Когда я читаю тексты о нашем советском прошлом, мне всякий раз приходится производить подсчеты примерно такого рода: Блок написал «Двенадцать» в 1918 году, а мы в 1970 – спустя полвека! - спорили о том, что там «на самом деле» написано, потому что никак не могли соотнести Блока эпохи «Прекрасной дамы» и Блока - современника Октября. А ведь в 1970 были еще живы люди, лично знавшие поэта, и я даже была знакома с одним из них! И все равно казалось, что «Строен твой стан как церковные свечи…» - все это было не просто давно, но вообще в иной реальности, которая имеет к нам такое же отношение, как споры между Базаровым и Кирсановым.
Зато Гражданская война в Испании и в 1980 году, то есть тоже без малого через полвека, оставалась для моего поколения событием нашего детства - далекого, но все равно нашего (кстати, не зная этого, нельзя понять соответствующий эпизод из «Зеркала» Тарковского).
Выходит, что существует как бы длящееся прошлое – то, о котором пишут «Это было при нас. Это с нами вошло в поговорку». И есть нечто вроде провала или границы, которая со всей несомненностью разделяет прошлое на до нас и при нас. Эта граница вовсе не обязательно совпадает с хронологической привязкой события – даже в пределах одной когорты мироощущения современников различаются довольно значительно.
Так, Отечественную войну считают событием «своей» жизни многие из тех, кто по малолетству помнить ее никак не может. Одних война лишила дома или родных, других – воображенного, но от этого не менее реального выбора профессии, на жизнь третьих война непосредственно никак не повлияла. Но война была при них – более того, это была их война.
Однако найдется немало их ровесников или почти ровесников, для которых та же война произошла до них - настолько до, что, как выразилась моя приятельница – женщина, замечу, солидного возраста, для нее что Сталинград, что Куликовская битва.
Длящееся прошлое побуждает личность искать более общую объяснительную конструкцию, в которую это прошлое встроено. А поскольку здоровой личности присуща склонность к гармонизации себя самой и своих отношений со временем и с социумом, нам явлены разножанровые повествования, воплощающие эти мысленные конструкции в словесном материале.
Как мне представляется, именно ради анализа длящегося прошлого и написал свою очень личную книгу о разномыслии в России Борис Фирсов, известный ленинградский и питерский социолог, первый ректор Европейского Университета в Петербурге. (Фирсов Б.М. Разномыслие в СССР. 1940-1960-е годы. СПб.: ЕУСПб. ; Европейский Дом, 2008. 544 с.)Заглавие отсылает читателя к «Проекту введения единомыслия в России». Поддамся искушению процитировать фрагмент из этого бессмертного сочинения:«Единственным материалом может быть только мнение начальства. Иначе нет ручательства, что мнение безошибочно. Но как узнать мнение начальства? Нам скажут: оно видно из принимаемых мер. Это правда... Гм! нет! Это неправда!.. Правительство нередко таит свои цели из-за высших государственных соображений, недоступных пониманию большинства. Оно нередко достигает результата рядом косвенных мер, которые могут, по-видимому, противоречить одна другой, будто бы не иметь связи между собою. Но это лишь кажется! <…> Он открывается в неотвратимых результатах истории. Как же подданному знать мнение правительства, пока не наступила история? Как ему обсуждатьправительственные мероприятия, не владея ключом их взаимной связи?..».
Вы будете смеяться, но книга Фирсова написана именно о том, как пытались жить некоторые подданные социалистического государства, где так и «не наступила история». Эти «некоторые» отличались разномыслием – иными словами, пытались говорить и действовать на свой страх и риск так, как считали правильным.
В этом тезисе очень важны все три составляющие: Фирсова интересуют люди действия, а не просто люди с самостоятельными убеждениями; публичное высказывание в рассматриваемые в книге времена также было действием и притом сопряженным с большим риском; работы Маркса считались правильными, но попытки самостоятельной интерпретации всяческого «правильного» вели прямиком в тюрьму и лагерь.
Борис Максимович Фирсов – почти мой ровесник, он родился в 1929, я – в 1931. Фирсов учился в знаменитом Ленинградском электротехническом институте, был одарен, настойчив и социально активен. Его отец хоть и «умер в своей постели» в 1938 г., но произошло это потому, что в сталинской тюрьме ему отбили легкие. Тем молодым людям, кто удивится, что человек с подобной биографией мог сделать партийную и общественную карьеру – а Фирсов был и секретарем обкома ВЛКСМ, и райкома КПСС (в Ленинграде!) и руководителем Ленинградского телевидения - его сняли со скандалом, но лишь спустя четыре года - так вот, молодым людям очень трудно сегодня объяснить, как все это было возможно.
Подлинную причину смерти отца Фирсов всегда скрывал, тем более что отца выпустили «за отсутствием состава преступления», а в 1938 году к этому контингенту относились многие. Менее понятно, как после увольнения с поста руководителя ленинградского телевидения Фирсов был направлен на длительную стажировку в Лондон и куда - прямо в «логово врага» – на ВВС. Как можно умозаключить, Фирсов не был вычеркнут из состава номенклатуры, иначе не видать бы ему ни Лондона, ни аспирантуры, куда он поступил уже в перспективе стать профессиональным социологом.
Повествование Фирсова завершается 60-ми годами, то есть временем Оттепели. Она была очень сложным периодом в жизни нашего общества – несомненно, она способствовала расцвету разномыслия, но на часах истории это были все же «минуты роковые». В своей книге Б.М.Фирсов попытался воздать должное тем, кто сумел сохранить в себе достаточно умственной энергии и смелости, чтобы за эти «минуты» успеть совершить такие общественно значимые поступки, благодаря которым события конца 60-х не лишили нас надежд на какое-то будущее.
Нетривиальный композиционный метод Фирсова, среди прочего, в том, что на страницах своей книги он предоставил слово многим достойным людям, о которых мы мало знали, а если некогда и знали, то за сорок лет успели забыть.
Например, мне не были известны замечательно интересные заметки Б. Вахтина о его поездке в Китай. Выборочная сводка данных о судьбах участников молодежных марксистских кружков конца 40-х позволяет увидеть в ином свете эпизоды собственной жизни начала 50-х, изменившие мое отношение к комсомолу и вообще к советским общественным организациям.
Тому, кто откроет книгу Б.М.Фирсова, я бы посоветовала не стремиться читать ее подряд: многомерное повествование будет лучше понято, если вначале познакомиться с автобиографической частью книги, а потом прочитать весьма любопытное Приложение – запись текста той передачи, из-за которой Фирсов лишился своего поста.
Вот тут становится более ясным, к кому обращена книга.
Я думаю, что Борис Максимович писал ее вовсе не для своих ровесников, а для тех, кто только начинает знакомиться с нашей интеллектуальной историей. И в надежде на их способность к разномыслию.
Тогда, быть может, и история наступит.