«Всю свою жизнь я восхищался историями бродячих душ, которые отправлялись в поиски обетованных земель и шангрил. Людьми, уплывающими за горизонт, двигала вера в то, что чужая трава всегда зеленее. Вот почему я посвятил собственную жизнь описанию одухотворенных неудачников, жителей Абериствита». Автор этого абзаца действительно посвятил значительную часть свободного времени сочинению пародийных романов, в которых маленький, прелестный, до какого-то умиления безобидный валлийский городок Абериствит представлен средоточием грехов западного мира. Тут вам и шикарные проститутки, которые непременно носят имена героинь «Мабиногион» и «Истории бриттов», здесь же и мафиози из банды «друидов» в надвинутых на глаза федорах, кровавые драмы, роковые любови, сплошной фильм нуар и Раймонд Чэндлер на кельтской окраине острова Британия. Названия сочинений Малколма Прайса под стать его грандиозному травестийному замыслу: «Из Абериствита с любовью», «Последнее танго в Абериствите», «Невыносимая легкость бытия в Абериствите», «Абериствит мон амур» и даже «Не плачь обо мне, Абериствит». В общем, Анискин и Фантомас. Любопытно, что первую из этих нуарокомических саг Прайс сочинил на борту грузового судна, которое болталось где-то у берегов Южной Америки; да и вообще, до окончательного и бесповоротного успеха абериствитской эпопеи, он провел десять лет вдали от родной Британии. И вот сейчас известный автор рассказывает о том, как интересно быть экспатом (сокращенное от «экспатриат», англ. expatriate) – и особенно читать книги, сочиненные экспатами. В «Гардиан» опубликован персональный хит-парад экспатских историй, составленный Малколмом Прайсом.
Но, прежде чем мы перейдем к списку Прайса, несколько слов о том, кто же такие экспатриаты. Латинские корни этого двусоставного слова говорят о том, что перед нами люди, находящиеся вне (ex-) родины (-patria). Самое главное – не спутать их с «изгнанниками», «беженцами», «эмигрантами», «приезжими» и проч. С каждой из этих категорий (а они, в свою очередь, порой перекрывают друг друга) экспата может объединять кое-что, даже многое. Человек может покинуть родину и жить заграницей по разным причинам – политическим, экономическим, культурным и даже физиологическим (вообразите себе эскимоса, который ненавидит снег! Или русского с аллергией на водку, майонез, ментов и громкую поп-музыку в общественном транспорте). От изгнанников, эмигрантов и беженцев экспатриат (а точного определения этого слова так и не существует) отличается тем, что он вовсе не потерял связей с родиной и родного гражданства. Он живет на чужбине только потому, что ему так заблагорассудилось. Или – это уже более современный вариант - потому, что там он нашел подходящую работу, не говоря уже о тех случаях, когда его направила в свой зарубежный филиал компания-работодатель. В общем и целом, экспат живет на чужбине по причинам либо вкусовым, либо экономическим – или по тем и другим сразу. Политические изгнанники и беженцы были всегда: Данте в Равенне, князь Курбский в Литве, Герцен в Лондоне; экспаты в большом количестве появились только в Новое время. Сначала это были европейские джентльмены, жившие в экзотических странах, либо представители Нового Света, энтузиастически поглощавшие (как культурные, так и вполне физические) плоды света Старого. Американских экспатов в Европе обессмертил сначала Генри Джеймс, а затем – уже после Первой мировой войны – Хэмингуэй, Скотт Фицджеральд, Гертруда Стайн, Генри Миллер. Имя им легион. Это были не только писатели – например, два поколения чернокожих американских джазменов очень уютно расположились на Левом берегу в Париже. В свою очередь, Оден, Стивен Спендер, Олдос Хаксли, Ирвинг Уэлш составили основу обратного литературного экспорта, из Старого Света в Новый; а всех европейских актеров, музыкантов, режиссеров, по своей воле поселившихся в окрестностях Голливуда, и не упомнить. Впрочем, и внутри Европы шел активный экспатообмен; импорт и экспорт процветали и между Европой и Ближним и Дальним Востоком, Латинской Америкой и так далее.
Более того, рискну предположить, что западный литературный XX век был, по преимуществу, экспатским. Помимо перечисленных мною гигантов модернизма (и пре-модернизма, в случае Генри Джеймса) и его же, модернизма, обычных героев (сколько их? десятки? сотни?), вспомним Литературную Святую Троицу прошлого столетия. Кафка, Пруст и Джойс были экспатами – только первый смог вырваться из ненавистной Праги лишь на полтора последних года жизни, второй закрылся от своего Парижа не на чужой стороне, а в собственной комнате, оклеенной пробковыми обоями, а третий... Третий был самым настоящим экспатом – во всех смыслах этого слова. Он навсегда уехал из Дублина молодым мало кому известным писателем, мыкался по чужим Италии, Франции, Швейцарии, там же сочинил все свои шедевры, однако с родины его никто не выгонял, более того – он уехал из одной страны (из Королевства Ирландии, входящего в Соединенное Королевство Великобритании и Ирландии), а так и не вернулся в другое (независимую Республику Ирландия). Ирландец Джемс Джойс писал сначала по-английски, а Finnegans Wake и вовсе сочинил на выдуманном им наречии; он знал с полдюжины европейских языков, но ирландского так и не осилил. Вообще, в отличие от эмигранта, отношения экспата с родиной редко осложнены политическими или даже моральными обстоятельствами; зато на первый план выходит область эстетического, прежде всего, язык. В этом смысле образцовый экспат – ученик (и одно время личный секретарь) Джойса, Сэмюэл Беккет. Этот ирландец тоже навсегда покинул родину (хотя и нанес потом несколько редких визитов домой), поселился в Париже, в котором и прожил до самой своей смерти. Эстетическая беспочвенность Беккета была настолько сильна, что он попытался уехать и из своего родного английского языка, сочиняя прозу на французском. Собственно, и его английский, в конце концов, оказался такого рода, что его можно выделить как специальный вид, Beckett English, и торжественно внести в словари, Википедию и университетские курсы.
Но вернемся к нашему абериствитскому Фолкнеру, к его списку лучших экспатских историй. Как и следовало ожидать от британского сочинителя, на первом месте – знатный экспат Грэм Грин с его действительно почти гениальным романом «Тихий американец». Место действия, время, герои – на всем стоит клеймо «сделано заграницей». И это правда: Грин подолгу жил в самых отдаленных уголках мира - опыт бездомности, беспочвенности, помноженный на стопроцентный здравый смысл британца и эстетическую тонкость английского католика, сделал его первоклассным писателем, собственно, одним из лучших после второй мировой войны. Теперь перескочим на третье место списка Прайса и обнаружим там самую настоящую экспатскую классику – громоздкий ориенталистски пестрый «Александрийский квартет» Лоренса Даррелла. Здесь экспатская тема (а сам Даррелл был, что называется, Экспат Экспатыч: почти всю взрослую жизнь провел вокруг Средиземного моря) слилась с темой колониальной; любовь, Восток, послевоенная тоска, гностицизм добавили в александрийскую эпопею специй, необходимых, чтобы читатель мог поглотить такую гигантскую порцию модернистской прозы. На шестом месте у Малколма Прайса – «Джентльмен в гостиничной зале» Сомерсета Моэма, книга путешествий от Рангуна до Хайфона. Прайс иронизирует: «Я всегда представлял себе Сомерсета Моэма в виде этого джентльмена в гостиничной зале. Он сидит на веранде в сингапурском отеле Raffles и описывает безрадостную судьбу сломленных душ, занесенных на самые отдаленные берега Империи; их жизни замаринованы в смеси джина с хинином». Автор «Последнего танго в Абериствите» – человек остроумный.
Есть в списке Прайса банальности, вроде «Праздника, который всегда с тобой» и «У подножия вулкана» - для того, чтобы вспомнить эти две (впрочем, выдающиеся) книги не нужно было ни родиться в Шрусбери, ни десять лет прятаться по разным уголкам мира, ни превращать милый Абериствит в обиталище порока. Есть в перечне и весьма остроумный кандидат на экспатскую классику – объемистое расписание европейских железных дорог, выпущенное когда-то, в эпоху до Интернета, компанией «Томас Кук». Хотелось бы верить, что здесь не обошлось без Пастернака. С русской же темой связан, кажется, единственный фо па, допущенный Прайсом – Speak, Memory писателя по имени Vladimir Nabokov. Набоков – ни в коем случае не экспат, он – беженец, эмигрант. Мучительная нежность, которую он испытывал к собственным детству и юности (принимая ее за любовь к Родине) не иссякала, прежде всего, потому, что вернуться туда – в детство, юность, Петербург, Вырицу – он физически не мог. Эмиграция этого эстета была политической, эстетическое экспатство Грэма Грина или Лоренса Ларрелла ничего общего с политикой не имело.
Вообще же, счастливы страны, чья экспатская литература значительно сильнее и интереснее эмигрантской. Возлюбленное Отечество может похвастать великой эмигрантской словесностью, от Герцена и Печерина до Бродского, но вот за стопроцентного экспата, увы, может сойти разве что парижанин Тургенев да каприец Горький. Кажется, сейчас времена меняются; кто знает, может быть прямо в эти самые минуты, когда я заканчиваю мой текст, какой-нибудь клерк Газпрома, посланный начальством в трехгодичную командировку в Венгрию, дописывает Великий Русский Роман Новейшего Времени?
