14 августа в Кракове скончался польский поэт, прозаик, публицист, эссеист, лауреат Нобелевской премии по литературе Чеслав Милош. Мы публикуем фрагменты статьи-некролога Натальи Горбаневской, которая полностью будет опубликована в сентябрьском номере журнала “Новая Польша”.
Лет семь назад Александр Фьют, один из самых пристальных исследователей Чеслава Милоша, писал о роли личной, индивидуальной биографии Милоша как материала его творчества: “Ее можно воспринимать как особенно поразительный и ощутимый урок случайности человеческой судьбы, урок, который дала в ХХ веке история одному из жителей Центральной Европы. Одновременно это трудно охватываемая сумма опыта, наблюдений, мыслей, воспоминаний, составляющая любую отдельную жизнь, которая в данном случае обнимает почти целую эпоху”.
Сейчас, когда эта жизнь закончилась, я убрала бы “почти”: она обняла действительно целую эпоху, начавшись накануне “настоящего двадцатого века” и закончившись уже в XXI-м, в первые годы новой эпохи (начало которой мы можем отсчитывать от 11 сентября 2001-го). А кроме того, я сказала бы, что Милош – весь: и жизнь, и творчество – не столько “обнял”, сколько вместил всю эту эпоху, вобрал ее в себя, стал своей эпохой, со всеми ее историческими, социальными, культурными зигзагами. Не скажу: со всеми заблуждениями – не со всеми, но на свои и чужие заблуждения ХХ века Милош смотрел равно проницательно и зорко, равно безжалостно.
Рецензируя в 1990 г. в “Континенте” книгу прозы (если угодно, сборник эссе) Милоша “Год охотника”, я отмечала, что автор говорит в ней вещи, которые могут “вызвать возмущение польских националистов даже в том благородном случае, когда они называются просто патриотами”. Например, он напоминает, что Западные земли (или, как они назывались в ПНР, Обретенные земли) были получены в подарок от Сталина, подарок, предназначенный, разумеется, никому иному (не свободно избранному парламенту, к примеру), а коммунистическому режиму. “Национализмы моей части Европы весьма патологичны, – писал Милош в этой книге. – Я не могу доверять мысли, порожденной унижением и попытками побежденных найти утешение”.
Но, жестко оценивая настоящее своей страны, Милош не идеализировал и ее прошлое. В конце 90-х он выпустил книгу “Экспедиция в Двадцатилетие” (имеется в виду межвоенное двадцатилетие, счастливые годы польской независимости после полутора веков жизни под гнетом трех держав-захватчиц). Польский критик Хелена Заворская, рецензируя книгу, пишет: “...свежеобретенная свобода оказалась грузом, который трудно было нести людям, имевшим боевой опыт, но не умевшим управлять современным государством. (...) Грезившаяся целым поколениям “заря свободы” преображалась в зарева все новых войн и погромов. Мы предпочитаем об этом не помнить, но Милош в своей книге неуступчив, он напоминает самые щекотливые, жестокие, глупые дела. Он не говорит с нами осторожно и умильно. И никакого утешения не доставит нам тот факт, что сегодняшние затруднения со свободой напоминают былые поражения”.
Да, Милош и с годами не стал “осторожнее и умильнее”, говоря со своими соотечественниками, и если говорить о милошевском уроке, то такой разговор может принести пользу не только “жителям Центральной Европы”.
* * *
Последний раз я видела Милоша в октябре 1997 г. в Кракове, на международном фестивале поэтов “Восток – Запад”. Сохранилась групповая фотография, где я стою рядом с Милошем, далеко не доставая ему до плеча. Где-то с другого края стоит Томас Венцлова. Очень хорошо было видеть вместе Чеслава Милоша и старого моего друга Томаса (Томаша, как по-польски звал его Милош): поляк и литовец, но оба “литвины” и чем-то, не только ростом, ужасно схожие. Зато никогда я не видела Милоша с Бродским (не совпало: в Париж из Америки они приезжали в разное время, а когда я виделась с Иосифом в Нью-Йорке, Милош был или в Беркли, или, как в тот раз, в Гарварде, или даже, такое однажды случилось, в Париже), Милоша с Гедройцем (главный редактор “Культуры” любил принимать гостей по отдельности).
Думаю, что об отношениях Чеслава Милоша с Ежи Гедройцем еще напишут люди, знающие дело лучше меня, тем более что уже изданы тома переписки, проливающей свет на их не всегда простые, но очень важные для обоих отношения. Хочу только напомнить, что когда Милош стал эмигрантом, то первым – и надолго едва ли не единственным, – кто протянул ему руку помощи, был Ежи Гедройц. Лондонские круги польской эмиграции смотрели на вчерашнего дипломата ПНР, мягко говоря, с недоверием, а чаще – с прямой враждебностью. Милош стал печататься в “Культуре”, выпускать книги в ее издательстве. В 1980 г. у Гедройца было два великих праздника: одним было создание “Солидарности”, подготовленное поколением, которое называло себя взращенным на парижской “Культуре”, считало себя учениками Гедройца; а затем последовала Нобелевская премия Милошу. В декабре Милош приехал из Стокгольма прямо в Париж. “Институт литерацкий” переиздал все его прежние книги, и на вечере Милоша (цитирую сама себя) “я видела, как читатели расхватывали эти свежевыпущенные томики в привычной серенькой обложке, только с красной полоской на уголке: “Нобелевская премия, 1980”.
Закончу цитатой из Витольда Гомбровича. Как легко догадаться, Гомбрович, скончавшийся в 1969 г., сказал эти слова, когда присуждение Чеславу Милошу Нобелевской премии никому еще и во сне не снилось.
“Это писатель с ясно очерченной задачей, призванный ускорить наш темп, чтобы мы поспевали за эпохой, – притом с великолепным талантом, замечательно приспособленный к выполнению этих своих предназначений. Он обладает чем-то на вес золота, что я назвал бы “волей к реальности”, а в то же время – ощущением болезненных точек нашего кризиса. Он принадлежит к немногим, чьи слова имеют значение...”.
