Недавно один интеллигентный журнал попросил меня написать статью на довольно специальную тему. «Только, - предупреждал меня редактор, - поменьше сносок и всех этих комментариев. Неактуально». Я был настолько возмущен этой бесцеремонностью, что сочинять статью отказался; зато сейчас, пару месяцев спустя, решил отмстить любителю актуальненького – и вот пишу своего рода апологию комментария.
Впрочем, апология требуется только для того, что нуждается в оправдании. Комментарий же, как жанр, как инструмент, как способ познания, как его, познания, содержание, в конце концов, видел и не такое. И ничего – жив. Возьмем, к примеру, Достоевского: «Помни, юный, неустанно, что мирская наука, соединившись в великую силу, разобрала, в последний век особенно, все, что завещано в книгах святых нам небесного, и после жестокого анализа у ученых мира сего не осталось изо всей прежней святыни решительно ничего. Но разбирали они по частям, а целое просмотрели, и даже удивления достойно, до какой слепоты. Тогда как целое стоит перед их же глазами незыблемо, как и прежде, и врата адовы не одолеют его». Это не только о светской науке. Герой «Братьев Карамазовых», отец Паисий говорит, сам того не ведая, о судьбах комментария.
Комментарий был всегда, до всяческой «мирской науки»; даже до появления письменности. Любое высказывание уточняющего (или наоборот – затемняющего) характера, любой возглас одобрения или презрения, даже молчание в некоторых случаях – все это комментарий. Именно в таком виде он существовал (по крайней мере, мог существовать, или еще точнее – не мог не существовать) в дописьменной культуре. Но в те баснословные времена комментарий носил характер прикладной, цель его сводилась к определению правильного (для говорящих правильного) контекста высказывания и его содержания; а также – естественно - своего отношения к нему. Знаменитое «Ты сказал!» в ответ на неосторожный вопль «Какой я дурак!» - классический тому пример. Логически и психологически задачи комментария не изменились и с переходом к письменности.
Но изменилось культурное целеполагание и изменился социо-культурный смысл комментирования. Именно из него выросла зрелая греческая философия и литература. Будучи дилетантом во всех этих материях, все-таки, позволю себе несколько суждений.
Прежде всего, о философии: здесь главная фигура - Платон как комментатор Сократа. Комментарий его носит самый тонкий из всех возможных типов комментария характер: он записывает (или переписывает?) сократовские диалоги; то есть, комментарием является как бы сам комментируемый текст. Платон, в свою очередь, сразу же становится объектом комментирования, прежде всего – со стороны деятелей так называемой «Платоновской Академии», точнее – «Платоновских Академий» (так как их было несколько). Выдающийся античник Ю.А.Шичалин замечает по этому поводу следующее: «Стремление уяснить догматику платонизма в Древней Академии сочеталось с комментированием платоновских диалогов. Ученик Ксенократа Крантор первым, по свидетельству Прокла, составил комментарий к “Тимею”... Платон – первым из прозаиков – попадает в поле зрения александрийских филологов, но как великолепный стилист; по сообщению Диогена Лаэрция ..., его сочинения, разбитые на трилогии, издает Аристофан Византийский. Платона либо чтут как подражателя Гомера, либо бранят как плагиатора». Итак, комментатор Платон сам становится объектом комментирования: развивающего, сакрализующего, дискуссионного, филологического, наконец – иноязычного.
Нечто похожее можно обнаружить и в древнегреческой литературе. Сочинения Гомера - своеобразный комментарий к мифам, во многом модернизирующий их; более того, как мне кажется – уточняющий иерархию и взаимоотношения богов. То же можно сказать и о греческой литературе вообще. Почти все, что мы знаем о древнегреческой мифологии, мы знаем из гигантского комментария к ней: из древнегреческой литературы.
Теперь обратимся к совсем иному типу – еще более глобальному – античного комментирования. Рим, возникший в захолустье тогдашнего цивилизованного мира, относительно вдалеке от источников культуры (не только Греции или Египта, но и Южной Италии), стал развиваться (опять же в культурном отношении) как подражатель, комментатор эллинов. Рим, некоторым образом, - комментарий к Греции. Достаточно почитать работы по истории римской поэзии, прозы, историографии – везде мы наткнемся на один и тот же феномен: собственно, римский продукт возникает из столкновения или следования эллинам. Особенно ярко это проявляется в эпоху становления Империи; тогда возникает и имперская идеология, доселе неизвестная в античности (не считая некоторых ориенталистских, говоря ретроспективно, попыток Александра Великого).
Творцом имперской идеологии Рима был, как известно, Вергилий, автор «Энеиды». Позволю себе напомнить: главный герой этой поэмы, сын троянского царя, бежавший из Трои после ее взятия ахейцами, скитается по морям, пока не пристает к берегам Италии, где, в конце концов, его потомки создают Великий Рим. Новая идеология возникает из литературного комментария к «Илиаде» и «Одиссее» Гомера; римляне возводят свой род не только (политически) к врагам греков – троянцам, но и сам Рим создается как комментарий (порой апологетический, порой – полемический) к Греции. Итак, основным памятником античного комментария становится Римская Империя.
Интересно, что уже в позднем Риме, идея комментирования Греции приобретает второе дыхание. И связано это с периодом так называемого «греческого возрождения»; вот что пишет о нем Борис Тритенко: «... греческое возрождение стало преобладающим в культурной жизни II в.н.э. Его духовной основой явилось преклонение перед славным прошлым древней Греции. Реалии V-VI вв. до н.э. не только безмерно идеализировали и превозносили, но и проецировали на действительность. ... Однако греческое “Возрождение”, будучи по своему характеру культурно-просветительским или, иначе, “цивилизаторским” процессом, в полной мере отразившим те настроения официального благополучия, которые царили в империи, включало в свое силовое поле широкие слои населения, тем самым значительно упрощая и усредняя заложенную в ней идею “любви к мудрости”. Как следствие этого нужно воспринимать появление всевозможных шарлатанов и выскочек... Непомерное тщеславие и алчность больше не к деньгам, а к прилюдной славе, заставляло их совершать экстравагантные выходки и отчаянные поступки...». Обратим внимание на эту замечательную характеристику: если поменять некоторые факты и имена, мы получим точное, хотя и чрезмерно эмоциональное, описание уходящей эпохи «постмодернизма». Но это так, к слову.
Одним из героев эпохи «греческого возрождения» становится Авл Геллий, автор важнейшей для истории комментария книги «Аттические ночи». Уверен, именно Геллий был основоположником жанра «эссе» в литературе Запада; отчасти его влиянию мы обязаны появлению такой фигуры, как Борхес. Геллий создал новый тип комментария – не к тексту, а ко всему корпусу текстов под условным названием «Греция». Об этом, кстати говоря, свидетельствует и название книги - «Аттические ночи». При этом тип комментария, предлагаемый им, я бы назвал «частным», «приватным» - это смесь различных высказываний, историй, этимологий и проч.; смесь пестрая и занимательная.
И еще об «Аттических ночах». Сокращенный русский перевод этой книги, вышедший в 1993 году в томском издательстве «Водолей», также является памятником комментария. Достаточно обратить внимание на замечания переводчика текста Геллия. Процитирую одно из них: «Образу самоуверенного юноши, особенно его поведению, автор противопоставляет самого себя в бытность учеником, скромного, вежливого, любознательного, питающего чувство почтительности к учителям и знаменитостям, в общении с ними всегда старающийся держаться на вторых ролях, отнюдь не по какой-то робости характера, а вполне сознательно. Гелий называет все это – mediocritas, очень емко обозначая подобный стиль жизни». Круг замнулся. Античного предтечу комментария эпохи постмодернизма в эпоху постмодернизма комментируют с позиций психологизма русского романа XIX века... Вот истинный образ комментария.
Античность оставила нам весь возможный спектр комментирования; в течение последующих полутора тысяч лет уточнялись методы – параллельно с попытками наполнить их новым содержанием. Если Древний Рим был комментарием к Древней Греции, то Средние века во многом были комментарием к Античности. Следующий «высокий» вариант комментария к Античности был предложен Возрождением. Именно тогда мы можем говорить о появлении, собственно, филологического комментария, да и вообще филологии. Не могу отказать себе в удовольствии процитировать отрывок из набросков Ницше к его так и не написанной книге «Мы филологи»: «Тот, кто творит, - он, пожалуй, может заимствовать откуда угодно и находить в том источник питания. Вот почему и мы лишь как творцы сумеем взять что-то от греков. Но в чем филологи выказали себя творцами? Всегда нужны какие-то нечистые промыслы, вроде живодеров, - а также и корректоров: не этого ли рода грязное ремесло представляют у нас филологи». Андрей Россиус в своей превосходной статье к относительно недавнему русскому изданию «Рождения трагедии» комментирует: «В ницшевских терминах момент рождения филологии – это классический момент рождения ценностей, дифференциала сил. В сердце этого процесса лежит критика текста, которая только и могла остаться активной силой, покуда переворот в умах способно было произвести уже само издание забытых произведений. Запас текстов и их деятельной энергии был так велик, что его хватило на всю эпоху Ренессанса, а инерция активной фазы еще долгие годы после заката поддерживала иллюзию ее продолжения».
Что же, диагноз поставлен. Филология вообще есть комментирование, а ее возможности ограничены фактом ограниченности количества текстов, подлежащих комментированию. Дальнейшая история комментария есть история расширения этого списка. Если для кого-то это перестало быть «актуальным» (какое омерзительное слово, не правда ли?) – тем хуже для них. Впрочем, без живодеров-корректоров мы уже как-то обходимся, увы.
