Как известно, родители пытались уберечь своего сына, принца Гаутаму, от неприятностей. Скажем больше, они планомерно показывали ему жизнь исключительно с парадной стороны, без спорных деталей. Но недосмотрели – и вот в один день Гаутама увидел нищего, больного, старого и мертвого. Декоративный павильон обрушился – и потрясенный Гаутама стал Буддой.
То есть родители Будды изо всех сил старались, чтобы он не стал Буддой, - но прокололись. Однако отдельная неудача не отвращает умельцев от новых и новых попыток.
Усилиями ТВ, кино и глянцевых журналов возведен хрустальный дворец, где нет нищеты, болезней, старости и смерти. Собственно, там почти ничего нет. Там только переходящие один в другой прохладные просторные залы, на столах – блюда с симпатичной едой, а туда-сюда фланируют красивые люди в лаконичных стильных одеждах. Собственно, и всё. Приходится изучать, кто с кем сегодня пришел, поскольку больше изучать нечего.
Само по себе это пространство настолько же бессмысленно, безобидно и оторвано от жизни, как тьма других. Вот сидят в подъезде восемь подростков и нюхают клей – или по очереди окунают голову в полиэтиленовый пакет. Вот пятьдесят молодых людей двух полов (и десяти гендеров) ходят из зала в зал. Но отчего-то вокруг подростков не снуют разнообразные корреспонденты и операторы. Гламурный образ жизни активно навязывается тем, кто его не ведет (а его, кстати, в чистом виде никто не ведет). Девочке Соне, мальчику Паше и Марье Ивановне.
Между тем, здесь бросается в глаза неувязка. Родители Гаутамы как-никак имели реальный дворец, по меньшей мере четырьмя стенами ограждавший их сына от человеческих бед. Гламур отделяет человека от действительности только на одной стене, и то в масштабе телевизора – не такого-то уж огромного у Сони, Паши и Марьи Ивановны. Как бы они ни жили, но по городу передвигались, а там каждый бомж исправно предъявляет миру три из четырех потрясений Гаутамы. Если не три с половиной.
Надо, наверное, почетче сформулировать основной гламурный посыл.
Если вслушаться в него невнимательно, это будет примерно вот что:
Пока вы там корячитесь, мы ходим из зала в зал, кушаем красивую еду и целуемся друг с другом. Потому что весь мир делится на две неравные группы – полубогов из телевизора и полускотов по другую сторону экрана. Привет, неудачники.
С этим тезисом можно работать, в нем есть и правда, и неправда, но отметим, что он абсолютно невыгоден для говорящего – субъекта или целого сословия. Он вызывает в ответ только социальную озлобленность, раздражение и досаду. Зачем, собственно, дразнить гусей?
А нас с вами никто и не дразнит. Нам говорят:
Вот, родные, мир без искажений. А то, что вы видите вокруг себя, - дурная иллюзия, морок. И вам надо только слегка рвануться, встряхнуть головой – и добро пожаловать к нам. А мы такие же, как вы.
Тут обязательно реанимируются несколько мифов. Первый – о дурачке и дурнушке из рабочего района Ч******ска, которые и в своем-то классе ничем в хорошую сторону не выделялись (так! так! горячо! про меня), а потом как-то засвербило – и вот они бросили всё и рванули в, например, М***ву. А там благодаря упорству пробились-таки в прохладные залы. И так как упорство можно считать прямым следствием свербления, то ничего помимо этого самого свербления и не требуется. В частности, каких-то очевидных талантов.
Долгожительство мифа поддерживается жертвоприношениями. Искусство, как известно, требует жертв. Шоу-бизнес, находящийся на стыке искусства и мифотворчества, без жертв, естественно обойтись не может. Ноу-хау искусства ТВ в том, что его жертвами становятся телезрители.
Если «Фабрика звезд» и даже «Минута славы» все-таки (делают вид, что) ищут таланты, то вставные музыкальные номера в «Поле чудес» полностью дезавуируют все конкурсные механизмы. Вот приехал Вася из Саратова - не проходя кастинг, не угождая прихотям трехглавого дракона жюри. И просто спел в камеру – не хуже других. И получил свои аплодисменты.
В этом мифе, точнее, в практике его применения в повседневности, есть важная деталь. Можно назвать ее мифологемой. Она основана на том, что никто не может точно измерить, насколько человеку больно, грустно или хорошо. Это субъективные ощущения. И никогда нельзя сказать, достаточно ли сильно ты веришь или хочешь.
Припоминается горчичное зерно веры. А еще – простые разводки в духе Ходжи Насреддина. Ты бы хотел стать молодым, красивым и богатым, да еще заиметь впридачу караван верблюдов? Нет проблем. Дай мне три теньги, потом попрыгай на левой ноге, зажмурив правый глаз. А потом – сильно-сильно захоти. Что, не получилось? Значит, недостаточно сильно хотел. Видишь ишака? Это мой сосед очень хотел стать ишаком – и стал.
Стоит только захотеть – и ты станешь богатым, красивым, здоровым и молодым. Иначе говоря, попадешь в телевизор. Только надо сильно захотеть. Примерно с полтора горчичных зерна.
Если поверить в эту модель жизни, то любой осмысленный социальный протест автоматически превращается в марш неудачников, порядочность – в отговорку неудачника. Профессор консерватории – недоделанная поп-звезда. Профессор химии – неудавшийся телеведущий. Нельзя ведь представить себе, чтобы человек хотел стать профессором химии. Вероятно, он, как все, хотел стать телеведущим, но недостаточно сильно.
Прекрасно.
Теперь подойдем к тому же с другой стороны.
Есть два плана зрения. Один можно назвать социологическим, статистическим, общим. Второй – психологическим, единичным, частным. Как, например, задумаешься об экономических или политических перспективах отечества, отчего-то становится безмерно тоскливо. А как о своих, так вроде и ничего. Всякое может случиться.
В математике слова «все» и «любой» означают одно и то же. Все прямоугольники имеют четыре угла. Любой прямоугольник имеет четыре угла. То есть возникает синонимия, которую хочется распространить вглубь и вширь.
Между тем, если передо мной поднос со 150 одинаковыми пирожными, я могу (легко и с удовольствием) сожрать любое из них. А вот все – увы, не могу. И – пример уже ближе к нашей тематике – любая из команд, вступающих в соревнование, в принципе может выиграть. А все одновременно – не могут.
Иначе говоря, есть нищета и болезни (остальное оставим пока на десерт). Можно бороться с ними как с социальным злом. А можно стараться избежать лично для себя.
Осуществляя тонкую подмену «всех» на «любого», идеология гламура переводит стрелку с социального плана на частный.
Любой может внезапно разбогатеть. Для этого есть хотя бы лотерея.
Любой может прославиться, выдвинуться. Для этого есть кастинги, шоу, конкурсы и т.п.
Несколько слов о здоровье. Пожалуй, никогда раньше болезни не были настолько излечимыми для одних и неизлечимыми для других. Например, свирепствовали: чума, холера, оспа. А потом исчезли – не для богатых, а практически для всего человечества. Только туберкулез традиционно считался болезнью бедных, олицетворяя собой социальную пропасть.
Заметим, что продление жизни, нескончаемая молодость и даже бессмертие одних за счет других всегда существовали в массовом сознании как возможность. На этом основаны легенды о вампирах. Скажем мягко, никакие моральные или юридические запреты не мешали старому графу замучить сотню-другую холопов. Он просто чисто технически не мог грамотно вычленить органы для трансплантации и стволовые клетки.
Теперь же богатый человек может спастись в тысяче ситуаций, где бедный однозначно погибнет.
Добавим еще одну деталь – если вы угодили-таки в волшебный мир гламура, это не просто сделало вас в одночасье богатым. Богатство ведь ограничено, его можно и растранжирить. Нет, все гораздо лучше.
Избранному не просто по карману элитные шмотки и прочие аксессуары. Так вопрос не стоит. Наоборот, производители почтут за честь, если человек из телевизора наденет их пиджак, взглянет на их часы, предпочтет их паштет. Да еще и доплатят. Там, где мы с вами тратим деньги, избранный их зарабатывает.
Так это или не так, но по легенде – так. То есть мир гламура реализует еще один миф – о царе Мидасе.
Что ж, впереди два злых врага человечества и пугала гламура: старость и смерть. И непонятно, кто из них страшнее…
Как ни странно, легче абстрагироваться от смерти, чем от старости. Во-первых, смерть не так часто бросается в глаза. Во-вторых, если мы видим труп – в жизни или в телевизоре, – скорее всего, речь идет о катастрофе, то есть о случайности, которой можно было избежать. (И избежали бы, если бы переходили с фужерами из зала в зал). Впрочем, сколько головой ни верти, а умирают (рано или поздно) все.
Или нет?
Или нет…
Несмотря на полную и тотальную очевидность такого феномена, как физическая смерть, большая часть человечества (и я в том числе) надеется, что смерти нет. Однако религиозные искания, пожалуй, плохо монтируются с гламуром. Особенно в части вечной жизни, воздаяния, Страшного Суда – или других форм посмертного (Страшного) распределения. Хотелось бы нестрашно. Поэтому гламур должен найти другие основания для того, чтобы одолеть смерть.
Для начала можно опереться на известный парадокс (Жуковского, что ли?) – насчет того, что пока ты есть, нет смерти, а как она есть – нет тебя. Он, парадокс (см. выше), - вполне в нашем излюбленном частном ключе. Смерть не удаляется из мира, но вполне преодолевается в рамках отдельно взятой биографии. Можно даже так сказать – мы занимаемся проблемами по мере их поступления. В таком случае, смерть – не проблема. Решать ее не придется. Даже похороны организовывать придется другим.
А что же для нас смерть другого? Здесь мир гламура (кроме шуток) дает действительно блестящий ответ. Человек в телевизоре не умирает. Он остается в телевизоре. Более того, только после смерти он там окончательно вызревает, очерчивается и обретает ряд блистательных бонусов.
Получается, в общем, довольно нетривиальный результат. Если смерти и впрямь нет, если это только переход неизвестно куда, то надобно как-то постичь законы этого перехода и, может быть, изменить жизнь. А вот если смерть есть окончательно и всерьез, если это простое обнуление, на нее как раз вполне можно, извините, насрать.
Впрочем, многие данности начинают активно влиять на нашу жизнь, когда исчезают. Деньги, например, здоровье, зубы, дом. Любопытно, что смерть попадает в ряд хороших вещей.
Всё становится понятнее, когда мы переходим к старости.
Джонатан Свифт ставит в одном из «Путешествий Гулливера» убедительный эксперимент – показывает потрясенному читателю бессмертие без вечной молодости. То есть предсказуемо заостряет характерные черты старости. И становится очевидной избавительная функция смерти.
Старость, как правило, отвратительна. Исключительные случаи благородной старости встречаются настолько редко, что не превращаются в примеры для подражания. Не строим ведь мы свою жизнь с рекордсменов из Книги Гиннеса.
Что делать со старостью?
Очевидный вариант – ее можно избежать, умерев молодым. Это было бы последовательно. На суицидальных настроениях основаны маргинальные молодежные культы. Но гламур не может позволить себе радость ранней смерти и вообще альтернативность. Он претендует на мейнстрим, на центральное место в обществе потребления.
Возникает парадокс: страна тем благополучнее, чем больше в ней стариков. (Тем более что обзаводиться спиногрызами никто особенно не спешит). Но видеть перед собой живые воплощения старости не хочется. Не дай Бог, дед уронит фужер.
Гламурный выход вытекает из общей логики гламура. Старость нельзя одолеть вообще, как социальное явление. Не стоит и пытаться. Более того, как социальное явление старость заочно почетна.
Старость надо одолевать в отдельно взятом организме. Так, чтобы годы тикали – а старость не наступала. Надо выглядеть молодым. Надо чувствовать себя молодым. Надо вести себя как молодой. То есть – кататься на лыжах, пить пиво, находить новых половых партнеров.
Это старательно перечисляет в своем прекрасном стихотворении Юлия Винер («Арион» №4, 2002):
. . .
Кто сказал что от старости нет лекарства
Надо только очень постараться
Я буду делать каждое утро зарядку
и кататься на велотренажере
Я буду плавать в бассейне и играть в теннис
буду ходить на долгие прогулки
и думать только о приятном
Я брошу курить (во всяком случае попытаюсь)
буду питаться правильно и полезно
есть понемногу но часто
заниматься умеренным сексом с умелым партнером
делать интересную нужную работу
и общаться с милыми сердцу
Я куплю себе самый лучший крем от морщин
самый лучший шампунь от выпадения волос
и соль из Мертвого моря для ванны
Я вставлю недостающие зубы
подтяну обвисшие щеки
подкачаю силиконом опавшие груди
стану принимать ферменты гормоны и витамины
И никогда не состарюсь
И буду жить вечно
Неприятные признаки старости – седина, облысение, ожирение, зрелость. Под зрелостью понимается: ответственность за других, охлаждение к молодежным способам убийства времени, вообще задумчивость.
Чтобы быть вечно молодым, надо не смотреть туда. Старость – очень заразная болезнь. Не надо обниматься или целоваться со стариком, чтобы подхватить старость. Достаточно пристально посмотреть или хотя бы представить себе – и, считай, пропал…
Из рассказа с нашей Студии Короткой Прозы (автор – Gunilla):
«…И так он читал, наверное, в течение часа – подробная, микроскопически точная хроника движений старого, стареющего человека, у которого постепенно пропадает ловкость движений, кровь перестает сворачиваться, ноги подворачиваются на ровном месте, кости становятся хрупки и ломаются, просыпаются аллергии на знакомые продукты, во рту то кисло, то горько, зубы шатаются, нёбо болит, в ночи просыпаешься и слышишь хрипы и свист – это твоя собственная грудь хрипит и свистит, - и мягкое, живое - свое! – тело - прямо под пальцами – костенеет, рассыпается, меняет правила, - и он не знает, не знает, не знает, - зачем все это, если дальше все будет только хуже...
Он отложил бумажку и посмотрел на нас с триумфом – по-видимому, не понимая сам, что он только что прочитал. Девочки и мальчики, почтительно помолчав, зашумели и стали «обсуждать». Они тоже, по-видимому, были привиты от этого ужаса.
Я сидела, ни жива ни мертва, и думала только об одном: поскорей бы отсюда прочь – и больше – ни ногой!
Когда «кружок» закончился – я забрала свое зеленое пальто с воротником искусственного меха, красно-синий портфель с немного порвавшейся ручкой – и вывалилась, не видя собственных ног, из кочегарки. Пальцы ощупывали пуговицы – в форме палочек, которые должны были продеваться в кожаные петли – и все в петли не попадали.
На «кружок» я больше не ходила – а на уроках литературы стала писать аккуратно именно то, что мы проходили в классе, расцвечивая выуженными из книжек словами, но и только. Иногда мне хотелось написать побольше – но я подавляла порыв. Сидеть и писать по трафарету – это была небольшая плата за то, чтоб никогда дольше не слушать страшного старика с порванными рукавами... До старости мне еще оставалось тридцать лет – и я не собиралась сокращать этот срок. Я сидела, смотрела в окно, смотрела на свои руки с гладкой кожей и запачканными краской ногтями... Все было хорошо и надежно. Я – ребенок, и буду ребенком еще долго.
А старость - надо запретить, а если уж нельзя – запретить рассказывать нам, детям, про старость».
У нас там, на Студии, только хорошие рассказы. И это хороший рассказ. Здесь все точно.
До старости тридцать лет – это в сознании примерно пятнадцатилетней девочки. То есть не бабушки-дедушки, а отец и мать уже возле опасной черты, и еще год-два – и надо отрываться от них, чтобы только не видеть… не знать!..
Потрясение Гаутамы должно быть сильным. Если оно недостаточно, Буддой не станешь, только глубже ввинтишься в картонный дворец.
Совершенно верно отношение лирической героини к старости названо ужасом, а не, например, страхом. Как говорит мой друг Алексей Кубрик, страх ограничен рамками жизни, ужас же трансцендентен и не имеет границ. То есть страх старости приводит человека к врачу, заставляет ответственнее относиться к своему телу. А после смерти можно с облегчением вздохнуть и расписаться за списанный инвентарь. Ужас же не приводит к рациональным действиям – только бежать… забыть!.. И останется (если не вылечить) навсегда – как свойство незрелой души.
Зоркий и талантливый автор – давайте все же различать автора и лирическую героиню – подмечает заразный характер старости. Пуговицы не попадают в петли. С тем же ужасом подмечается невольно-ехидная «рифма» мироздания – рваные рукава старика и немного порвавшаяся ручка портфеля героини. Процесс-то пошел…
Выбор нерасчленим: не смотреть туда = быть как все. Правая часть тождества точно названа «небольшой платой». Отмечены и члены кружка, привитые от этого ужаса. Они (возможно, не такие одаренные, как героиня) – уже не такие, как все. В противопотоке.
И последняя снайперская деталь – героиня выбирает не долгую молодость, а долгое детство. Потому что молодость (в сравнении с детством) – уже взросление, а взросление опасно само по себе. Известно, куда оно приводит.
Отличие Юлии Винер от пользователя Gunilla в том, что стихотворение пронизано горькой иронией, оно само улыбается над собой. Рассказ совершенно серьезен; Gunilla не просто изображает или выражает некоторую позицию, она – я почти уверен – действительно на ней стоит.
Я отметил рассказ как художественно состоятельный - и опубликовал. Судить мировоззрение или настроение главного героя – а хотя бы и автора я не благословлен. У меня другая функция. Удивительно, однако, что в комментариях к рассказу никто не отметил некоторой диковатости, что ли, взглядов автора. Речь шла только о талантливости выразительных средств (кто бы спорил). Между тем, среди авторов студии есть люди и за 40, и за 50.
Это молчание для меня, если честно, даже более тревожный признак, чем сам рассказ. Долго и скучно объяснять, почему именно.
Вспоминается – как заклинание – строчка из Михаила Гронаса:
Мы, мои дети, мои старики…
Еще пример все из того же телевизора. Предприниматель скупил несколько квартир в обыкновенном доме и устроил там что-то вроде небольшого интерната престарелых. Старики довольны. Недовольны соседи. Их претензии на всю страну обналичены в популярном шоу «Пусть говорят»:
Почему мы должны ездить в одном лифте со стариками.
Они повадились умирать в нашем доме.
Почему мои дети должны это видеть.
Один мужчина не поленился притащить на передачу своих симпатичных детей, чтобы население страны могло сделать выбор – за детей оно или за стариков.
Надо отдать должное известному журналисту Колесникову, обратившему внимание (и не только свое) на абсурдность самой постановки вопроса.
Вы знаете, пару недель назад мне исполнилось 50 лет, и я совсем перестал бояться показаться идиотом. Я вроде как обрел право на старческую деменцию.
И из этого самого бесстрашия я позволю себе напомнить любезному читателю одну небольшую тонкость: нет никаких отдельных стариков в том смысле, в каком есть: грузины, милиционеры, олигархи и даже женщины. Старики – это мы с вами и есть, только некоторое время спустя. Так же, как дети – это тоже мы с вами, но некоторое время назад.
Кстати. Некоторое время назад мои студенты попросили меня пригласить к ним писателя Акунина. Я, пользуясь шапочным знакомством, спросил писателя Акунина, не хочет ли он встретиться со студентами. Он ответил быстрым и безразличным отказом, а когда я осведомился о причине, пояснил:
- Меня интересует мое будущее, то есть старики. А молодость – это мое прошлое, и поэтому она мне не интересна.
Я выслушал этот тезис, понял его, но не вдумался до конца. И еще долго так или иначе общался с молодежью, да и теперь общаюсь. Но, пожалуй, тоже готов обобщить:
- Меня интересуют только те молодые люди, которые не являются представителями молодежи, носителями ее настроений и идей. В этих исключительных случаях молодость действительно становится излечимым недостатком. Типовые же идеи и настроения молодежи однообразны, скучны и пронизаны страхом будущего.
Потому что если последовательно и панически бояться старости, то невыносимо представить себя и тридцатипятилетним (пышущим здоровьем, благополучным) человеком: он не будет больше молодым. А что ждет тебя в 30 – если не 35?..
Ужас выжигает все пространство впереди. Это не умозрительные построения – я лично говорил с двадцатилетними, с пресловутым ужасом ожидающими двадцати пяти.
Это люди, живущие с головами назад, как грешники в одном из дантовских кругов ада.
Я писал эту статью уверенно и честно, а закончить могу либо честно, либо уверенно. Предпочитаю честно.
Мне, как я уже говорил, 50 лет, и я искренне предпочитаю зрелость молодости, но не знаю, как быть с настоящей грядущей старостью, и немножко ее боюсь. Еще я отчетливо понимаю, что старость – та редкая проблема, которую нужно ставить и решать заранее, потому что изнутри это сделать будет трудно и поздно.
Однако я принимаю этот вызов и попробую что-либо предпринять…