Вчера – соблазнитель из «Опасных связей», психопат в картинах «На линии огня» и «Тень вампира», сегодня мошеник - в «Быть Стенли Кубриком», который выдает себя за режиссера «Сияния» и узурпирует его личность. Завтра – король Карл II в фильме «Распутник», последний из либертинов или отважный Густав Климт в фильме «Климт»… 52-летний Джон Малкович – может выступить в любой роли, поскольку он воплощает в себе все, и сам - ходячая противоположность. Интеллектуал и простец, бесстрастный и непримиримый, общительный и хранящий свои секреты, американец и провансалец… И вот он с изяществом завсегдатая клуба расправляется с сэндвичем, не оставляя ни пятен, ни крошек, тут-то он и застигнут нами – и отвечает нам по-французски. Задумается на минутку, или на две. Поскольку мысль не единожды прокручивается в мозгу Малковича, прежде чем превратится в рассуждение. Вопросы задавал Кристоф Карьер.
В ленте «Быть Стенли Кубриком» вы играете Алана Конвея, мало того, что мошенника, но еще и патологического лгуна. Вы ведь так воспринимаете его?
На мой взгляд, он не патологический лгун, не мифоман. Скорее он – актер. Он лгал перед публикой, в зависимости от того, кто перед ним.
Чтобы быть хорошим актером, не следует ли быть еще и немного мифоманом?
Я так не думаю. Я знавал немало актеров, которых больше интересовал сам процесс работы, чем ее результат со всеми вытекающими последствиями: слава, имя, вознаграждение, высокие доходы… Играя, я словно гляжу еще третьим глазом. Я всегда помню, кто я, - если только бы это знать на самом деле (но это уже другая проблема, слишком сложная для разрешения, по крайней мере, для меня).
Но все же, есть ли у Вас своя метода игры, несмотря ни на что?
Нет. Она возникает как итог. Я только лишь стараюсь прислушиваться к инстинкту, быть открытым к идеям, к возникающим эмоциям. […] Как это много раз бывало в моей жизни, я стал актером случайно. Я освоил эту профессию в театре «Степпенволф» в Чикаго, где, в отличие от «Актерской студии», мы работали с энергией настоящего, скорее, чем над эмоциями прошедшего. И сегодня, если я слишком много думаю об исполнении роли, в ней не остается ничего естественного. Никогда я не играю по расчету. Кроме того, я никогда и не был слишком расчетливым. Ни в жизни, ни в работе.
Однако Вы играете в «Тени вампира», в «Агенте Джонни Инглише», и вот скоро в «Эрагоне»… Об этих развлекательных лентах нельзя сказать, что они могут удовлетворить актерскому честолюбию…
Для меня это такая же работа, и тот же способ существования: верю я в это или нет. Если бы я отказался от съемок в фильме «Тень вампира», у меня не было бы средств для того, чтобы купить права на роман «Танцующий на верхнем этаже». А в том, что касается работы актера, то она требует одинаковых усилий, идет ли речь о роли психологической или чисто физической. В театре – иначе, пусть только в финансовом плане: в США не поднимаются на подмостки чтобы зарабатывать на жизнь.[…] В отличие от французского театра, американский театр не получает никаких субсидий.
Вы говорите, что работа одна и та же, но ведь разные режиссеры снимают по разному – Люк Бессон, Рауль Руис, Саймон Уэст или Стивен Фрирс.
Единственное настоящее отличие – это сценарий. Маноэль де Оливейра снимает кино, которое для многих остается непонятным, и Рауль Руис тоже… Мне их работа представляется ясной и прозрачной. Сделать хороший фильм, это, прежде всего, означает уметь рассказывать истории, внести нечто оригинальное – а это редкий случай – чтобы у публики появились причины продолжать смотреть. Этих целей практически невозможно достичь. В лучшем случае мы присутствуем при достойных провалах или при хороших опытах. Но никогда не бывает совершенного кино.
Бывают исключения: «Опасные связи», говорят, одна из редких полнометражек, к которым Вы относитесь благосклонно.
Это правда. И это потому, что Стивен Фрирс точно знал, что он хочет, еще до того как начались съемки. Обычно редкий режиссер имеет точное представление о фильме, который он хочет снимать, или он не знает, как объяснить идею фильма, и не готов к коммуникации. И это зачастую так, потому что режиссерская культура обусловлена образами, картинами, а не литературой или театром. Но это не означает, что знание трех этих видов искусства – качественный субстрат. Для меня в успехе фильма есть нечто от колдовства Вуду. Когда лента вышла на экран, легко высказывать свое мнение, легко объяснить, почему это срабатывает, а то - нет. Но в момент создания это невозможно.
[…]
Вы по-прежнему не доверяете прессе?
Если в Вашем вопросе подразумевается: «По-прежнему убежден ли я, что пресса не говорит правды?», я отвечу: да, вне всякого сомнения. […]
Если у Вас столь дурное мнение о СМИ, зачем давать интервью?
Вы меня неправильно поняли. У меня много друзей-журналистов, вся моя семья работает в издательской сфере… Я только ставлю вопрос: целью прессы является удовлетворение публики или же честность? Общее правило – и я не говорю именно о Вашем журнале – я не нахожу, что нас верно информируют. Сейчас другой случай, речь идет об интервью, а не о расследовании.
В 2001 году Вы приступили к постановке «Танцующего на верхнем этаже», где Вы создали образы террористов «Сияющего пути». Триллеру Вы предпочли, скорее, жанр политической драмы. Считаете ли Вы, что артист обязан быть ангажированным?
Вам это покажется иронией, но я остаюсь при убеждении, что речь артиста не должна иметь места в политическом дискурсе. У актеров иная функция. Я не склонен навязывать свой образ мысли. В том, что касается меня, подлинный вопрос, который заслуживает постановки прежде других, это вопрос: как жить?
Есть ли у Вас ответ?
Нет, но я думаю об этом. Возвращаясь к «Танцующему на верхнем этаже», хочу сказать, что скорее речь идет не об ангажированном фильме, а об ответе на всю ложь, что я слышал в связи с этим делом. Я хотел сказать «Спасибо, нет!» господину Гузману [Абимаэль Гузман, лидер группировки «Сияющий путь»], самозванцу в маоистском движении. Тридцать лет назад терроризм был в ореоле гламурной привлекательности. Я и тогда восставал против этого, по причине абсурда: если ты меня убиваешь, ты не можешь меня убедить. Решение можно найти лишь в диалоге. Невозможно искать решения, пока круг проблем не очерчен. Прежде чем приступать к действию, нужно разговаривать, говорить, обсуждать…
[…]
Эта воля к диалогу делает Вам честь, но все это противоречит Вашей позиции – Вы высказываетесь в пользу смертной казни.
Вы ссылаетесь на интервью, которое я дал одному непорядочному журналисту, - сегодня он редактор газеты «Гардиан». Он посетил меня в Чикаго в 1992 или в 1993 годах, когда я участвовал в постановке театральной пьесы, и в самом начале интервью сказал, что разговаривал с родителями жертв серийного убийцы, который был казнен. Преступник, убивший 33 мальчиков и разрезавший их на куски, получил право на 14 обжалований. И журналист, в силу впечатлений, полученных от беседы с семьями скорбящих, сказал, что находит их еще более ужасными людьми, чем убийца. И я тогда ответил ему, что на их месте я бы… […] Это не было высказыванием в пользу или против смертной казни. В любом случае, я не высказывал мнение: это общество должно решать, должен ли быть он казнен. Или правительство, избираемое этим обществом. Разве в Европе не большинство людей высказывается в пользу смертной казни? Обоснование необходимости мести – это не радикальная общественная позиция, но человеческая реакция. Кто вправе выступать в роли судьи и решать, должен ли жить тот или иной человек или ему надлежит умереть? Имеет ли убийца большие права, чем общество? Таков поставленный вопрос. У меня нет ответа. И поскольку я больше не голосую, я и не вступаю в подобные дебаты.
Вы отказываетесь высказать свое мнение?
[…]
Если люди находят нормальной ситуацию, когда кто-то убьет 3000 человек и не будет казнен, - это их выбор, и я его уважаю. Также как и в противоположном случае. Их решение – это результат голосования. А я, я не голосую. И я пытаюсь заставить себя выработать хотя бы минимум умственной, разумной связности в моей жизни… Быть может, мое поведение и опасно… Но голосовать за людей, в которых я не верю… я бы чувствовал себя не в своей тарелке в этом случае. С […] 1972 года, когда Джордж Макговерн [сенатор-демократ] проиграл Ричарду Никсону, политика вызывает у меня отвращение, и я решил воздерживаться от голосования. […] Между мной и политикой все кончено! Я оставляю это для других. Я могу дискутировать на эти темы в своем кругу, но я отказываюсь пользоваться своей известностью, чтобы влиять на кого-либо, при посредстве СМИ. Что касается моих личных отношений, я поддерживаю дружбу с коммунистами, с маоистами – я живу с маоисткой – а моя сестра – невероятно консервативна и бескомпромиссна… […] Я читаю авторов всех направлений, изо всех лагерей, с весьма различными рассуждениями и тезисами.
Почему Вы живете во Франции?
Я всегда любил эту страну. Я хотел поселиться здесь с моими детьми. И я никогда не жалел об этом решении. Я купил дом в 1991 году и вот уже два года, как я не возвращаюсь в США.
[…]
Но несмотря ни на что Вы все же чувствуете себя «в шкуре Джона Малковича»?
Для этого следует еще, что бы я знал, кто я. И кто, в самом деле, знает себя? Поэтому я долго размышлял, прежде чем согласиться на участие в фильме Спайка Джонза, по сценарию Чарли Кауфмана [«Быть Джоном Малковичем»]. Но это было столь оригинальным, и я не смог отказаться. Однако был и риск: стать кем-то еще, кроме актера.
Кем же?
Знаменитостью.
Это вещи несовместные?
[…]
Чего я опасаюсь, так это того, чтобы популярность не взяла верх над работой. Вот почему я счастлив вернуться к фильмам Маноэля Оливейры или Рауля Руиса, режиссеров, которые меньшее значение придают реноме своих актеров, чем сюжету.
Кто этот «Мистер Мад», имя которого стало патронимом Вашей компании?
Это один шофер, которого я видел во время съемок в Таиланде. Он был на вид очень жесток, и у него был шрам через все лицо. Он мне рассказывал, что когда его вели в тюрьму, он повторял: «Время от времени я убиваю. Время от времени – нет».
И Вас, очевидно, прельстил этот образ, в котором было нечто от Доктора Джекилла и мистера Хайда, Вы ведь воплотили этот образ в фильме «Мэри Рейли» Стивена Фрирса. В конечном счете, не эта ли двойная роль – больше всего напоминает Вас?
Нет. Мне ближе Алан Конвей, с его неисправимым инфантилизмом, и его одержимостью одеждой, деталями и словом. Долгие годы меня принимают за человека куда более мрачного, чем я есть. По моей вине, быть может. На самом деле, я куда легче, чем можно себе представить.
Источник: журнал «L`Express» (Франция). Интервью печатается в сокращенном варианте. Перевод Виктора Иванова.
