For the people. And truly I desire their Liberty and Freedom as much as anybody whomsoever. But I must tell you, that their Liberty and Freedom, consists in having of Government; those Laws, by which their Life and their Goods may be most their own. It is not for having share in government that is nothing pertaining to them. A subject and a sovereign are clear different things, and therefore until they do that, I mean, that you do put the people in that liberty as I say, certainly they will never enjoy themselves.
Sirs, it was for this that now I am come here. If I would have given way to an Arbitrary way, for to have all Laws changed according to the power of the Sword, I needed not to have come here; and therefore, I tell you, (and I pray God it be not laid to your charge) that I am the Martyr of the People.[1]
Заключительные слова речи Карла I, произнесенной на эшафоте.
360 лет назад, во вторник 30 января 1649 года, в центре Лондона англичане при обыкновенном для таких случаев стечении народа отрубили голову своему королю, осужденному на смерть судом парламента, – Карлу I Стюарту. На двенадцать весьма трудных лет Англия стала республикой, а сам прецедент публичной казни монарха весьма поразил воображение его коллег по всей Европе – видимо, явочным порядком раздвинув для них горизонты допустимого. Русский царь, кстати, публично осудив британских парламентариев, воспользовался случившимся, дабы навсегда лишить Английскую Московскую компанию масштабных торговых привилегий. После реставрации Стюартов эти привилегии возвращать уже не стали. Нас, однако, интересует сейчас не английская история и не англо-русские коммерческие связи, а материя более общего порядка, затронутая в прощальных словах Карла Яковлевича Английского, – свобода.
Итак, находясь на пороге смерти, этот весьма достойный джентльмен произнес не слишком длинную речь, в которой, разумеется, заявил о своей невиновности в инкриминируемых преступлениях, как добрый христианин простил своих врагов и как мудрый человек предположил, что причиной национального кризиса и гражданской войны стали не он и не его оппоненты, а отсутствие приемлемых механизмов взаимодействия между политическими противниками. А кроме того – сказал то, что приведено выше в качестве эпиграфа. О том, что умирает мучеником за народ, (Martyr of the People) свободы которого жаждал не меньше, чем кто-либо вокруг.
Однако мы видим, что свободу (Liberty and Freedom) король понимает здесь, казалось бы, весьма парадоксально: в его представлении свобода народа состоит в удобстве быть подданными и управляться правительством и законами, защищающими жизни и имущество граждан. Тогда как участие в правительстве, на взгляд Карла, лишь разрушает это удобство, поскольку способно помешать народу выполнять указанные функции. Не станем обсуждать здесь сравнительную дееспособность режимов Карла и Кромвеля, а также распределение объективных симпатий общественных групп в ходе той гражданской войны и после нее – там все весьма неоднозначно. Ограничимся лишь констатацией: Карл Стюарт понимал свободу вовсе не как отсутствие рамок, ограничений и зависимостей, то бишь, не в негативном смысле. А в смысле позитивном – как наличие чего-то. Чего же? На первый взгляд – как раз ограничений - на участие в политической жизни. Но ведь смысл здесь отнюдь не в свободе от протирания штанов на заседаниях кабинета министров, а в чем-то большем - в гарантиях собственности. На имущество и на жизнь, которые, по мнению Карла, как раз и дает королевское правление.
Фактически, перед нами едва ли не формулировка либертарианства – учения, при котором собственность (в т.ч. и на тело собственника) становится ведущей, приоритетной ценностью. Отсюда – уже совсем маленький шажок до еще более общего позитивного понимания свободы как наличия выбора.
Право, стоит допустить подобное определение – и все разом встает на свои места. А многие парадоксы исчезают при этом сами собой. Легко, например, сравнивать различные политические режимы, исходя из градуса таким образом определенной свободы, – надо только понимать, что главный выбор для человека есть выбор способа самореализации, а вовсе не выбор президента или парламентского представителя. Владение собственностью - лишь один из этих способов, хотя и весьма важный. Также понятно, что объем свободы самореализации пропорционален институциональной сложности общества: чем больше в социуме действительно различающихся между собой институций, тем больше возможностей для самореализации они открывают для члена социума. Бывает, впрочем, и ложное разнообразие: наличие, скажем, в СССР многочисленных структур практически не умножало свободы, поскольку они были в действительности взаимозависимыми частями одной унифицированной институции – партийной системы управления страной. Аналогичным образом, обилие вроде бы независимых друг от друга мафиозных банд не создает дополнительной свободы самореализации для какого-нибудь подростка из люмпенизированного пригорода в стране третьего мира: все эти банды не отличимы друг от друга и в этом смысле почти равны одной такой банде, не больше.
Столь же легко, скажем, сравнить какую-нибудь рабовладельческую тиранию с первобытным обществом. Даже допустив, что в последнем отсутствовал институт рабства и работали какие-то демократические процедуры, оно все равно менее свободно: куцему набору его социальных ролей и невозможности их перемены не позавидовал бы даже древнегреческий раб.
Так же точно подводится черта под дискуссией о сравнительном качестве государств Западной Европы и Московии XVII века. Апологеты и критики «православного рая» первых Романовых что только ни берут в качестве параметра сравнения: количество вынесенных смертных приговоров, уровень централизации власти и т.д. и т.п. Наш же подход с однозначностью говорит, что Московское царство было страной существенно менее свободной, чем Франция, Швеция и даже принадлежавшая Польше Западная Русь, – институции в нем были на порядок беднее, а многих, как, например, системы образования, и вовсе не было. К тому же общество было пропорото чугунными стержнями сословных ограничений, затруднявших социальную мобильность.
Рассуждая в подобном ключе, взглянем на реформаторскую деятельность Петра Великого: с одной стороны, степень сословной зависимости при этом царе заметно возросла, причем ряд сословий был унифицирован (что, впрочем, было ничем иным, как ликвидацией знакомого нам ложного институционального разнообразия). Однако принципиально новых институций в стране было создано столько, что можно говорить наверняка: Петр сделал Россию существенно свободнее.
И, наконец, взглянем на совсем уж близкое наше прошлое. Модная еще весьма недавно критика России 90-х в сравнении с Россией 2000-х обычно сопровождалась сентенциями о том, что, дескать, те годы безоглядной, ничем не сдерживаемой свободы были непреходящим кошмаром, счастливо сменившимся нынешней стабильностью под сенью слегка авторитарного режима. Дескать, свободы поуменьшилось, но людям при этом стало житься лучше. Мы, однако, видим, что понимание свободы как совокупности возможностей дает более сложную картину. С одной стороны, институциональная инфраструктура России 90-х была исключительно бедна. Это видно во всем – и в качестве законодательства, и в развитости тех или иных рынков, и даже, допустим, в вариациях массовых форм досуга. С тех пор много позитивного было сделано людьми, бизнесом и даже кое-что – государством. Каковое, однако, поработало и в обратном направлении – предельно обеднив, например, реальные институции политической жизни, национализировав заметную долю крупного бизнеса и СМИ и т.д. Что, в свою очередь, однозначно сужает разнообразие возможностей индивидуальной самореализации. По-видимому, именно баланс одного и другого в целом определяет сегодня наше ощущение свободы.
Лев Усыскин
[1] К народу.
Я искренне желаю ему Свободу и Вольность - так, как никому другому.
Но я должен вам сказать, что эти Свобода и Вольность подразумевают под собой существование Правительства, Законодательства, благодаря которому людям главным образом и принадлежат их Жизни и их Имущество. А не - участие в правительстве, которое им, на самом деле, не принадлежит. Подданный и суверен - очевидно различные понятия, и поэтому, пока они поступают так, я имею в виду, пока вы вовлекаете народ в такую свободу, как я сказал, народ, конечно же, никогда не будет этим доволен.
Господа, это именно то, что привело меня сюда. Если бы я действительно хотел действовать по собственному произволу, изменяя Законодательство по праву сильного, мне не выпало бы оказаться здесь, и поэтому, говорю я вам (и я молюсь, чтобы это не было поставлено вам в вину), я являюсь Мучеником за народ.
