В Лондоне – сразу две очень разные выставки; на самом деле, на одну тему. В Британском музее – «Сокровища небес. Святые, реликвии и благочестие в средневековой Европе». Это превосходное зрелище, истинное пиршество для эстета, расположено в куполе бывшей читальни в центре главной залы музея, там, где Маркс, а потом Ленин сочиняли тексты, призванные уничтожить мир благочестия, выставленный сегодня на том же месте. Небольшой лабиринт из нескольких комнат; двигаясь по нему, переходишь из залы, посвященной рождению культа святых и их мощей и реликвий, в залу, где уже можно разглядывать серебряные и золотые реликварии, хранящие кусочки креста, на котором распяли Христа, обломки гвоздей, которыми его прибивали, осколки костей и локоны святых, и так далее, и тому подобное, следуя за горячечным воображением тогдашних людей, предававшихся почитанию реликвий с неменьшей страстью, чем истреблению себе подобных. О последнем тоже кое-что на выставке в Британском музее.
Как известно, культ священных реликвий и святынь был важнейшим импульсом и обоснованием внешней и внутренней политики в средние века, особенно в «высоком средневековье». Мы помним, что было главной целью первого крестового похода. Однко после него, после захвата крестоносцами Иерусалима, на Ближнем Востоке создается уже своя собственная политическая «повестка дня»; дальнейшие маневры, войны, перемирия, династические браки и проч. исходят из этой повестки, а «реликварная лихорадка», да простят меня католики, хоть и является серьезным фактором, но не единственным и – увы – не самым важным. Тут не нужно ссылаться даже на четвертый крестовый поход, когда интриги итальянских торговых республик и западноевропейских властителей превратили демонстрацию благочестия в самый банальный погром христианской столицы; если внимательно изучить историю третьего похода, с его скандалами и подлостью, с взаимной ненавистью Ричарда I и Филиппа-Августа, шантажом, требованием денег, подозрительными смертями знатных особ, насильственными разводами и браками, наконец – с невообразимым пленением в Европе возвращавшегося из Святой Земли английского короля (и последующим выкупом), то многое становится понятным в отношении тогдашних манифестаций христианской веры.
Но это вовсе не значит, что правы унылые циники с их редукцией всего на свете к брюху, карману и промежности. Просто средневековое благочестие (и культ реликвий как его составная часть) – очень богатое на смыслы, сложное явление, оно не «оторвано от реальной жизни», как считают наивные пошляки, оно тогда и было самой жизнью для очень многих, а ведь жизнь состоит из крови, пота, спермы, экскрементов. И, конечно, серых клеточек – в том смысле, в каком употреблял это выражение Эркюль Пуаро, имея в виду не только комбинаторные способности, но и способности к мышлению вообще, а также то, что попросту можно обозвать «талантом». Вот ко всему этому и имеют отношение предметы страстного почитания, выставленные в Британском музее.
Сама выставка, хотя и прекрасно организованная, великолепно продуманная, производящая сильнейшее эстетическое впечатление, ничего не объясняет, так сказать, непосвященным. Кураторы пытались – и это видно в сопроводительных текстах – ввести средневековое христианское благочестие в контекст жизни сегодняшнего зрителя, и эта попытка не удалась (и не могла удасться). Выставленные образцы (чаще всего потрясающего) искусства старых ювелиров, серебряных и золотых дел мастеров ровным счетом ничего не говорят нам, кроме того, что они прекрасны своей совершенно отдельной, законченной красотой. При создании таких артефактов главным было средневековое представление о том, что эта продукция не является «артефактом», что это совсем о другом, и что красота реликвария ничего не значит без мистического смысла скрывающейся за его золотыми стенками реликвии.
Сейчас это поле напряжения выключено (по крайней мере, для подавляющего большинства посетителей), и элементы некогда многообразной системы (назовем ее «системой актуального христианского религиозного опыта») попадали в беспорядке -- дискретные, совершенные и совершенно непостигаемые в своей отдельности и чужести нынешнему западному миру. В предпоследнем зале «Сокровищ небес» можно прочесть инвективы Мартина Лютера в адрес культа святых реликвий и мощей; в частности, он задается вопросом: не почитаем ли мы под видом кусочка ткани одежд Богородицы лоскут цветастого платья блудницы? Дело тут, конечно, не в верификации реликвий (хотя история «Золотой легенды» о том, как мать императора Константина в поисках Креста Господня пытала Иуду Кириака, многое рассказывает об археологических методах почитателей святынь), а в человеческом стремлении придавать кусочку дерева, железа, человеческой косточке или пряди волос больше значения, чем они на самом деле имеют. То есть, больше, чем никакого значения.
Культ святых реликвий превратился в культ поп-реликвий, реликварии – в меморабилии. На выставке в Британском музее можно увидеть кусочек черепа Томаса Беккета, оправленный в серебро, на выставке знаменитой художницы Трейси Эмин в галерее «Хейворд» посетителю предлагают лицезреть ее использованные тампоны, кусочки удаленных зубов, шприцы, которыми вводили ей лекарства во время аборта. Посеревшие от времени детские игрушки, малышовые башмачки, папины письма, мутные любительские фото и видео восьмидесятых. Мусорок человеческой жизни, который после Йозефа Бойса и «Флюксуса» стал одним из главных материалов «современного искусства». Тогда, в шестидесятые, он имел вполне определенный художественный, исторический и даже экзистенциальный смысл – музеефикация мусора символизировала совершенно противоположные, но определяющие для того времени умонастроения; здесь и, как ни странно, гуманистический жест в сторону идеи важности каждой отдельной человеческой жизни (и соответствующих ей отходов), и демонстрация того, что после второй мировой (Холокоста или как угодно) и во времена атомной угрозы жизнь человеческая есть лишь кучка бессмысленного мусора, и начинавшийся тогда посткатастрофичский тренд, мол, вот вам все, что мы сможем собрать в своей памяти, когда «современность» закончится.
С тех пор прошло лет сорок. Во второй половине девяностых Трейси Эмин прославилась двумя своими меморабильными акциями: шатром «Каждый, с кем я спала, 1963—1995», действительно украшенным именами тех счастливцев и несчастливцев, с кем художница делила ложе, начиная с собственного рождения и собственной матери, и инсталляцией «Моя постель», которая представляла собой настоящую неприбранную постель Трейси Эмин, со всей постельной параферналией в виде несвежего белья, пятен, салфеток, сигаретных пачек, трусиков, презервативов и проч. С тех пор презентация мусорка собственной жизни и собственной памяти превратилась у Эмин в обсессию – и в один из главных художественных методов. Это не значит, что на выставке в галерее «Хейворд» нет других ее работ, отнюдь: тут и ее прекрасная графика, и ее жалкие видео, и действительно красивые огромные кичевые неоновые цитации на стенах, и старомодные расшитые одеяла, и много чего еще. Как раз на фоне остальных эминых поделок «мусорная часть» выглядит довольно архаично.
Идея ценности всего, относящегося к человеческому существованию, столь же неинтересна сегодня, как и идея человеческой жизни как мусора. Это вовсе не значит, что в так называемой «повседневной жизни» мы готовы признать свою жизнь несущественной -- или счесть ее достойной какого-то особого внимания. Нет. Просто неинтересно -- весь знаменитый некогда круг вопросов и проблем, связанных с тем, что на Западе называют «послевоенным временем». Оттого даже самые благородные книги, вроде тех, что написаны Камю или Ханной Арендт, Тейяром де Шарденом или Исайей Берлиным, ничего, кроме, отстраненного почтения, не вызывают. На самом деле, человеческая жизнь просто неинтересна. Оттого перестал быть интересным мусор, отходы этой жизни. И вот только в таком контексте можно понять, почему кусок черепа Томаса Беккета интереснее тампона Трейси Эмин. Этот обломок кости человеческого существа говорит нам о времени, когда абстрактное человеческое существо не находилось в центре всеобщего внимания. Ведь в мире есть вещи поинтереснее homo sapiens, не правда ли?
