Скорее всего, вы еще не открыли книгу Петера Эстерхази «Исправленное издание» (М. : НЛО, 2008). И уж тем более едва ли вы уже прочитали в 96 томе «Нового литературного обозрения» блок статей под рубрикой «Книга как событие». В том, что написано далее, я буду исходить именно из этого. А также из того, что вы, мой читатель, родились во времена, когда перед вами не было жестокого экзистенциального выбора: или подчиниться «системе», предать и продать себя как личность, но зато выжить, любой ценой уберечь семью и детей, - или…
Петер Эстерхази – широко известный венгерский писатель. Можно было бы сказать. что это европейский писатель, пишущий на венгерском языке, потому что его постоянно переводили и переводят на всевозможные языки – кстати, и на русский тоже. По крайней мере, по-русски изданы «Производственный роман (повес-с-ть)», «Записки синего чулка и другие тексты», «Малая венгерская порнография» и, наконец, его opus magnum – «Harmonia caelestis» («Небесная гармония»).
Но потрясением для читающей публики и собратьев по перу стала публикация его документального повествования «Исправленное издание» с авторским подзаголовком «Приложение к роману «Harmonia caelestis». Дело здесь вовсе не только в литературных достоинствах этой книги (на русский она блистательно переведена Вячеславом Середой). Дело в содержании – оно и есть «событие».
С автором книги случилось вот что. Принадлежа к потомкам известнейшего аристократического рода Эстерхази и уже создав величественную эпопею «Harmonia caelestis», отражающую, среди прочего, историю этого рода – и посвященную прежде всего отцу автора, Матяшу Эстерхази как олицетворению благородства и чести, - Петер Эстерхази решил узнать, что из недавнего прошлого семьи а, возможно, и его собственного, осело в архивах венгерского ГБ.
И он узнал: его отец, победительный, гордый, обожаемый отец в течение более двух десятков лет был самым настоящим стукачом. Тем более эффективным, что он был не кем-нибудь, а графом Эстерхази.
На страницах «Исправленного издания» эта трагедия изживается автором – со слезами, отчаянием, матом, самообвинениями, жалостью к себе, любовью к отцу - любовью-ненавистью, любовью-презрением, любовью-отчаянием. И с отвращением читая жизнь мою – буквально с отвращением – и не только свою… Чуть ли не ежедневно автор идет в архив, где читает очередные донесения отца и отчеты кураторов об агенте Чанади, надрывая душу от осознания совпадения этих ролей.
В издании, осуществленном НЛО, тексты документов - донесений отца и комментариев его инструкторов - набраны красным цветом. Книга буквально кровоточит. Кровоточит все: прошлое семьи, жизнь Петера, для которого отец был образцом подлинного мужчины – в том числе и в ссылке.
Ведь вся семья Эстерхази (в числе прочих нежелательных граждан разного происхождения и рода занятий) была выдворена из Будапешта и депортирована в сельскую глушь. Там граф Эстерхази, чтобы выжить и прокормить свою семью, должен был заниматься любым - буквально любым – трудом. Что он и делал, навсегда снискав уважение сына, который в момент депортации был малым ребенком.
Венгерские события 1956 года снабдили «работой» органы венгерской госбезопасности на много лет вперед – соответственно, с 1957 по 1979 загружен работой был и агент Чанади - он же граф Матяш Эстерхази, высланный в Богом забытую деревню, в никуда, но все же позже вернувшийся в Будапешт - с женой, четырьмя детьми, уцелевшей родней в разных европейских городах и с родословным древом, перед которым можно лишь умолкнуть…
Что должен чувствовать сын, особенно любивший ходить с отцом на футбол, узнав, что отец при этом выполнял агентурное задание - «внедриться» в самый знаменитый венгерский футбольный клуб? Ну, и далее в том же роде – доносы на родственников и знакомых, живущих в разных странах; отчеты кураторов, обнажающие участие ГБ в жизни сына агента Чанади, юного Петера Эстергази - вот гэбист выдал для него загранпаспорт…
Автор читает, не смывая слез, обозначая их для краткости (с.), разрываясь от жалости к себе (ж. к с.), к матери, к тем, кого отец заложил, – а это нередко близкая родня, соседи, давнее и привычное окружение. Начинающий агент Чанади набирается опыта, получает все более сложные задания, а сын продолжает читать его досье, задыхаясь в своем отныне окончательно сломленном мире. И то, что сам он в это время - уже уважаемый и известный человек, автор успешных книг и отец четверых детей, лишает этот мир всякой реальности.
В маленькой Венгрии было десять тысяч стукачей (об этом пишет в послесловии переводчик книги); в ГДР – 300 тысяч. В СССР - ?...
Для большинства читающих эти строки все рассказанное - чужая история. Но не менее чужой – или ничьей? – является для них и наша собственная история! Прав Евгений Попов, напоминая, что у каждой страны и у каждой семьи есть свой скелет в шкафу и приводя примеры из нашей с вами жизни.
Мне было лет 13 - 14, когда мой отец - я даже помню, что мы с ним сидели за нашим старым дубовым обеденным столом, - сказал мне, что никогда и ни при каких обстоятельствах нельзя соглашаться сотрудничать. Удивительно, но я поняла, что он имел в виду, – а ведь в те времена дома никто не употреблял подобные слова. Видимо, я пыталась спросить, а что же делать, если?.. – потому что я помню, что отец мне ответил. Он упомянул своего старого друга (его звали Моисей Матвеевич, отец с ним вместе работал еще до войны) и сказал, что вот М.М. в такой ситуации просто уехал из Москвы.
На что мой отец рассчитывал? Почему он – служащий одного из союзных Министерств, да еще на относительно высоком посту - был уверен, что я – добросовестная школьница и комсомолка, ни с кем не поделюсь содержанием этого разговора?..
Через много лет, в конце 60-х, в коридоре нашего Института меня остановил мой старый приятель, человек настолько неконформный и заведомо со всем официальным не согласный, что наш дальнейший разговор я уже никогда не смогла забыть. По его словам, он хотел со мной посоветоваться; на деле ему просто надо было выговориться.
В те времена любая встреча с иностранным ученым – при том, что она официально могла происходить только в стенах Института и с разрешения иностранного отдела – предполагала, что потом ты должен был подать отчет о содержании беседы (визитеры у нас бывали преимущественно из соцстран, но формальные правила мы соблюдали, не придавая этому значения).
Приятель мой в «бумажных» делах был не слишком аккуратен, но что-то все же подал - однако это оказалось лишь началом, поскольку его визитер оказался значительной (с точки зрения «органов») персоной. В каковой связи было предложено впредь детально сообщать о посетителях изо всех стран, более далеких, нежели соцлагерь, затрагивая не только профессиональные проблемы, – в общем, вы поняли.
И приятель мой согласился! А потом ужаснулся – и позвал меня, чтобы разделить свой страх перед «системой». Согласился он, конечно, по дурости – а что было дальше, я не знаю.
В свое время пост секретаря ВЛКСМ на нашем факультете в МГУ занимал человек, на фронте бывший начальником разведки дивизии. Он вел допрос по моему «персональному делу» в 1951 году – и его холодную изощренность профессионала я помню до сих пор. А в конце 80-х он оказался знатоком жизни и судьбы Василия Гроссмана, и у меня нет оснований сомневаться в его искренности: et nos mutamus in illis …
Писать об «Исправленном издании» именно как о литературном произведении лучше людям, повзрослевшим примерно в 80-е годы прошлого века. Потому что для тех, кто постарше, эта книга действительно кровоточит. Впрочем, как сказала мне одна проницательная молодая читательница, «историческая память - это не только то, что мы помним, но и то, что мы не помним, не хотим помнить и/или знать».
