Тебе звонил Солженицын». Можете представить, что я за этот час пережил. Потом Солженицын позвонил снова и сказал, что мне присуждается премия, прочитал формулировку и поздравил меня.
До этого Вы с Солженицыным общались?
Я разговаривал с ним несколько раз, когда вручались премии предыдущим лауреатам. Он читал меня, и дал мне однажды листочек, на котором были его краткие рецензии – там были и положительные оценки, и довольно жесткие замечания.
Какие же слова, замечания?
Александр Исаевич читал среди прочего мою повесть «Рождение». У меня в ней герои не названы по именам. Это ему понравилось тем, что придает повести символический характер. Но он критически отзывался о третьей части – в ней, по его словам, слишком много медицины…
А разговаривали мы каждый раз буквально две-три минуты, но обаяние этого человека, свет, который от него исходит, невозможно не ощутить... Эти встречи были пять-шесть лет назад, когда вручались премии, в последнее время Александр Исаевич на премии не приходил. И говорить с ним по телефону – это было сильное потрясение. Я очень благодарен за премию, но также и за этот звонок и разговор.
Вы можете сказать, что испытали влияние Солженицына в творческом плане?
Сначала в человеческом. Я прочитал Солженицына впервые в конце 80-х. Прочитал его книги, только когда они начали печататься в России. Одной из первых была «Бодался теленок с дубом», мне дали ее еще до того, как она была опубликована в "Новом мире". Это было во второй половине 1980-х годов, тогда шел мутный вал публицистики и беллетристики, каждый писал во что горазд, голова гудела от журнала «Огонек» Коротича…
Который, кстати, пиратски опубликовал «Матренин двор»…
За это спасибо Коротичу, конечно. Но я сейчас имею в виду скорее социальную атмосферу. У меня было такое чувство, что нас всех снова дурят. А когда я стал читать Солженицына, историю его противостояния с системой, то сразу же возникло ощущение: вот это не впаривают, это правда. Очень многое, модное и растиражированное тогда, не имело бы смысла, если бы сразу опубликовали «Архипелаг ГУЛАГ».
С «Архипелагом» могу понять. Но «Бодался теленок с дубом» - вещь, за которую очень многие на Солженицына обиделись, все-таки это книга – страстная, пристрастная. Очевидно, поминая ее, Вы имеете в виду не достоверность фактов, а какую-то иную подлинность?
Я имею в виду подлинность судьбы его героя, очень мужественного, решительного, отчаянного и в то же время поступающего обдуманно. Но дело не только в этом. Солженицына в отличие от многих его современников меньше всего интересовал личный успех, у него не было обиды на Россию, презрения к ней и ее народу, он никогда не говорил и не мог бы сказать тех гадостей, которые про Россию произносились иными из диссидентов. Для него главное в жизни - служение России и правде. В этом смысле он фигура уникальная, сопоставимая с ветхозаветными пророками.
Насколько сознательно лично вы выстраиваете свой публичный писательский образ? Сейчас вы в основном печатаетесь в журнале «Москва», «Новый мир»… Это случайность или не совсем? Есть компании, в которые вы не ходите?
Для меня вопрос, где печататься, остро стоял в первые годы моей литературной деятельности. По своим убеждениям я всегда тяготел к правому, условно говоря, патриотическому направлению. Но что меня всегда в них отталкивало – это попытки заигрывать с коммунистами. Ничего комсомольского и коммунистического я знать не хотел. Либеральная идея мне тоже не была близка, однако печатать меня начали так называемые левые журналы - «Октябрь», «Знамя». Я им за это благодарен, и в "Октябре" много раз с той поры публиковался, и в "Знамени" помимо рассказов вышла повесть "Здравствуй, князь!". В этих редакциях ничего не исправляли, и я решил для себя, что не так важно, где меня издают. Важно - что. Потом я стал публиковать свои вещи в журнале «Москва» и печатаюсь в нем с большим удовольствием – это православный, христианский журнал, очень мне близкий. Как и «Новый мир». Так что я хожу туда, где мне не указывают, как и что не писать. А туда, где будут указывать, не пойду.
Вы всегда открыто говорите о своей принадлежности православной церкви.
Я не то чтобы открыто говорю или тем более провозглашаю. Я этого не скрываю.
Насколько сегодня церковь, на ваш взгляд, откликается на вопросы, которые встают перед современным человеком, человеком начала ХХI века?
У меня лично к церкви никаких вопросов никогда не было. Я вообще эту установку не очень понимаю. Знаю довольно много людей, которые считают, что церковь им что-то должна. Но церковь никому ничего не должна. Церковь – не секта, которая пытается завлечь вас к себе, и не клуб любителей божественного, где вам создают максимально комфортные условия, и не психотерапевт, который хочет извлечь выгоду из вашего визита. Закрытость церкви, ее кажущаяся суровость и непонятность для тех, кто приходит туда первый раз – ее органическая черта. Через нее надо уметь переступить, вернее, принять как данность. А все разговоры о том, что церковь не современна, тоже не современны, им столько же лет, сколько существует христианская церковь. И в диалоге «церковь-общество» церковь никуда двигаться не должна. Церковь стоит на месте, это люди должны к ней двигаться, если от нее удалились.
Да ведь речь идет не о том, чтобы поступаться догматами или какими-то основополагающими вещами, а о том, чтобы говорить с современным человеком на современном языке. Не на языке императивов…
Такой разговор происходит, и императивов гораздо меньше, чем кажется. Современные священники – современные люди, они естественно говорят на современном языке. И часто очень хорошо говорят. Дьякон Андрей Кураев, протоиерей Максим Козлов из Татьянинского храма, иерей Георгий Ореханов из Православного Свято-Тихоновского гуманитарного университета, протоиерей Георгий Митрофанов. Прекрасно и очень современно пишут на церковные темы историки Церкви Сергей Львович Фирсов и Алексей Константинович Светозарский. У нас выходит замечательный журнал «Фома», нацеленный на диалог с теми, кто находится в поиске ответов на конфессиональные вопросы. Вышла недавно книга "Современный патерик", которую и я, и вся моя семья, и друзья с удовольствием прочитали. Так что если хотите современного, ищите и найдете.
Как так получилось, что вы стали биографом, автором «ЖЗЛ»? Насколько жанр биографии ограничен для вас как писателя?
Получилось случайно. Я писал докторскую диссертацию, а для этого надо было издать монографию. И вот подвернулась счастливая возможность сделать это в "Молодой гвардии", в серии "ЖЗЛ", за что я издательству, в эту серию меня допустившему, очень благодарен. Так вышла моя первая книга о Пришвине. Я почувствовал вкус к этому жанру, и когда издательство попросило меня написать про Александра Грина, с радостью взялся за эту работу. Неделями сидел в РГАЛИ, перерыл кучу архивного материала, никогда не публиковавшегося, читал письма, неизданные мемуары, и оказалось, что миф о Грине, который для всех, да и для меня был, просто автором «Алых парусов», и Грин - реальный человек, неуживчивый, страстный, уязвимый – совсем не одно и то же.
Я писал строго по документам, но писал как роман, как биографическое повествование. Биография как жанр мне вообще очень близка. Кроме того мне всегда была очень интересна история. Я даже думаю, что в душе я скорее историк нежели филолог. Мне судьбы и эпоха интереснее, чем тексты. И в своих романах я, как правило, обращаюсь не к частностям, а к судьбе, потому что понять человека могу только если знаю, как он умер. В этом смысле подсознательная тяга к биографическому жанру, к жизнеописанию у меня присутствовала и раньше – и в романе «Лох», и даже один из моих первых рассказов был посвящен судьбе моего деда от его рождения до смерти. К документальной биографии я отношусь как к литературному произведению – пытаюсь понять смысл судьбы своих героев.
Сейчас вы работаете над книгой о «красном графе» Алексее Толстом. Как вы обходитесь с негативными страницами его биографии?
А что вы, интересно, имеете в виду?
Как что? Его участие в партийной организации и литературе, в первую очередь. Его пиры, на которых он доходил до невменяемого состояния…
Во-первых, он не был партийным. Не состоял в ВКП(б). Во-вторых, он был человеком, который сумел осуществить то, к чему стремился. Редкое качество в русском человеке. Алексей Толстой – это такой русский американец, что-то вроде Скарлет О' Хара из "Унесенных ветром", которая поклялась: «Никогда моя семья не будет голодать». Толстой, хлебнув голода в революцию, поставил перед собой ту же цель – его семья и он сам не должны голодать. Он уехал в эмиграцию, а когда понял, что в России ему будет лучше, вернулся на родину, в душе презирая большевиков изрядно, но сам будучи готовым стать большевиком, чтобы только жить хорошо. Можно его за это осуждать. Но такой была его жизненная позиция. А что касается пиров, на которых Толстой доходил до невменяемого состояния... В воспоминаниях Валентина Берестова есть замечательный эпизод. Он спросил у четвертой жены Толстого Людмилы Ильиничны: почему Алексей Николаевич, такой умный человек, все время говорит всякие глупости? Оказалось, нечто подобное она сама когда-то спрашивала у него. И Толстой ответил: "Если бы я и в гостях находился в творческом состоянии, меня б разорвало". За это тоже можно осуждать. Но интереснее понять.
Дело не в осуждении, а в осмыслении. Ценой такой жизни было предательство того, что на самом деле было ему дорого.
Да, он сам о себе говорил: «Я люблю сподличать». И фактически предал своих героев из первой части романа "Хождение по мукам", написав конъюнктурное продолжение трилогии. В этом его трагедия, и я об этом пишу и никакого "негатива" не скрываю. Но он не был серьезным, взрослым лицемером. В нем было что-то ребяческое. Об Алексее Толстом много отзывались дурно – и Бунин (хотя скорее любовно, чем осуждающе), и Алданов, и Берберова, и Роман Гуль, и Ахматова, и Солженицын в рассказе «Абрикосовое варенье». Но той же Ахматовой Алексей Толстой помогал – в Ташкенте, квартиру ей выбивал, продукты приносил. Сама Анна Андреевна шарахалась от него, считала, что он ее компрометирует. Но он искренне для нее все делал, считал, что она первый поэт эпохи, а он первый писатель, что оба они осколки Серебряного века, который был ему дороже всей советской литературы вместе взятой. Я уверен, если бы Толстой не умер в 1945 году, то не было бы никакого постановления о журналах "Звезда" и "Ленинград" в 1946-м.
Как вы относитесь к коммерциализации – литературы, искусства?
Я признаюсь, Майя, в ужасной вещи. После коммунистов я не люблю больше всего нынешний режим. Не в том смысле, что он путинский. Ельцинский был хуже. Мне не нравится время, в котором мы живем. Раздражает его бесчеловечность, безликость, ставка на человеческие инстинкты, и самое ужасное, что эта политика имеет успех. Эта какая-то зараза, которая пристала к России со времен Петруши Верховенского, и не отстает, только обличья меняет. А потом, вся нынешняя массовая культура - реклама, глянцевые журналы, сериалы, телевидение. Знаете, я иногда даже думаю: а что хуже - это или история КПСС? Конечно, телевизор нам не навязывают, и его можно не включать. Я его почти и не включаю. Но у меня дети растут, и меня не хватает на то, чтобы воспитать у них иммунитет. Или тот же интернет. С одной стороны я без Интернета себе жизнь не представляю. Особенно когда я работал полтора года за границей, без него бы пропал - это была самая надежная связь с домом. С другой стороны, сколько в интернете рекламы, ненужных сайтов, баннеров. Порой кажется, что в коммунистическое время сопротивляться дьяволу было легче. Сейчас лукавый стал технически оснащеннее. Или нас оснастил.
Ну что, цензуру вводить?
Я бы ввел. Не политическую конечно. А нравственную. И прежде всего на телевидении.
