К.А., из переписки с которой родился этот текст
Бесподобный певец Моррисси вновь вызвал осуждение благонамеренной публики. Не успели утихнуть скандалы вокруг его невиннейших высказываний о возможном изменении некоторых черт национального характера англичан в случае, если иммиграция в страну останется на том же самом уровне, как новые Казни Египетские свалились на его пятидесятилетнюю голову. В этом году Моррисси выпустил альбом “Years of Refusal” – вполне хороший, чтобы не быть хуже двух других отличных пластинок, записанных им в этом десятилетии. Критики приняли новинку благосклонно – только некоторые из них поворчали, что, мол, как-то повторяется певец, все как-то одно и то же, та же шарманка про отчужденность, несправедливость, непрекрасность нашего мира. Затем Моррисси отправился в турне с этим самым новым альбомом – и тоже, кажется, все ничего бы, да на одном концерте он свалился с сердечным приступом, а на другом какой-то идиот бросил на сцену пластмассовую бутылку с водой и попал ему в голову. Моррисси тут же прервал шоу и ушел со сцены, вызвав негодование публики и сдержанное неодобрение прессы. Ведь мог бы проявить сдержанность? Мог? Другие же фэны не виноваты… И вот, наконец, в «Обзервере» появляется полустатья-полуинтервью Полли Вернон с этим главным мизантропом англоязычной сцены. Все, что говорит там Моррисси – исключительно интересно, особенно рассказ о его всепоглощающей любви к поп-музыке, любви, которая сделала из него потрясающего поп-музыканта – но только с непременной приставкой «инди». Он с детства знал все, что происходит в этой волшебной сфере нашей жизни, он следил за каждым синглом, в юности – писал остроумные, желчные и педантичные письма в New Musical Express, поправляя ошибки лопухов из этого прославленного журнала. Точно так же, как Майкл Найман, перед тем, как превратиться в инди-поп-современного композитора, был въедливым музыкальным критиком, точно так же, как создатели французской «новой волны» начинали авторами передового киноведческого журнала, Моррисси сначала во всех деталях узнал, что такое поп-музыка, а потом принялся ее делать. Но делать как-то со стороны, сбоку, «инди» (что звучит как смесь independent и individual).
Худшая часть публикации в «Обзервере» – рассуждения самой авторессы, которая выказывает недовольство одной совершенно очевидной, главной чертой творчества Моррисси. Ей не нравится, что он мрачен, разочарован, мизантропичен. Полли Вернон вспоминает времена, когда The Smiths – группа, прославившая Моррисси – ворвалась на британскую сцену. О, да, с жаром уверяет она, тогда тинейджеровская тоска и утрата иллюзий были резким контрастом бодрой яппи-идеологии времен тэтчеризма, и даже худоба самого вокалиста контрастировала с накачанными торсами певцов буржуазных удовольствий. Заявление, конечно, спорное, но забавное. Но вот дальше от восхвалений Вернон переходит к критике: почему сегодня столь печален и разочарован Моррисси? Он ведь уже далеко не тинейджер, а очень даже плотный господинчик средних лет. В чем смысл его патентованной мизантропии, сейчас, когда разочарованной кажется любая посредственность? В конце концов, наш печальный герой живет в Лос-Анджелесе и Италии – чуть ли не самых солнечных и жизнерадостных местах западного мира, где аборигены предаются радостям жизни от рассвета до заката (в L.A. даже специальный бульвар для этого имеется – замечу от себя). Так почему же он не радуется с ними? Уж не пародия ли он?
Можно расценить сказанное Полли Вернон как глупость и поставить на этом точку. Но не следует раздавать оплеухи направо и налево – особенно учитывая, что сама журналистка «Обзервер» вряд ли даже узнает о том, что ей эта оплеуха выписана. Не по-джентльменски получается. Потому вместо оскорбительных коннотаций займемся историческими интерпретациями – а они могут привести нас к вещам довольно любопытным. Итак, Полли Вернон выставила Моррисси три претензии. Первая: он был разочарован, будучи тинейджером (что естественно), и сейчас, будучи зрелым мужчиной, находится в том же прескверном состоянии духа (что неестественно). Вторая: он был разочарован в эпоху тэтчеровского крупнобуржуазного бодрячества (что правильно), и сейчас он по-прежнему невесел, в нынешнюю-то невеселую эпоху (что неправильно). Третье: можно быть мрачным в мрачной Англии, но не в знойных развеселых местах. Сразу отмечу: все три заявления смешивают разные сферы – историко-культурную и экзистенциальную. Вот с этим-то и стоит разобраться.
Прежде всего, здесь есть одна фактическая ошибка: в The Smiths Моррисси транслировал тинейджеровскую тоску, не будучи уже тинейджером – в год создания группы, в 1982-м, ему было уже 23 года. Что это значит: мизантропия и мрачность одолевали его уже до этого? или он изображал их? Если второе верно, то приросла ли позже эта маска к его лицу? или Моррисси до сих пор дурачит почтеннейшую публику, а на самом деле, в кругу друзей, он просто душа компании, весельчак, рубаха-парень и забавник? Сделать мизантропию единственным художественным инструментом заманчиво, но почти невозможно, неизбежны проколы, тем более в поп-культуре, где папарацци наверняка доберутся до истины -- особенно в случае с Моррисси, который с младых ногтей (вспомним его язвительные «письма читателя» в New Musical Express!) находится с прессой в сложных отношениях. Значит, мрачность Моррисси и скепсис в отношении окружающего мира – постоянный фон его жизни; а потому упреки в несвоевременности оных сегодня – бессмысленны. Скажем, Франц Кафка был довольно мрачным юношей; доживя до сорока, он таким и остался – но никто не будет упрекать его в том, что невеселый склад тинейджерского ума был особенно хорош в безоблачный крембрюлейный «бель эпок», а вот после Версальского мира оставшиеся в живых настолько помрачнели, что доктору Кафке следовало бы иногда улыбаться.
Два других упрека Моррисси необходимо анализировать исключительно с позиций неукоснительного историзма. К примеру, рассуждение о типичности тинейджеровской тоски и разочарования совершенно невозможно представить себе еще в XVII-м и даже в большей части XVIII века. Юношескую мрачность, как социальное явление, придумал Гете и подхватили романтики; западная поп-культура есть прямое продолжение «высокого романтизма», она редуцировала его открытия в исключительно удобные (и прибыльные) клише - достаточно взглянуть на готов и эмо. Так что «естественность» тинейджеровской мрачности у The Smiths и ее же неестественность у зрелого Моррисси – продукт обычного журналистского недомыслия: Полли Вернон ведь претендует на то, что рассуждает с точки зрения здравого смысла, а не в рамках поп-культурного канона. Еще смешнее получается с противопоставлением солнечных мест проживания певца его вечно сумрачному настроению. Особое веселье, как характеристика обитателей южных стран – тоже изобретение эпохи романтизма, причем довольно быстро взятое на вооружение колониальным дискурсом. Радостные, беспечные, пляшущие и поющие дикари vs. серьезные, занятые делом, сосредоточенные северные белые люди, строящие железные дороги, проповедующие христианского Бога и вводящие моногамию. После конца колониальной эпохи эта важная романтическая идеологема тоже превратилась в поп-культурный штамп; особенно рьяно его использует туристическая индустрия. Где солнце – там весело: с этим сложно спорить, если, конечно, забыть о выжженной, высохшей потрескавшейся земле, о засухе, о страшной жаре, то есть, о вещах совершенно не веселых.
Что же остается в сухом, иссушенном первым же касанием историзма, остатке? Мрачный, саркастичный человек, который как не верил в разумность устройства окружающего мира, так и не верит. Резкий, раздраженный и – в то же время – невероятно сентиментальный. Кажется, не самый необычный вариант для пятидесятилетнего мужчины, когда бы он ни жил – в Древнем Риме, или в сегодняшнем западном Вавилоне.
