В серии ЖЗЛ в 2009 г. вышла книга Игоря Вишневецкого о Сергее Прокофьеве. Том объемом 700 стр. вполне мог претендовать на премию «Большая книга»: эта книга не просто большая, а очень большая, притом написана она плотно и не так, чтобы очень уж популярно.
Писать общепонятным образом о музыке не просто трудно – мне представляется, это невозможно – разумеется, если адресоваться к обычным образованным слушателям. И даже если адресоваться к страстным меломанам «среднего уровня» – к тем, кто без музыки жить не может и даже нотную грамоту знает, хотя партитуры и не читает.
Впрочем, я очень давно не наблюдала зрелища, еще в 50-е – начале 60-х обыденного, – так, на концертах Мравинского в Большом Зале Консерватории Москве обязательно присутствовал десяток-другой слушателей, шелестевших партитурными листами. Что уж о говорить о гастролях Юджина Орманди или Вилли Ферреро, да и самого Стравинского, приезжавшего в Москву в 1962 г.? Сегодня удивительно уже то, что на подобные гастроли тогда можно было, постояв в очереди, купить билеты в кассе!... Вернемся, однако, к книге.
Видно, что автор искренне любит своего героя и хочет от читателя разделенной любви и к Прокофьеву, и к его музыке. Любовь к музыке Прокофьева я вполне разделяю, – а что касается личности композитора, то все несколько сложнее.
Несомненно. Прокофьев был великим композитором. К тому же, и это тоже несомненно – он был совершенно неординарным человеком. Неординарной была его собранность. Сила воли. Укорененность в повседневности. Самодостаточность. Вера не просто в свои возможности, но, скорее, в свою исключительность. Самое же удивительное – для этой веры у него были основания. В рамках определенных им самим правил он прожил подлинно исключительную жизнь. Исключительной эта жизнь была вплоть до момента, когда Дракон личным волеизъявлением посадил его в невидимую темницу, а мать его сыновей – в самую что ни на есть видимую.
И тогда он просто умер.
К сожалению, исключительный человек, сознающий свою исключительность, редко бывает симпатичен. Он бывает мил – если того хочет. Чаще холоден. Потому что он погружен в «свое» (кстати, вовсе не обязательно в творчество), а скрывать эту погруженность – впрочем, это он умеет, но до притворства не снисходит – разве что в редких случаях, да и стоит ли себя утомлять?..
«Простим угрюмство», – как сказал поэт по иному поводу. Или по тому же? Но где угрюмства нет вовсе – это в музыке Прокофьева. Дочитав Вишневецкого, я, порывшись в своем «виниле», нашла Пятую симфонию (с Геннадием Рождественским) и Третий фортепианный концерт с юным Женей Кисиным (запись с концерта 1986 года). Торжествующая музыка!..
Именно такая музыка и отражает внутреннюю стать того молодого человек (ему двадцать шесть), который в 1918 году решил, что теперь в России ему совершенно не место. А поскольку Европа разорена, ехать надо в Америку. И поехал!
Запасшись официальными бумагами (спасибо Луначарскому!), Прокофьев отправился поездом по транссибирской магистрали до Владивостока, там пересел на судно, шедшее в Японию, где нашел коллег и друзей, вполне удачно играл – а потом морем без особых приключений добрался до Сан-Франциско.
Так в августе 1918 г. Прокофьев сошел на американский берег, где был встречен русским консулом – любопытная для меня подробность, поскольку я плохо представляла себе, что после 1917 в России рухнуло не все – во всяком случае, не все сразу…
В Америке Прокофьев не только концертировал много и успешно, но еще и получил заказ на оперу по сказке Гоцци «Любовь к трем апельсинам» (сюжет, некогда предложенный ему Мейерхольдом), завел разнообразные музыкальные и личные связи – а также познакомился с Линой Кодиной – женщиной, которая станет его женой и матерью двух его сыновей.
Судя по дневникам и письмам, музыкальная жизнь Америки конца 10-х-начала 20-х гг. была для Прокофьева слишком провинциальной, тогда как в Европе был Дягилев и весь круг «Русских сезонов», начались «Концерты Кусевицкого», где постоянно исполняли Прокофьева – в общем, это и была та жизнь, к которой Прокофьев стремился. В Европе его издавали, исполняли, сам он много играл, много гастролировал; в парижских школах учились сыновья.
При жестком ежедневном режиме Прокофьев вовсе не был отшельником – напротив того, он устраивал у себя дома турниры по игре в бридж, играл в шахматы, притом с известными мастерами, совершал далекие автомобильные поездки с женой и друзьями. Маршрут этих поездок был ориентирован не на осмотр соборов и прочих достопримечательностей, а на «гастрономические» радости – о чем свидетельствуют его спутники по таким путешествиям – в частности, композитор Николай Набоков.
Наконец, в 1926 году Родина (которую, начиная с 1918, в письмах он именовал «Большевизия») предложила ему гражданство на его, Прокофьева, условиях: когда хочет – приедет, когда хочет – уедет. Так Прокофьев получил советский паспорт и в 1927 г. впервые после революции побывал в России – в Москве, Ленинграде, Киеве и Одессе. Это был огромный успех – как у публики, так и у прессы. Говорили., что сам посетил его заключительный концерт – и одобрил… Через два года Прокофьев приедет еще раз – видимо, планируя в недалеком будущем окончательно вернуться.
Надо сказать, что успешность, а лучше сказать – победительность Прокофьева была плодом его собственной энергии и таланта. Он не просто очень много и плодотворно работал – писал музыку и совершенствовал свой пианизм; он был весьма инициативен и целеустремленно продвигал исполнение своих сочинений лучшими оркестрами в лучших концертных залах.
Ирония Прокофьева, несомненно, – одна из черт, конституирующих его личность; в музыке как в основной для него форме самовыражения она ярко проявляется.
Прокофьев мог быть очаровательным сотрапезником и блестящим собеседником, ум его был беспощаден – но и высокомерие тоже не имело границ. О Шостаковиче, находившемся в 1935 году в расцвете таланта,. Прокофьев написал в частном письме: «… талантлив, но какой-то беспринципный и, как иные наши друзья, лишен мелодического дара; с ним здесь преувелич< енно >носятся».
В комментариях к этому пассажу Игорь Вишневецкий дважды попытался смягчить резкость Прокофьева – на мой взгляд, напрасно. Другое дело, что формально вернувшийся Прокофьев вплоть до катастрофы 1948 года (о чем – ниже) душевно обретался в своей хорошо выстроенной внутренней крепости. И поэтому – а вовсе не потому, что в это время он концертировал в Европе, Прокофьев не заметил – или сделал вид, что не заметил? – событий января – февраля 1936 года. «События», как известно, состояли в публикации в «Правде» статей «Сумбур вместо музыки» и «Балетная фальшь», направленных лично и прямо против Шостаковича, за чем последовала безобразная «дискуссия», обозначившая конец «вегетарианской» эпохи в советском искусстве.
В той же статье прямо поносился Мейерхольд, которому Прокофьев был обязан своим обращением к сказке Гоцци «Любовь к трем апельсинам»: «Это — перенесение в оперу, в музыку наиболее отрицательных черт «мейерхольдовщины» в умноженном виде. Это левацкий сумбур вместо естественной, человеческой музыки. Способность хорошей музыки захватывать массы приносится в жертву мелкобуржуазным формалистическим потугам, претензиям создать оригинальность приемами дешевых оригинальничаний. Это игра в заумные вещи, которая может кончиться очень плохо».
Вишневецкий прав, говоря, что его герой стоял «вне советского контекста». Только прав ли герой, который настолько стоял «вне», что прямо по возвращении из Европы в СССР весной 1936 года написал искрящуюся энергией и весельем, любимую нами с детства сказку «Петя и Волк»?
Прокофьев был великим композитором и крупной личностью. Это, увы, не значит, что он не совершал этически спорных поступков и даже поступков этически дурных. Понимал ли он, что его окончательное возвращение в СССР предполагало моральный компромисс, притом в заранее не оговоренных формах? Не думаю. Наверное, у Прокофьева была иллюзия того, что он, в случае чего, просто уедет – ему же обещали свободный выезд и въезд по «краснокожей паспортине».
И то сказать, случай наступил далеко не сразу…
В 1936 году семья Прокофьевых вселилась в большую квартиру на Земляном Валу, дети учились в школе для дипломатов, сочинения издавались и исполнялись. В 1938 году Прокофьев ездил в концертное турне в Америку, где в очередной раз имел возможность убедиться в преимуществах своей материальной стабильности. В том же году Прокофьеву была заказана музыка к «Александру Невскому» (ставить фильм должен был Эйзенштейн) – это было очень выгодно в материальном отношении, а главное – предполагало сотрудничество с Эйзенштейном. К этому же времени относится начало романтических отношений Прокофьева с юной Мирой Мендельсон, ставшей потом его второй женой (он окончательно оставил Лину Ивановну и детей в 1941 г.).
В интервале между 1938 и 1948 гг., несмотря на тяготы войны и эвакуации, Прокофьев напишет большинство произведений, особенно любимых его слушателями, – музыку к «Александру Невскому», балеты «Ромео и Джульетта» и «Золушка», оперу «Война и мир», Пятую симфонию… Он получит пять Сталинских премий и, несмотря на мозговую травму и инсульт в 1945, сохранит свою обычную физическую форму и прежние привычки.
На печально знаменитое совещание у Жданова в феврале 1948 г. Прокофьев явился бодрым, с пятью лауреатскими значками на полях пиджака и в теплых меховых унтах. Он довольно-таки демонстративно разговаривал с кем-то из сидящих рядом с ним в зале и тем самым давал понять, что все это действо для него – мало осмысленный церемониал.
«Церемониал» этот, однако, имел для Прокофьева – как и для многих других людей из мира искусства – да и для всех, кто имел мужество читать и слушать – катастрофические последствия. Через месяц – в 11 февраля 1948 года – миру было явлено печально знаменитое постановление, где «Д.Шостакович, С.Прокофьев, А.Хачатурян, В.Шебалин, Г.Попов, Н.Мясковский и др., в творчестве которых особенно наглядно представлены формалистические извращения, антидемократические тенденции в музыке, чуждые советскому народу и его художественным вкусам» шельмовались со всей злобной непринужденностью, присущей таким постановлениям.
А 20 февраля 1948 г. арестовали Лину Ивановну, первую жену Прокофьева… Летом 1949 у Прокофьева случился второй инсульт – и вернуться к настоящему здоровью ему было уже не суждено. Он успел присутствовать на премьере своей Седьмой симфонии в октябре 1952 г.
Прокофьев умер 5 марта 1953 года – смерть Сталина, как известно, случилась в тот же день и заслонила любые события. Я помню совсем маленькое газетное объявление в черной рамке, но не помню, какое это было число – 7-е? …
Лина Ивановна пережила лагерь, смогла в начале 70-х выехать из СССР и очень многое сделала для сохранения наследия Прокофьева – она умерла в преклонном возрасте.
***
В далекой молодости автор этих строк, потрясенный чтением «Жана-Кристофа», читал вдохновенные тексты Ромэна Роллана «Музыканты прошлых дней» и «Музыканты наших дней», стремясь понять новых для себя композиторов – Гуго Вольфа, Рихарда Штрауса. А потом приехал Юджин Орманди, и в Большом Зале была исполнена симфоническая поэма «Дон Жуан» – читать уже стало незачем…
Писать музыковедческий текст для не-музыкантов – задача не только сложная, но и неблагодарная. Мне кажется, что для тех, кто еще не открыл для себя музыку Прокофьева, труд Вишневецкого – книга слишком большая, а аналитический язык, принятый среди музыковедов, слишком специален. Как быть с тем, что серия ЖЗЛ задумана как чтение для любознательных непрофессионалов, – я не знаю.
