Полит.ру представляет очередную программу «Нейтральная территория. Позиция 201» с Анной Логвиновой. Беседу ведет Леонид Костюков.
Москва, кафе «Нейтральная территория»
К.: Добрый день, сейчас у нас в гостях поэт Анна Логвинова, добрый день, Анна.
Л.: Здравствуйте!
К.: У нас есть повод - Анне дали специальную премию «Московский счет. Это очень важная премия, которую дают сами московские поэты огромным таким голосованием, там 136, по-моему, поэтов голосуют, и по итогам выделяются как бы главные книги года - не главные люди, а именно главные книги. Вот эта книга (показывает). И эта книга, получается, - это одна из самых-самых признанных самими поэтами, что очень важно, оценка цеха такая, книг 2009 года. Для нас, для некоторого узкого круга специалистов, экспертов премии «Дебют», Анна еще важна тем, что она лет пять назад выиграла премию «Дебют». И Анна - это символ связи. Сперва оценка, так скажем, страшим поколением молодого поколения. И уже вот сейчас это оценка безо всяких скидок, это премия, в которой нет понятия возраста. Это, кроме всего прочего, оценка того, что премия «Дебют» верно делает свое дело. Да? Выделила того, кого надо. Вот и еще - просто в порядке того, чтобы сказать несколько слов об Анне, я по ходу своей деятельности много общаюсь с молодыми поэтами и могу сказать, что Анна - это один из тех поэтов, на которых постоянно идут какие-то ссылки, постоянно кто-то ориентируется, то есть для молодого поколения это один из поэтов культовых. Не будем бояться этого слова.
Л.: Нет, давайте будем бояться этого слова.
К.: Давайте будем бояться этого слова, но оно уже сказано. Анна, если можно, одно стихотворение для начала.
Л.: Наверное, так - чтобы подходить под название передачи…
***
Что же еще мне сказать на нейтральную тему?
Льются с утра и до ночи нейтральные воды.
Что нам с тобой остается - нейтральные слезы.
Осень вообще удивительно нейтральное время.
Нансен с командой застрял в арктических льдах.
Заняться им было там нечем - они печатали
музыкальные ноты компании "Нансен и Амундсен".
Ноты конечно же все отсырели и никто их не видел.
К.: Спасибо большое. Анна, что вы можете сказать про жизнь. Что такое жизнь? Вот из чего, из каких элементов складывается жизнь? Что обязательно в нее входит? Что хотелось бы, чтобы входило? Образ жизни как нечто целое. Как вы скажете?
Л.: Как же я скажу? Скажу, что жизнь состоит из детей, из родных, из стариков, из соседей, из природы. Жизнь. Вообще-то я пока еще не до конца в этом разобралась, честно говоря.
К.: Но уже что-то сказано очень важное.
Л.: Но уже что-то начинаю понимать про нее. Как-то раньше я не очень понимала про то, что еще она состоит из совести, из чувства вины и - вот это определение, которое я прочитала в предисловии (на самом деле, кажется - в рецензии – охохонюшки - А.Л.) Григория Дашевского к книге Дмитрия Веденяпина - чувство неутраты. Мне кажется, это очень важное ощущение, чувство неутраты, оно очень важно, для того чтобы жизнь шла нужным чередом. Любовь не назвала, наверное, да? Ну ничего, ничего, мне простят.
К.: И это все очень важно. Дело в том, что я ведь кроме вас, ну особенно вот так вот с ходу, сначала никого об этом не спрашивал. Вот и дело в том, что тот ответ, который вы даете, я бы сказал примерно то же самое, может быть, чуть менее изящно, но мало кто бы это сказал из поэтов, мало бы кто начал «дети, старики…», может быть, - Михаил Гронас. У него есть такая строчка: «Мы, мои дети, мои старики оказались на улице, не зная, куда и сунуться...» Да? Вот эта вот строчка. Причем это его стихотворение, оно скорее имеет какое-то касательство к социуму, оно вроде как не о семье, не о доме, оно вроде как обо всех, даже, может быть, в общественно-политическом смысле. И вот, однако: «Мы, мои дети, мои старики...» Есть что-то, что идет из времени во время, что выше, чем наша жизнь и физическая смерть. Это и есть наши дети, наши старики, да? Вот эта вот линия. Вот так можно сказать?
Л. Да, можно.
К.: Чувство неутраты - это Гриша Дашевский имеет в виду детство, да? в первую очередь. Или что он имеет в виду? Может быть, я не настолько внимательно читал.
Л.: Наверное, он имеет в виду чувство присутствия, может быть, всех тех людей, которые любили друг друга, для того чтобы, допустим, я появилась на свет. И я могу сказать… Ну, например, чувство неутраты - это присутствие моего папы в каждом дне моей жизни, в том, что просто все родные, они, то есть те, кто умерли, они присутствуют в тех жестах и в очень многих движениях, которые совершаются просто в быту. Я, например, проверяя, сварилась ли гречневая каша ножом, вспоминаю, как в первый раз меня папа учил этим ножом продырявливать эти три несчастные дырочки в каше.
К.: Ну, это вот где-то то самое, что имел в виду Веденяпин в своей книжке «Между шкафом и небом», скажем сразу, что книга Дмитрия Веденяпина, к нашему с Аней большому удовольствию, выиграла самую-самую большую премию. И скоро мы тут встретимся с Веденяпиным по этому поводу. Но дело даже не в этом. Дмитрий Веденяпин все-таки ограничивает свою память своей физической памятью, то есть то, что он помнит там с полутора лет, с двух лет, вот его детство именно, бабушка, няня, вот эти люди, которые вокруг него стоят, - они физически с ним. И неутрата, наверное, имеется в виду этого. А были люди, у которых эта память была памятью рода, которые помнили и Рим, и Константинополь, то есть несколько иное все-таки, но это уже что-то такое мистическое, что, может быть, есть, может быть, нет, может быть самооговор. Здесь на это не стоит опираться твердо, да?
Л.: Ну, наверное, да. Я вообще очень боюсь всего мистического и в метафизику себе запрещаю залазить. Я чувствую иногда…
К.: Анна, Бог есть?
Л.: Да.
К.: Ну просто хотелось уточнить, на что все-таки можно опереться. Хорошо.
Л.: Опираемся.
К.: Замечательно, то есть как бы Бог один, а вот все эти человеческие потуги что-то вспомнить, чего не было на самом деле, что-то увидеть, что не видят остальные, что, может быть, есть на самом деле, но чего остальные не видят, вот в этом какое-то сомнение, да? Вот где эта грань, которая отделяет твердую веру от того, на что нельзя опираться?
Л.: Хороший вопрос. Мне кажется, что чудо - это абсолютно естественная и реальная вещь, которую можно почувствовать всеми органами чувств, то есть когда одним седьмым или каким-то еще - на него опираться не стоит, то есть чудо - это ребенок, который ест молоко, и который появился…
К.: Ниоткуда.
Л.: Ниоткуда совершенно, который прорвался в этот мир. И вот это чудо, когда это можно и понюхать и услышать. А то, что там где-то кажется, мерещится какой-то где-то знак, где-то какое-то там колыхание, дуновение, это, мне кажется, в общем-то, и от лукавого может идти. Всякие такие штучки. Хотя мой брат младший, которому шесть лет, Ванечка, он изобрел небольшой аппаратик для уловления думовений. Он говорит: вот я хочу, Аня, уловить твои думовения, вот я сейчас узнаю, что ты думаешь.
К.: Ну и как?
Л.: Ну вот уловил. Но я верю, потому что я вижу этого брата и знаю, что он понял, что я думаю. А что я могу думать? Что нужно лимонада достать ящик совершенно срочно, или хоть две бутылки. Вот это аппаратик.
К.: Бывает так, что люди просто настолько состроены, что действительно могут узнать, что думает этот человек, то есть такая связь, она, конечно, бывает. У меня такое было несколько раз, то есть несколько раз не в смысле, что несколько отдельных ситуаций, а несколько людей было, с которыми мы устойчиво друг друга угадывали. И не всегда эта связь даже семейная. Бывает просто - два человека на одном диапазоне, что ли, мыслят, что ли, и тогда это легко получается. То есть чудо… Эта позиция мне довольно близкая, то есть жизнь как чудо, если словами Кустурицы, да?
Л.: Сегодня ехала на интервью, столько чудес насмотрелась в окно. Вижу, цветочница одна в киоске, а дверь открыта, то ли она проветривает, но видно ее не через окошко, а через дверь. Танцует. А у нас в машине играет песня «Если б я был султан…» И видно, что у нее тоже там…
К.: Танцует под эту музыку.
Л.: И так вот по-восточному, совершенно самозабвенно. И думает, что никто ее не видит, а мы-то видим, и музыку, главное, слышим.
К.: Удивительный момент.
Л.: Через две минуты - другой кадр, уже дождь начался: парень держит зонтик над своей девушкой, а она с пудреницей красит ресницы. Он под дождем, она под зонтиком. А бывает еще, конечно, когда чувствуешь, что попал случайно совершенно именно в то место и в то время. У меня случилось такое недавно. Мы с сыном гуляли, и ему вдруг захотелось изобразить Умку, ну, это значит - стать на четыре лапы и закрыть лапой нос, это было у мемориала, который у нас в Жостове воздвигнут к двадцатилетию Победы в Великой Отчечественной войне. Там большой кусок пространства камнем выложен, и, видимо, это напомнило Диме арктический пейзаж, льдины. И он встал на четыре лапы, и тут я вижу, что, видимо, та банка, в которой стояли цветы на День Победы, раскололась - то ли от ветра, то еще отчего-то, в общем, там все в осколках. И я хватаю ребенка, бегу, заношу его домой. Он не порезался. Все нормально. Иду с целлофановым пакетом собирать эти осколки, и никого нету там. Ну, думаю, хорошо. Все собрала. Иду к помойке - и тут вижу сцену совершенно потрясающую: бабушка с внучкой стоят на тропинке, а вокруг тропинки… ну это живая реклама всех брендов. Там и «сникерсы» валяются, в общем, все, как положено у нас. Как у Гандлевского, «жизнь не удалась» Ну…
К.: Насчет леса.
Л.: Да, насчет леса. И девочка оторвала кругляшок, которым накрывается мороженое, и держит его в руках, не знает, что с ним делать. Мусорки нигде рядом нет.
К.: То есть все мусор.
Л.: Да, все. Но она не может этого бросить, потому что вот ей восемь лет…
К.: Очень воспитанная.
Л.: Да, она не может бросить. И бабушка в отчаянии раскрывает свою сумочку аккуратнейшую и говорит: ну, бросай туда. И тут я, значит, с этим пакетом подбегаю, говорю: бросайте сюда. И девочка: спасибо вам большое. И вот она кругляшок этот бросает. А бабушка говорит: спасибо огромное, а то мы тут так мечемся. И я понимаю, что вот оно время.
К.: Вот надо было оказаться с этим пакетом в этой точке, да?
Л.: И тут я вижу, возвращаясь с помойки, что на памятнике двое отцов с детьми на велосипедах. А я понимаю, что папы не так уж хорошо бы, может быть, разглядели эти стекла. Потому что папы стоят курят, а дети трехлетние там как раз катаются. И думаю: вот, все, вот они бы среди осколков сейчас были. Но потом, правда, думаю, как же я вот чудесно попала, как же вообще все сложилось. Хотя с другой стороны, ну что там, в общем-то бытовая ситуация.
К.: Нет-нет-нет, очень правильная ситуация.
Л.: А потом всю ночь не спала, думала: а вдруг бы эта девочка перестаралась, не смогла бы этот кругляшок отлепить и прямо туда руку засунула, в этот пакет со стеклами. И вот представляю себе, что бы со всеми нами было. Ну, в общем, так я поняла - что и маленькое чудо, оно всегда как бы тоже на сантиметр от ужасного находится.
К.: То, о чем вы сказали, что человек оказывается там, где надо, когда надо. Это то, что называлось момент истины. У Богомолова была вещь такая - «Момент истины», и он поймал эту пару слов, и с тех пор многие такие штуки называли моментом истины. У меня тоже был момент истины такой один раз за всю жизнь. Нет, пожалуй, несколько раз я оказывался в тех местах, где надо было оказаться. Но один раз это было сверхотчетливо. У нас компания была довольно большая, и связанная такими отношениями – дружескими и довольно пылкими, то есть мы были вместе день и ночь, месяцы подряд. В компании внутри были какие-то влюбленности, и все такое прочее. И у нас один парень, он был до смерти влюблен в одну девушку. И все об этом знали, что у него как бы ехала крыша на эту тему. И вот в какой-то момент мы узнали с другой девушкой, что он едет в Калининград. И почему-то на нас это так подействовало: надо его снять с поезд!. Почему он едет в Калининград? А поезд уже через 35 минут. Мы бежим, хватаем такси, едем на вокзал, мчимся. И в то же время думаем, а правильно ли мы поступаем - или неправильно поступаем, черт его знает. Потому что, может быть, едет - и едет в Калининград, а может, и не едет в Калининград. И вот, значит, быстро таксисту какую-то сумму… Бежим во всю прыть к этому поезду - и видим, как к этому поезду бегут еще двое человек из нашей компании, то есть они тоже где-то в Москве узнали об этом, и абсолютно те же самые мысли, те же самые движения. И мы встречаемся у этого поезда. Этого парня нет, поезд уходит, то есть это был лже-слух. Но мы оказываемся там вместе. Куда идти? Мы вспоминаем, что у нас есть планы на вечер, мы идем на вечер. Но вот этот момент, когда мы бежим - и с другой стороны они бегут. И мы понимаем, что это вот в одну секунду и все, что мы вот делали до этого – хватание такси, езда по Москве, – две пары делали одновременно абсолютно и оказались там в одном месте в одно время. Вот такая синхронность.
Л.: Здорово.
К.: Да. А его там не было. Не поехал он в никакой Калининград, естественно. Что делать в Калининграде? Вот такой момент был. Момент истины. Это очень понятно, и это связано очень сильно с маленькими детьми, конечно, потому что когда маленькие дети, то ты понимаешь, что ты здесь, в этом месте, очень нужен. Вот, Аня, такой вопрос, как ни странно, спрашиваю по личному опыту. Когда детей еще не было, было очень сильное, очень такое твердое представление, что надо, чтобы они были, - или нет?
Л.: Да, то есть у меня даже какое-то в 99-м, по-моему, заканчивалось стихотворение: «…скорей бы дети». Там было стихотворение довольно запутанное, детское. Казалось, что как только появятся, все сразу встанет на свои места.
К.: Начнется жизнь, да? в каком-то смысле. То есть уже они в каком-то смысле в сознании есть.
Л.: Сережа Шабуцкий как-то очень хорошо сказал про детей. Он сказал: не то чтобы понимаешь, в чем смысл жизни, но вопрос отпадает.
К.: Очень правильно сказал. Очень правильно. Потому что надо вкладываться, заботиться. Ну, он это в полной мере понимает. Конечно, конечно, отпадает, на несколько лет отпадает. Когда дети вырастают, он опять появляется, но вам еще далеко, слава Богу. Заметьте, мы с вами, уже довольно долго беседуя о том, что такое жизнь, не сказали ни слова о каком-то самоопределении, самореализации, то есть это все очень вторично по отношению к этим связям - внутрисемейным, соседским, дружеским, да? то есть это уже кем бы человек ни был, это не так важно. Или все-таки это важно во второю очередь?
Л.: Ой, самореализация…
К.: Самореализация. Ну а почему?..
Л.: Помню, кто-то мне сказал, один друг мне очень давно сказал, когда я не знала ни слова «самореализация», ни вообще об этом никогда не задумывалась, он мне сказал: если мы потеряем то, что у нас сейчас есть, нам останется только самореализация. Нас на факультете журналистики учили, первый закон восприятия информации, что лучше всего воспринимается информация, против которой возникает психологический протест. Я помню, как у меня возник этот протест против самореализации. Хотя это, безусловно, очень важно, мне кажется. Ну, конечно, мне кажется, для человека важно, чтобы хоть кто-нибудь думал, что он хороший человек, что он полезный человек. И прежде всего, конечно, важно именно что-то делать такое, чтобы чувствовать себя полезным. Потому что, конечно, труд - это большая благодать, наверное. Если он забирает у человека то время, которое он мог бы потратить на ненужные мысли и ненужные трепыхания. Вот, наверное, так.
К.: Я, как кажется мне, понял, о чем вы, Анна, говорите, но - просто чтобы все поняли. Писание стихов - это не труд в этой фразе.
Л.: Нет.
К.: Труд - это как раз пойти на колодец, условно говоря, поколоть дров, вот это вот труд. То есть наличествуют, условно говоря, две позиции поэта на поэзию как образ жизни, как поэтическое, так сказать, существование, есть гораздо больше, чем две, но есть ярко выраженные две.
Л.: Я догадываюсь какие.
К.: Первая позиция такая: я – поэт, я человек в его высшем понимании, представлении и т.д., поэтому я могу немножко лажать во всех остальных отношениях, я могу быть не очень годным мужем, не очень годным отцом, я могу даже не помнить о том, что у меня есть какие-то дети в Саратове, я могу пить, я могу паразитировать на каких-то людях, потому что есть какие-то…
Л.: Для вдохновения.
К.: Даже не то что для вдохновения, а просто в этом человеческом коллективе они как бы пашут, а я пишу стихи. И в конце концов останутся мои стихи, а то, что они пахали, - это только пища для моих стихов. Вот такая позиция. Мы, так сказать, ее просто обозначили безоценочно. А вторая позиция, что я - в первую очередь человек, во вторую – человек, в третью – человек, и так до десятой, а в одиннадцатой только поэт. И я устраиваю свою жизнь по моим понятиям правильно, нормально, хотя это не такие высокие слова – правильно и нормально. И если в этой правильной жизни где-то на уровне какого-то фермента возникнут стихи, то, значит, они возникнут, если нет, значит - нет. Но стихи не являются ни в какой степени компенсаторным элементом вот этой лажи в жизни. Напротив того, надо жить правильно, тогда и стихи будут правильные. Вот такие вот две позиции. И мы идейно стоим на второй, да?
Л.: Да.
К.: Так можно сказать. Потому что физически стоять на второй, может быть, не всегда хватит устойчивости, но если там…
Л.: Идейно, конечно.
К.: Да, идейно стоим на второй. Это не значит, что мы такие хорошие, а это значит, что мы хотим быть хорошими. Так, да?
Л.: Хотим, да.
К.: В связи с этим второй вопрос, который у меня там и вписан вторым, то есть мы идем правильным путем…
Л.: Идем по плану, да?
К.: Идем по плану. Второй такой: вот, условно говоря, есть люди, и можно выделить какие-то подвиды людей в каком-то отношении. Ну - это то, что иначе, может быть, называется путь: путь царя, путь монаха, путь воина. Люди как-то предрасположены к какой-то такой жизни, сякой жизни, пятой, десятой. Вот поэт - это один из таких подвидов, или, напротив, в каждом подвиде есть люди, которые выражают именно этот тип человека? Иначе, если спросить то же самое, мир поэтов так же многообразен, как мир людей вообще или это что-то все-таки в сильной степени похожее друг на друга? Как вам кажется?
Л.: Да, поняла примерно. Примерно поняла, но мне как-то в разное время казались, естественно, разные вещи, но меня не перестает оставлять мысль о том, что, возможно, поэт немножко ущербен.
К.: Мысль известна.
Л.: Да, потому что у него есть возможность какую-то часть своих переживаний превратить не в действие, а в стихотворение…
К.: А чем это ущербно? Почему это ущербно? Это же хорошо. Вот Гитлер был слабый художник, поэтому часть своих переживаний вынужден был обратить в действие – и ничего хорошего. Был бы хороший художник – все бы в картины. И было бы отлично.
Л.: Ага. Ну да, конечно, если у человека такого рода стремления, то лучше, конечно, чтобы в картины. Но я так думаю, что в такой ситуации вообще лучше бы и промолчать. Потому что через картины тоже…
К.: Нет, ну если столько всего в душе, то вряд ли удастся так сидеть и молчать.
Л.: Ну какие-то… Мог же какой-то путь быть такой, через который это могло бы переродиться во что-то хоть сколько-нибудь нужное. Я не знаю. Для меня слишком чудовищны все действия, я не понимаю…
К.: Хорошо. Я тогда… Бог с ним, с Гитлером, это уже такой пример немножко одиозный. Все-таки не всякой художник – Гитлер, прямо скажем, да? Ну, я тогда поставлю вопрос так, и это не холостой для меня вопрос, действительно важная тема. Что такое действие? Я почему спрашиваю? Некоторое время назад я написал небольшую повесть, на сто страниц, в которой я позволил своим героям делать все, что они хотят, лишь бы это было органично для них. Это были хорошие люди, не гитлеры, в том-то и дело. Они за сто страниц не сделали ничего вообще. Вот есть, условно говоря, кино, есть кино психологическое, близкое к жизни, там, «Крамер против Крамера» и все такое прочее. А есть кино действия, да? боевики. Почти каждое действие основано на чьей-то злой воле. Вот что такое действие? Это теракт. Теракт - классическое действие. Действие – это своровать у кого-то дочь и требовать выкуп. Действие – это сойти с ума от ревности и кого-то зарезать, то есть действие - это какой-то деструкт. Ну, или в крайнем случае добрый полицейский, который это предотвращает, с этим борется, но возникает такая мысль, может быть, немножко крамольная, что в XXI веке, если ты нормальный порядочный человек, так и не действуй никак. Сам ход вещей, он хороший, а тот, кто действует, он только мешает этому всему. Или нет?
Л.: Да, вот я иногда тоже думала о том, что когда мы определяем… пытаемся определить порядочного человека, то он характеризуется как раз прежде всего тем, что он не сделал в своей жизни. И человек сам, оценивая себя, он-то как раз знает, что вот я этого не сделал, не сделал, не сделал, не сделал…
К.: И это плохо. Или это хорошо?
Л.: Да, и это хорошо, но об этом никто не знает, а мог бы.
К.: Да-да-да. Не взял взятку.
Л.: Ну да, например. Ну или там – не разлюбил.
К.: Ну это уже в какой-то степени действие.
Л.: Ну что-то такое. Или не заснул.
К.: То есть одно из главных понятий - это верность, да? а верность, в каком-то смысле, - это отсутствие действий, верность - это нахождение в той же точке.
Л.: Да, но тут еще энтропия наваливается со всех сил. Задумываешься иногда: а вдруг вокруг меня столько всего произошло, а я - ничего, только вот вроде бы обдумала, что происходит.
К.: То есть живут люди, для которых, действительно, жизнь - это положительные действия, это люди, которые находятся в правозащитных организациях, которые ездят в Африку, кормят голодных детей, есть такие люди, но их очень мало, один на миллион. А все остальные – хорошо, чтобы они поменьше действовали - или нет?
Л.: Не знаю. Вот, например, моя мама все время в действии. И когда я наблюдаю за тем, что делает мама, я как-то вижу, что она все время как бы подхватывает вот то, что происходит в мире и делает то, чего не хватает этому дню, для того чтобы быть совершенным, чтобы все успелось. За одну секунду она отправляет посылку маме моего маленького брата в Пермь, в другую ужеследит за тем, чтобы художник на жостовской фабрике, не дай Бог, не написал поднос в плохом настроении. И тут она уже на лету… Сейчас приведу какой-то пример, чтобы показать, как это происходит. Здесь же очень важно именно понять, что сделать в самый нужный момент. Вот, например, как-то мамина сотрудница ей заявила: а знаете, Наталья Анатольевна , вы плохой директор. Мама сказала: этого не может быть. Подождите секундочку. Что у вас произошло? Она говорит: у меня болит голова. Мамаговорит: нет, этого недостаточно, чтобы вы так думали и так говорили. Сотрудница говорит: У меня ребенок заболел. Мама говорит: ага, понятно. Что с ребенком? Через три часа уже мама высылает машину за этим ребенком, его везут к нашему доктору семейному, дяде Федору, он ставит с ходу диагноз, оказывается, что ребенку нужна операция. Через день он уже в Бурденко, ему собирают кровь, ну собирают людей, которые сдадут кровь. И мама посылает за этим мальчиком свою служебную машину, а сама потом ловит такси в городе. И в тот момент, когда она ловит такси в городе, ее же машина совершенно случайно ее догоняет . Ну, мы опять возвращаемся к началу разговора. Подъезжает в то место, где таксист, которого мама словила, заламывает какую-то бешеную цену. И водитель просто берет маму за руку и говорит: Наталья Анатольевна, садитесь. Совершенно случайно, объезжая пробки, оказавшись в этом месте.
К.: Мы идем немножко назад к теме действия и бездействия. Я для себя определяю это так: есть нормальные циклы. Как должен идти день в семье, допустим? Должна быть вымыта посуда, вынесен мусор, сделан обед и та-та-та. Есть циклы немножко дольше идущие. Это, допустим, цикл школы, музыкальной школы, института. Должна быть успешно окончена музыкальная школа, должна быть сдана сессия в институте. В связи с этим надо что-то делать, надо учить к экзаменам что-то. Это не вполне то, что я для себя называю действием. Это поддержание цикла. Надо зарабатывать деньги, допустим, кто-то для зарабатывания денег пишет статьи. С одной стороны, каждая его новая статья - это какие-то новые мысли, новые какие-то обороты речи, с другой стороны - это все равно поддержание цикла, потому что это заработок денег и т.д. То, что люди предпринимают эти действия в цикле, и если цикл где-то прихрамывает, кто-то болеет - надо вылечить, что-то сломалось – надо починить, - это нормальные действия, но это действия в рамках цикла. В рамках цикла понятно, что надо, чтобы действительно, как у Лосева в одном стихотворении, «…чтобы Волга впадала в Каспийское море, чтобы лошади ели овес». Вот это да, действительно, если ты этого не будешь делать, то оно и не состоится. Да? а без меня и солнце б утром не вставало. Да? Вот это вот позиция очень правильная. Позиция того, что ты поддерживаешь, как атлант, вот эти циклы. Но под действием, в узком смысле слова, я понимаю что-то абсолютно новое. Что вот есть эти циклы, а вот выдалась минута свободы, и я что-то замучиваю такое новое. И тут начинается какая-то деятельность, которая хотелось бы, чтобы она где-то была положительная, но что-то этого крайне мало. Вот, давайте, сделаем что-то новое, чего никогда не было, что будет классно. Об этом есть какая-то мечта, и вот с этим как раз… Потому что вылечить, починить, поддержать - это понятно, это все очень правильная позиция.
Л.: Да, но я в этом смысле всегда была очень безынициативная. Давайте сделаем что-то новое…
К.: Так вот, может быть, стихи - это и есть то самое новое или нет? Как для вас?
Л.: Ну, для меня вот это… Стихи часто - просто залатывание дыр каких-то душевных и, в общем, - это такая работа вслед… Ну, как, я помню, мама собирает картошку, выкапывает, а дедушка за ней идет. А вот, Наташа, картошечку пропустила. Мама говорит: ну папа. Ну как бы вот как раз стихи - это…
К.: Стихи это как дедушка.
Л.: Ну да, дособрать несобранное… Я как бы пишу стихотворение про то, что в земле остался недособранный картофель.
К.: Бывает ли так, что все хорошо? Ну в принципе бывает, что все хорошо в масштабе дня, допустим. Может такое быть, что все хорошо. Пишете ли стихи, когда все хорошо? Бывает ли такое?
Л.: Да.
К.: Как это так?
Л.: Да, потому что не бывает, что все хорошо. Бывает, что перешкаливает… Думаешь, Боже мой, ну так хорошо… И тогда получается перебор.
К.: И хочется как-то воздать хвалу Господу, что ли, или?..
Л.: Да, хочется вот… получается перебор - как-то больше, чем все хорошо. И как раз получаются те стихи, которые пишутся в любом положении. Я знаю, что когда мне не очень хорошо, мне нужно сесть, или лечь, или лечь на диване вниз головой. А те стихи, которые когда сверх-хорошо, – это бежишь, и они тоже бегут или идешь, или плывешь. Но они пишутся в движении.
К.: Может быть, именно этих стихов в мире какой-то недостаток, дефицит, потому что стихи в девяти случаях из десяти пишутся все-таки в миноре и когда плохо. Я имею в виду не вами, я имею в виду вообще.
Л.: Я в таком ужасе стихи пишу чаще всего. Я пытаюсь к концу стихотворения все-таки вырулить.
К.: Есть ли такие стихи, которые вами написаны до конца и с точки зрения эстетики не вызывают у вас особого сомнения, но вы их людям все-таки не несете - или этой грани нет? Все, что дописано до конца, вы выкидываете людям?
Л.: Эстетики…
К.: Для меня это важный вопрос.
Л.: Есть стихи, которых я побаиваюсь, но если уж я их начинаю побаиваться, то я их побаиваюсь и на бумаге, и в голове, хоть они у меня там…
К.: Но вот они уже написаны.
Л.: Ну, они в голове там сидят, и страшно переписать. Мне надо там придумать хоть какую-то лазейку. Было стихотворение, которое писалось, но оно мне не нравится, оно мне мешает, оно не про правду, и оно не должно сбываться. Я туда втиснула «и земля будет плоской» - и вроде бы незаметно. И никто не обращает внимания – ну, будет и будет, а не будет же! И тогда все, о чем в стихотворении говорится, эта небольшая неправда как бы немножечко на нет сводит. Но есть какие-то стихи… выложу даже в ЖЖ, потом стираю, прямо нажимаю кнопку удалить пост, а то даже под глазом иногда страшно оставлять… сначала вроде под глаз, потом удалить. Мне они не нравятся. Конечно, есть такое, что…
К.: Есть некая грань ответственности за то, что ты вносишь в мир, да?
Л.: Да. Я вообще стараюсь как-то следить за тем (?), чтобы никому не навредить. А то потом кто-то прочитает, перепечатает, а ему такая пакость засядет. Вот я, бывает, читаю какие-то стихи, в которых сидит подвох, лично для меня. Куда мне от него деваться? Неизвестно.
К.: Подвох. Хорошее слово. В них сидит подвох. Я для себя это оставлю, как некоторое такое очень точное определение.
Л.: Вот и не себе не хочется вредить… Вот, я помню, в 14 лет я написала в стихотворении «Оглянулся, спасибо, теперь хоть до смерти в Кентукки». Как мне это стихотворение вредило!.. Через месяц после написания я узнаю, что еду на год в Америку.
К.: Ну, не в Кентукки, надеюсь.
Л.: Но самолет-то до Чикаго, а я в Миссури еду - и как раз проезжаю. И там как раз какие-то… в общем, там все что-то мне мешало. Еду через Кентукки - только молилась всю дорогу в машине. Потом приезжаю уже в Миссури, все нормально. Первый день… А этот наш городочек, куда я приехала, он славился своим родео. И вот я уже в ковбойской шляпе, вот я уже в сапогах. Меня ведут смотретьродео, меня сажают на коня. Как зовут коня? - Kentucky Derby. Я говорю: снимите меня отсюда. Вот и весь год… Потом мы едем… Весь год вот так вот и пробоялась. Потом я написала другое стихотворение, оттянула как бы. Опять же, оттянула этот штат подальше.
К.: То, что в стихах, все сбывается, да?
Л.: У меня есть такая строчка: «Смотреть, когда сбываются стихи…» «Смотреть на то, как там сбываются стихи, смешно по-своему и по-стихотвореньему». У них своя логика. И чаще всего сбывается какой-то момент… Ну, бывает, что вот есть человек, фактура, натура. Вот я пишу какие-то детали из его жизни и облика, характера, внешнего вида, они все попадают в стихотворение, но рифма может потребовать чего-то не имеющего не имеющее отношения к этому человеку.. Было у меня: «он приносит мне…»что-то там «вместе ловим на наживку сладкие чаи» из пакетика. К наживке – придумала рифму: пружинку. «Он приносит мне пружинки». Никогда в жизни никаких пружинок он мне не приносил, конечно, этот человек. Ну, я думаю, мало ли, может, мы с ним в музей Чуковского ходили, там пружинка скачет, ну, мало ли пружинки… Пишу это стихотворение. Никто о нем не знает. Человек не знает, что оно про него написано. Приходит с пачкой макарон-пружинок. Вот, вот оно завершилось. Ну ,прекрасно.
К.: Это все ужасно важная тема, потому что люди не пишущие считают это глупой мистикой, а люди пишущие по опыту своему знают, что это есть. Почему я спрашиваю, все ли в стихах сбывается? Это, наверное, вы знаете, буквальная цитата из очень известной беседы Марины Ивановны и Анны Андреевны. Когда они раз встретились в Москве после того, как Цветаева уже вернулась из Парижа, у них была одна какая-то суперизвестная встреча в Москве. Встретились две великих поэтессы. И половину этой встречи они занимались тем, что ругали Георгия Иванова, что для меня просто дикость, а половину встречи они все-таки о чем-то более существенном говорили. И там есть то, что можно вырезать золотом на мраморе, очень серьезный кусок беседы, когда Цветаева спрашивает Ахматову: а что же вы, Анна Андреевна, вот здесь вот написали, не боитесь ли, что сбудется? Анна Андреевна говорит: ну, Марина Ивановна, не все же сбывается в стихах. Цветаева говорит: все, все сбывается. Тогда Ахматова у нее спрашивает: а что же у вас тут написано, что же вы не боитесь? Она говорит: ну, это же не про себя. На что Ахматова не говорит, а думает: нет, Марина Ивановна, все про себя. Вот: все про себя, и все сбывается. Вот два таких тезиса, которые там… Один из них был озвучен вслух, второй не был озвучен, но был продуман Анной Андреевной, что все про себя.
Хорошо, переходим мы от этой нашей очень индивидуальной части беседы к части всеобщей, то есть она тоже будет строго индивидуальна по ответам, а по вопросам она общая. Дайте, пожалуйста, ваше авторское определение поэзии. Что такое поэзия? Мы сегодня уже подходили к этому. Сейчас более акцентировано.
Л.: Ой, мамочки родные…
К.: Почему?
Л.: Я ведь придумывала, у меня ведь они были. Это не будет какое-то новое определение. Это thank you very much. Просто это все слова вежливости: здравствуйте, простите, спасибо, до скорой встречи, прощайте, извините.
К.: Извините, но… - может быть?
Л.: Может быть, но лучше, конечно, извините. Извините, простите… Как бы так.
К.: Понятно, то есть такая интонация, такой вот вклад. Понятно. И тогда такой вопрос: ваша индивидуальная картина ХХ века, что для вас особенно важно, что на вас особенно подействовало из того, что делается сейчас. Такой один вопрос в двух актах.
Л.: ХХ век, да?
К.: ХХ век в нашей отечественной поэзии.
Л.: Ну для меня ХХ век начался, естественно, с моего папы, Петра Логвинова.
К.: Скажите несколько слов.
Л.: Мы с ним как-то… с его стихотворений, с самого детства мы с ним что-то вместе сочиняли.У папы есть такие стихи: ну а дочь моя поет песни, повторяя поворот Пресни, обращая каждый шаг в рихмы, мы смеемся, дескать, как их мы. Вот. И, в общем-то, почти все мои интонации - это папины интонации. Интонации папиных стихотворений, интонации из нашего семейного быта. Потом, в общем, потом, естественно с папиной подачи, начались какие-то поэты. Ну, как начались? В три года меня ставили на табуреточку, родители смеялись - Ахматову я читала. «А у нас — тишь да гладь, Божья благодать…» «Я с тобой не стану пить вино, Оттого что ты мальчишка озорной…» Потом, когда я в 14 лет читала это стихотворение, у меня прямо слезы хлынули. Я думаю, ну что такого? И какой-то… Я не помнила, естественно, что я вот… «А у нас — светлых глаз Нет приказу поднимать…» Я читаю, и думаю: Боже мой, что это? Нежность такая какая-то, какой-то уют внутриутробный почти в этом стихотворении. Ну, Есенин: «Зацелую допьяна, изомну, как цвет…» Читала тоже на табуреточке. Потом началось «систематическое изучение». Мы жили в Болгарии в с 89-го по 91 год. А там было все, чего не было здесь. И мы ездили из города Ахтополь… в шести километрах от Турции находится маленький городок - с трех сторон море, с одной стороны суша. Мы ездили раз в неделю из Ахтополя на уазике в город Бургас, полчаса езды вдоль моря, и оттуда приезжали с двумя ящиками книг каждый раз, всех по три экземпляра - знакомым везти... И там Пастернак, Гумилев, Ахматова - то, чего…
К.: Мандельштам.
Л.: Да, все… Мандельштам, естественно. Воспоминания. Серебряный век. Гумилев прежде всего, вот началось все с Гумилева. И папа читает вслух Гумилева, ав углу трещит натопленная мнойпечка-буржуйка Вот Гумилев, Африка, в которой папа провел несколько дней пролетом в Антарктиду. Я почему-то долгое время думала, что человек, который мне прочитает вслух стихотворение про жирафа, сразу же, мгновенно завоюет мое сердце.
К.: Лет в пятнадцать мне попалась перепечатка стихов Гумилева. Я помню, на меня больше всего подействовало «Да, я знаю, я вам не пара, Я пришел из другой страны, И мне нравится не гитара, А дикарский напев зурны…» Вот это вот. «Ты и я», по-моему, называется. Да, «Ты и я». Это очень странное стихотворение, у него и ритм такой потрясающий. Понятно, Гумилев. Понятно.
Л.: Ну и потом уже втихомолочку… Потом уже Ахматова… Бродский. Потом мы вместе с папой находились под влиянием Бродского. Потом папа начал что-то распечатывать из Интернета. Алексея Цветкова он из Интернета домой принес… А Сергея Марковича Гандлевского я принесла домой уже из университета с поэтического вечера, который вел Игорь Волгин. Кажется , это был вечер «Луча» и кажется я была на втором курсе универа. Но вообще я, конечно, катастрофически, в смысле поэзии, неграмотный человек, то есть у меня все шло наоборот. И вот у меня был год в Жостове, когда я жила, вдруг я обнаружила для себя XIX век. Естественно, что я его проходила на факультете журналистики, но как-то бегло и на фоне.
К.: Баратынский, Вяземский, Фет и проч.
Л.: Да. А тут вдруг у меня был год кормления первого ребенка, когда я не читала ничего, когда у меня была абсолютно прозрачная голова, как наше озеро жостовское. И все, что я начала читать после этого периода, ложилось просто идеально. Я так была благодарна этому году без ничего.
К.: У меня был год чтения такой специфический, ну он был лет в 40, наверное, ну, может быть, чуть моложе, в 35, когда читал только стихи Георгия Иванова… Несколько слов про Георгия Иванова. Как к нему относитесь? Я просто всех спрашиваю про Георгия Иванова.
Л.: Он вообще чуть ли не на позапрошлой неделе как-то ко мне пришел, но я сейчас не могу ничего сказать.
К.: Ладно, тогда впоследствии. Аня, есть ли что-то, что мы вас не спросили, а очень надо сказать «городу и миру»?
Л.: Что же вы меня не спросили? Вообще…
К.: Ну вот вы ехали сюда и думали это ответить, а я вас не спросил.
Л.: Ой, я столько всего придумывала.
К.: Ну вот сейчас есть шанс.
Л.: Ну вот я хотела сказать еще, какая потрясающая книга вышла у Тимура Кибирова. "Греко- и римские кафолические песенки и потешки"
К.: Хорошая книга. Добрая, да?
Л.: Я совершенно без ума от этой книги. Вот тон… какая-то она…
К.: Добрая и светлая должна быть. Я слышал пару стихотворений, я как-то понял…
Л.: Вы, наверное, слышали про ослика, потому что он цокал целый год. Вот я просто знаю, что весь год то один человек, то другой - ослик цок-цок, отовсюду цоканье раздавалось.
К.: Тимур Кибиров. Дело в том, что о нем у нас была речь… он был и сам, понятное дело, но о нем мы еще говорили с Кукиным. Есть такие люди, так называемая Коньковская школа, которые очень чтут Тимура Кибирова, именно то направление с человеческим лицом в поэзии, которое он поддерживает. Конечно, конечно, это очень ценно. Все эти жанры, которые он реанимирует и как бы свет какой-то, который есть в его стихах. Хорошо, что мы это сказали.
Л.: У меня много каких книжек под подушкой лежит, но это вот сейчас… Она и под подушкой, но она и в то же время настолько книжка XXI века. Настолько она какая-то прорывная.
К.: Прекрасно.
Л.: А если вы спрашиваете у меня про влияние, то, конечно, еще на меня очень сильно повлиял мой друг Дима Мелкин, с которым мы выпустили мою первую книжку «Осенне-зимний разговорник». С Димой как раз мы сделали эту книжку, но еще до книжки… Дима стал для меня таким человеком, который меня настроил на немножко другую волну. Потому что у папы было очень много благодарности и любви, какой-то очень большой концентрации любви в стихотворении. А Мелкин мне дал немножко другой поворот как бы. Он сориентировал меня на легкость, которая вот у него была, скажем, от Хармса. «А кошка отчасти идет по дороге, Отчасти по воздуху плавно летит. Чуть-чуть легкости и чуть-чуть больше, может быть, прозрачности. А сейчас, если говорить о сейчас, то мне очень близка поэзия Ани Цветковой. Потому что это такие стихи без кокетства, без подвоха, абсолютно честные и очень русские. Вот если бы кому-то, допустим, вот пришлось бы… взяли бы какого-то поэта и сказали бы: скажи, что вот нашу страну… Вот кто бы заступился? Да? Вот за наш вот этот дождик серенький? Вот из девочек, если говорить, да? То из девочек вот Аня Цветкова заступилась.
К.: Аня Цветкова. Когда я имел как-то какое-то касательство к ее стихам, ну когда она вот была в цикле премии «Дебют», я помню, что много хорошего понял про ее стихи, но был там один недостаток - не знаю, остался ли он с годами или нет. Там не акцентированным было отделение одного стихотворения от другого стихотворения. Это было похоже на одно бесконечное стихотворение, которое можно так порезать, можно сяк порезать, то есть оно как бы доброкачественное очень. Но не было в каждом отдельном стихотворении начала акцентированного и акцентированного окончания. Не было цельности, которая делает не просто поэтику поэтикой, поэзию поэзией, а еще и стихотворение- стихотворением. Сейчас она как-то одолела этот свой недостаток, или все-таки это осталось?
Л.: Я просто, честно говоря, не думала бы, что это… то есть для меня это не казалось бы недостатком… Ну, это как вот ехать в поезде по России…
К.: Без цели.
Л.: … и в окошке – вот дождик, поле и вереск, но потом меняется пейзаж.
К.: Аня, гениальная метафора. Меняется пейзаж. Но кроме того поезд все-таки идет из пункта А в пункт В. Все-таки у поезда кроме вот этого наблюдательного эффекта есть и транспортный эффект. Поезд везет Ивана Ивановича или мешок зерна из Мелитополя в Жмеринку. А это стихи, которые не едут из Мелитополя в Жмеринку. Они просто едут, и меняется пейзаж за окном.
Л.: Ну вот Сева Константинов, он тоже, мне кажется…
К.: Второй раз я слышу о нем, я его не знаю как поэта.
Л.: Ну вот, я бы тоже его тоже Россию защищать бы отправила…
К.: Россию защищать… Никто не нападает. Или надо защищать? Как вы считаете? От кого? От финнов? От китайцев? От узбеков? От кавказцев? От самих себя? Эта тема у нас возникает довольно редко, но уж коли она возникла, давайте ее как-то просветим.
Л.: Защищать как страну, имеющую право на существование…
К.: Эфиопию как страну, имеющую право на существование, надо защищать или нет? Ну, не нам, а эфиопам?
Л.: Нет, защищать нужно всех, вопрос, кто будет послами и кто прочувствовал…
К.: Я веду к простой такой мысли, что вот есть, условно говоря, хозяйство, которое запущено, ну в котором огород, так сказать, давно не пололи, давно не поливали. Надо ли его защищать или его надо полоть, поливать? То есть вот что, какой смысл защищать? Просто надо что-то делать, но то ли слово «защищать»? Никто не нападает.
Л.: Ну, там просто должен кто-то… Понимаете, если вы приходите в огород, который не пололи. И вы видите пустой дом.
К.: Я вижу не пустой дом. Я вижу пару алкоголиков.
Л.: Вот вы видите пару алкоголиков, а я вижу… захожу в этот дом и вижу там Аню Цветкову и Константинова.
К.: Так у них, наверное, огород полотый.
Л.: Он и полотый, и заросший наполовину, вот там, где он заросший, они говорят: хорошо, что он зарос. Мы специально так сделали. Мы сдвинулись. Просто это нужно их словами говорить.
К.: Они предстают как бы за отечество перед какими-то высшими силами, может быть, да? отмаливают. Вот, может быть, что-то такое?
Л.: Ну, может быть. Ну как вот мои друзья американские приехали в Россию, они в ужасе от таких вещей, от сяких вещей. Говорят, но мы видели глаза одной девочки…
К.: Чего же они в Россию приехали, а не в Москву? Кто же их просил? Из Шереметьева в Москву едут, а они как-то в Россию. Нет, наша страна не для того, чтобы показывать иностранцам.
Л.: Они увидели глаза девочки в церкви, они увидели просто глаз, и сказали: мы все поняли, мы ничего больше не видели, кроме этого, мы только глаза девочки увидели, и мы все поняли. Ну, как-то…
К.: Вы в это верите? Да? Это вот у Тани Мосеевой, наверное, знаете Таню Мосееву, да? слышали про нее, у нее была такая строчка: Я прочла стихи Фанайловой и все поняла. Я думаю, что же можно понять после чтения стихов Фанайловой?.. Ну уж точно, что не все. Я думаю, видеть глаза девочки в церкви - что-то можно понять про нашу страну, но далеко не все, то есть это все такие формулировки немножко опасные, потому что один одно увидел…
Л.: Все формулировки опасные, Леонид Владимирович.
К.: Это хорошая формулировка, но это тоже формулировка, с другой стороны. Мы попали в логическую яму. Хорошо. Да, то есть как бы эти люди что-то делают с нашей страной, мы поняли, что не защищают, а делают что-то иное, что крайне важно перед глазами иностранцев… Не знаю, такая ли важная эта миссия.
Л.: Нет, не иностранцев… Да, это, конечно, тут бы просто цитатами засыпать, а я…
К.: Нет, почему? Мы посмотрим… То, что у них хорошие стихи, я в это охотно верю. Здесь возникает тема очень важная: что могут сделать хорошие стихи? Причем здесь две темы: что могут сделать хорошие стихи и что могут сделать гениальные стихи. Гениальные стихи действительно могут, наверное, очень много. А хорошие стихи, наверное, у них какие-то функции в мире более ограниченные и очень важные, но не страноспасительные, то есть какие-то иные. Вот то, что вы сказали - они залечивают какие-то царапины, какие-то щели затыкают. Что-то здесь. Вот то, что вы сказали про свои стихи, мне кажется гораздо более обоснованным. Понимаете, да? Когда человек говорит про себя, он как-то концентрирован и лишнего не скажет. А когда говорит про тех, кого любит - бац! – и скажет лишнее.
Л.: Давайте не так, давайте я тогда беру слова обратно. Просто это стихи…
К.: И говорю новое.
Л.: Да, говорю новое, что если бы вдруг вот, не дай Бог…
К.: …Россия исчезла, ее можно было бы воссоздать по этим стихам.
Л.: Да.
К.: То, что сказали про Антона Павловича Чехова в свое время. Хорошо. На этой мистической ноте мы заканчиваем. Спасибо огромное.
Л.: Спасибо вам, Леонид Владимирович.
***
Она встала на цыпочки, и закрыла окно щитом,
И он тоже проснулся, и нащупал спички в комоде,
И они стояли так близко, как дождь и дом,
Когда дом все стоит, а дождь не проходит.
И тогда он сказал ей, что наступает зима.
Они сняли две комнаты в доме напротив почтамта,
И она целый вечер на коленях расставляла тома,
Чтобы Тютчев был там-то, а Данте был там-то и там-то.
И они просыпались, курили, варили овес,
Он часами смотрел, как, живая от края до края,
Она неподвижно лежала под дождем его слез,
Иногда открывая глаза, иногда закрывая.
Ну вот раз уж этот чемпионат проходит…
***
Впервые наш сын
дал о себе знать
в ту минуту когда
Зинедин Зидан
ударил головой Матерацци.
Вот и есть во мне самое основное.
Зеленеет поле футбольное.
Предлежание головное.
Положение продольное.
***
Дедушка Валентин заносит в квартиру велосипед.
выходит на лестничную клетку, закуривает Беломорканал.
Тут и мы возвращаемся с озера, озеру сорок лет
озеро выкопали ради песка для московских зеркал.
Дедушка Валетин говорит мне: соседка, я знаю, как надо,
завтра поеду в Мытищи, куплю помаду
и мы твоему устроим фокус-фокстрот:
он приезжает, а ты с молодым возвращаешься с променада
и у тебя накрашенный рот.
***
Так устроена речь, что когда подлец
оказывается подлецом
все говорят: "так о том и речь,
показал свое истинное лицо".
Фу ты ну ты какие глупости.
Лучше дождаться, пока подлец
окажется молодец.
Ну и не мешкая сразу
произнести эту фразу.
Сейчас попробую прочитать стихотворение, но не уверена.
***
Мой шестилетний брат испек печенье
на дедушкино деньрожденье.
А мы, его сестра и мама,
мы как набросились голодные и чуть было все не съели
Тогда мой брат замазал пластилином
ту дверь, которая вела на кухню
и рядом с дверью тазики с водой поставил,
которые символизировали рвы.
Но мы (а мы - его сестра и мама)
плечом сорвали крепкие преграды
мы шли к печенью прямо по воде
с грудными девочками на руках
Печенья оставалось очень мало
а дедушка уже звонил нам из такси, что едет
и вот тогда мой брат сказал без всякой
надежды: ЖЕНЧИНЫ,
ВЕДЬ САМ-ТО Я ЖЕ СТЕРПЛИВАЮСЬ!
***
Женщина, из нее текут
слезы, кровь, молоко.
В том, что они наткут,
не уйдешь далеко.
Бегут, бегут ручейки:
слезы, молоко, кровь,
женщине не с руки,
но она поднимает бровь.
И если поднимет бровь,
то сможет передвинуть и шкаф,
кто бы на нем ни сидел
и ни говорил “аф”.
***
Только высохли купальники, уже и снова
Новый год пришел в наш край, где пишут розы.
Бодя съездил на Камазе в Чиверево,
одолжил на час одежду Дед Мороза.
"Ты к моим, а я к твоим и к ихним".
Так и переодевались папы.
Дед Мороз пришел, а Дима дрыхнет,
Дуся в кулаке сжимает тапок.
Там где дети, старики, там нет обряда
ждать первоянварского рассвета
но зато пять машинок, сломанных в две тысячи девятом
дедушка починит еще до обеда.
Что, наверное, про трамвай, может? Для рифмы?.. Наверное, надо чтобы любовь там всякая…
***
Оставишь меня ночевать,
выдашь мне красную майку
с номером двадцать три,
за окном будет много снега.
Я тебе кричу через стену:
а знаешь, раньше Москве
ходили красные с желтым
двадцать третьи трамваи.
Ты мне кричишь через стену:
Анечка, двадцать три —
это Майкл Джордан!
Ах, значит, сегодня я Майкл,
Майкл В Снегу Засыпай,
Майкл Красная майка,
Майкл Московский трамвай.
