- Никого нету. В больницу уехали.
- Что же там у вас слышно?
- Да неблагополучно...
- Что же?
- Да неблагополучно... Говорят, Н.В. померла.
Л.Я.Гинзбург «Мысль, описавшая круг»
В «Энни Холл» герой, которого играет Вуди Аллен, разъезжается со своей подружкой, той самой, что ввела в оборот ласковую присказку Lah, dee, Dah… Но я сейчас не о Дайан Китон (о ней можно исписать сотни страниц), а об одной мимолетной реплике из этого фильма. Итак, Элви и Энни разъезжаются и делят книги. Энни говорит: «Делить просто: все книги о смерти – твои, остальное – мое». Звучит очень смешно, учитывая обсессии Элви, его психоаналитика, его страхи, короче говоря, учитывая, что такое Вуди Аллен. Но если отвлечься от всего этого, то что же за книги о смерти были в библиотеке комика Элви Зингера? Попытаемся навскидку вспомнить хотя бы несколько сочинений, в названии которых присутствует слово «смерть». «Смерть Артура» Мэлори, скажем. «Смерть Ивана Ильича» - безусловно, особенно учитывая, что Вуди Аллен – большой поклонник русской классики. «Смерть в Венеции» - тоже не исключено. «Смерть коммивояжера» Артура Миллера – без этого не может обойтись ни одна обстоятельная личная библиотека американского интеллигента. Через четыре года после выхода в свет «Энни Холл» была издана повесть Маркеса «Хроника объявленной смерти» (или «Хроника смерти, о которой было объявлено заранее»). Если покопаться в памяти, можно вспомнить и книгу Симоны де Бовуар «Очень легкая смерть», где действительно описана смерть, но только вовсе не легкая. Вот здесь самое время задаться вопросом – о чем эти книги? Точнее – что подразумевается под словом «смерть» в их названии?
Сочинения Мэлори, Толстого, Томаса Манна, Артура Миллера, Маркеса и Симоны де Бовуар описывают обстоятельства, предшествующие факту смерти, как прекращения жизни. В некоторых случаях, речь идет о житейских событиях или даже приключениях, в других (в «Смерти Ивана Ильича» и «Очень легкой смерти») – описывается процесс умирания и сопровождающие его размышления как самих умирающих, так и окружающих их людей. Иными словами, воображаемая библиотека Элви Зингера повествует о смерти, как составной части жизни, о том, что заканчивается на грани человеческого существования. О том, почему конкретная жизнь закончилась смертью, либо о том, как страшно (или не страшно) умирать. Наконец, о том, что перед лицом смерти, ретроспективно жизнь видится по-иному (последнее, кстати говоря, повторяет буддийскую идею «обратного созерцания», да и концепцию «кармы» вообще). Такая смерть, будучи частью жизни, исторична. Именно поэтому в XX веке появляется книга (первая из многих, изданных и даже еще не написанных), посвященная «истории смерти» - «Человек перед лицом смерти» французского историка Филиппа Арьеса. В этой (действительно выдающейся) работе можно прочесть уйму интересного о том, как западные люди в разные эпохи относились к смерти, к трупам, погребениям, надгробным памятникам, кладбищам и прочему. Перед нами, конечно, «не история смерти», а «история культуры» (или «история культур»), историческая антропология. «Смерть» задается здесь как некий природный индикатор, который, будучи добавлен в разные человеческие общества, высвечивает их структуру, устройство сознания, окрашивает то, что в обычном состоянии кажется невидимым. Так в романе Герберта Уэллса «Человек-невидимка» главного героя можно ненароком увидеть лишь когда он ест: кусочки сыра, опускаясь по невидимому пищеводу, делают его видимым - пока, наконец, они не перевариваются в желудке. Но к невидимке Уэллса мы еще вернемся.
Итак, есть историко-культурный феномен смерти, о котором можно рассуждать, писать книги, который является частью жизни. И есть просто «смерть» - исчезновение, конец человеческого существования. Является ли такая смерть частью жизни? Сложно сказать – точно так же можно спорить о том, является ли стакан частью воды, туда налитой. С одной стороны – является, так как он придает воде форму. С другой – нет, ведь стакан стеклянный, а не водяной. Значит, в данном случае, мы можем говорить об «идее смерти», философской или религиозной, которая создает форму человеческой жизни. Эта идея тоже поддается обсуждению, более того, она исторична – в мире существуют сотни, если не тысячи исследований об «идее смерти» в человеческой истории. Это – тоже часть жизни, часть Культуры. И все-таки, в нашей смерти есть нерастворимый осадок Природы – ведь умираем не только мы, умирают животные, умирают растения, все живое смертно. Невозможно точно утверждать, знают ли животные о своей конечности, знают ли они свою смерть, но я уверен, что знают. Только, пожалуй, это не знание, а интуиция. То, что человек знает о своей смерти, тоже иначе, чем интуицией, не назовешь.
Возьмем известное рассуждение толстовского Ивана Ильича. В процессе умирания его занимает известный силлогизм: все люди смертны, Кай – человек, следовательно, Кай – смертен. Так ведь это какой-то там Кай, а вот я, Иван Ильич, Ванечка, у которого в детстве был полосатый мячик! Здесь мы видим явное противоречие между идеей смертности любого представителя человеческого рода и персональной смертью конкретного Ванечки (Петечки, Кирочки, Танечки и так до бесконечности). Исторична смерть представителя человеческого рода – мы можем рассуждать о том, как к ней относились в Древнем Египте или в ГУЛАГе, можем даже выводить, как писала Лидия Яковлевна Гинзбург, из «теории смерти» «смысл труда, мысли, любви, государственной жизни». У нас есть знание об этой смерти. А вот свою смерть мы попросту не знаем – так как мы ее никогда не переживали, мы можем только догадываться о ней. Более того, вовсе не исключено, что в нашем случае такого не произойдет – ведь факт того, что все жившие когда-либо на земле умерли, совсем не значит, что я умру. А вдруг не умру? Что там говорит теория вероятности?
Об интуиции собственной смерти невозможно положительно рассуждать – она невыводима из опыта и из логики. Эту интуицию можно только чувствовать, она может стать предметом философской интуиции, либо ее можно попытаться «ухватить» метафорой (я говорю в данном случае о не-религиозном сознании). Метафора собственный смерти – один из ключевых столпов мировой литературы; есть удачные и неудачные, есть даже гениальные, но это – метафоры. Вспомним роман Уэллса. Еще одной возможностью поймать человека-невидимку, помимо момента поедания куска хорошего чеддера, были моменты, когда он вынужден был одеться. Действие романа происходит в Англии, климат этой страны холодноват для того, чтобы разгуливать нагишом. Что же остается человеку-невидимке? Он надевает штаны, носки, ботинки, рубашку, пиджак, пальто, он обматывает нижнюю часть лица шарфом, верхнюю – прячет за темными очками, на затылок нахлобучивает шляпу. Эта одежда следует контурам его тела, но, как и в случае со стаканом, она не является частью тела; в случае опасности, человек-невидимка срывает с себя все и остается невидимым. На полу лежат брюки, шляпа и проч. – но никакого ключа к разгадке невидимки они дать не могут. Точно так же и литературные метафоры смерти сами по себе банальны; они приобретают смысл, когда удается набросить их на невидимое тело индивидуальной смерти.
Есть еще один способ – рассуждение от противного. В путешествии в королевство Лаггнегг Лемюэль Гулливер узнает, что в этой стране существует каста бессмертных, «струльдбругов» (меня всегда восхищало умение Свифта придумать непроизносимые имена и названия. Впрочем, как минимум, два свифтовских словца прочно вошли в обиход – «лилипут» и «йеху», yahoo). Гулливер в восхищении – кто не мечтал быть бессмертным, кто не строил обстоятельных планов на собственную жизнь, не омраченную грядущим исчезновением! Однако правда о бессмертных оказывается страшной. Струльдбруги – парии в королевстве Лаггнегг, это отвратительные беззубые старики, смысл существования которых заключается в том, чтобы выпрашивать милостыню у собеседников – они мало что чувствуют, почти ничего не помнят; бессмертные упрямы, сварливы, жадны, угрюмы, тщеславны и болтливы. И, конечно же, завистливы – струльдбруги завидуют порокам юношей и смерти стариков. Общественный смысл их существования прост – они излечивают лаггнеггцев от страха смерти. Здесь Свифт сходится с Толстым, который утверждал: если смерть бессмысленна, то и жизнь не имеет смысла.
Но вернемся к «исторической смерти», той, общественное развитие и изменение которой можно описать в толстом томе. Сегодня в западном обществе смерть стала несколько неприличной. Неприлично умирать рано, неприлично умирать страдая, неприлично умирать на виду, неприлично расстраивать окружающих своей смертью. Нынешняя буржуазная смерть запрятана в дальние коридоры больниц и хосписов, трупы тут же упаковывают в превосходные лакированные гробы, даже мать-сыру-землю предпочитают не беспокоить, предавая мертвые тела не разложению, а сожжению. Та смерть, которая обычно была частью жизни, убирается с глаз долой. И это вполне логично в обществе, одержимым борьбой со временем: зачем все эти кремы против морщин, фитнесс-центры, подтяжки, курорты и биопродукты, когда все равно придется умирать? Чужая смерть не только неизбежно вызывает в сознании рассуждения в роде силлогизма о Кае и Ванечке, но и самый банальный страх страдания. И вот здесь уже без религии мы не обойдемся.
Этот текст я посвящаю всем миллионерам, пострадавшим от мирового экономического кризиса.