Кажется, по поводу гипотетической передачи кубистов и импрессионистов из Эрмитажа в Москву ради восстановления Музея нового западного искусства уже сказано все возможное. Чиновники не поддерживают идею директора ГМИИ Ирины Антоновой о перемещении: министр культуры Мединский заявил, что воссоздание музея может стать еще большей ошибкой, чем его ликвидация в 1948 году. Но даже при том, что, как и предсказывала эксперт Союза музеев России Анна Колупаева, победит здравый смысл, некоторые принципиальные вещи не были проговорены достаточно. Стоит оставить всё как есть - но не только для того, чтобы избежать «музейных войн», цепи внутренних и внешних реституций, есть и другие причины.
Ирина Антонова представила сопротивление директора Эрмитажа Михаила Пиотровского как превышение полномочий – мы, музейщики, только храним экспонаты, но ими не распоряжаемся. По закону государственной собственностью владеет правительство, но они не так много знают про искусство, чтобы взять подобное решение на себя, и Путин на «прямой линии» быстро сориентировался и сказал, что вопрос должно обсуждать музейное сообщество. Но разве искусство принадлежит не народу - или эта цитата из Ленина несправедливо похоронена вместе с Советским Союзом?
Председатель редакционного совета Полит.ру Дмитрий Ицкович видит в этой истории чистую политику, приводя пример из лингвистики: «Болгарский и македонский язык – границы между странами. Мы можем ее двигать, но язык от этого принципиально не поменяется». Но я рискну предположить, что пример не аналогичен: «третий этаж Эрмитажа» - не просто французская живопись начала ХХ века, но уже «петербургская», сорок лет публичного доступа к ней в Петербурге встроили ее в историю города. Это не тот случай, когда от перемены мест слагаемых сумма не меняется.
Какая память достойна сохранения? Мне вспомнился пример архитектурный – возможно, потому, что зданиям губительные перемены в России угрожают гораздо чаще, чем большим художественным музеям, и множество прецедентов уже осмыслено. Лев Лифшиц, заведующий отделом древнерусского искусства Государственного института искусствознания, на своей лекции «Что и зачем мы охраняем?» в рамках проекта «Публичные лекции «Полит.ру» говорил, что, пытаясь вернуть здание к состоянию на выбранный исторический момент, нужно быть очень осторожным, потому что на него наросли годовые кольца истории, ассоциативные ряды следующих поколений: «Невозможно воссоздать памятник, как нельзя воссоздать заново человека, а можно сделать двойника». Поддержавшая его Наталья Самовер, координатор «Архнадзора», рассказала, что дом Веневитинова, в котором Пушкин читал «Бориса Годунова», хотят отреставрировать таким, каким он был по состоянию на XVIII-й век, и назвала это модными веяниями в профанных представлениях о наследии. К ним же можно отнести и предложение Антоновой о воссоздании ГМНЗИ – для этого пришлось бы ободрать генеалогическое древо петербургской культуры до саженца, закупленного московскими меценатами.
Современная культура у нас редко воспринимается как ценность, которая произрастает из всей предыдущей культурной базы, и является фундаментом для того, что предстоит создать. Музеи считаются обителью духовности, предельно отдаленной от сегодняшнего дня и мышления современников. Все это не так, по крайней мере, уж точно не в Петербурге и не по отношению к «третьему этажу» Эрмитажа. Культурные деятели Петербурга рассказывают Полит.ру о том, как экспозиция французской живописи ХХ века в Эрмитаже повлияла на современную жизнь Петербурга и на них лично.
Александр Боровский, искусствовед, куратор, заведующий Отделом новейших течений Государственного Русского музея:
«Меня стали водить на «третий этаж», когда мне было 10 лет, и я почувствовал и стал заниматься искусством из-за «третьего этажа». Когда ребенком смотришь классику, думаешь, что невозможно сделать что-то подобное, рукодельное мастерство дистанцирует от объекта. Импрессионистические вещи казались более доступными, верилось, что человек может так видеть и чувствовать. Я очень хорошо помню этот момент, как меня это подтолкнуло - не то что бы «я могу так же», но ощущение, что это сделано людьми, не богами - а людьми. Потом пришло понимание постимпрессионизма. Думаю, что все питерские художники воспитаны на этом переходе от классики, которая всегда воспринимается подростками как что-то out, что-то off, вне практики, к ощущению жизни, которое есть на третьем этаже. Поэтому здесь не только хронология искусства, не только ценность Эрмитажа, но и ценностность сознания нескольких поколений художников и критиков».
Кира Долинина, искусствовед, обозреватель ИД «КоммерсантЪ»:
«Любой питерский искусствовед вам скажет, что чуть ли не весь живописный ленинградский андеграунд, от Арефьевского круга до митьков и "Новых художников", вырос из "третьего этажа Эрмитажа". И что эти три слова давно уже не просто топографическое указание на определенный раздел постоянной экспозиции огромного музея, а культурный феномен. Такое представление стало аксиомой истории петербургского искусства, и крик, поднятый художниками, выращенными на эрмитажной части коллекции Щукина и Морозова, понятен - им одним только предположением о том, что эти картины могут уехать, словно ногу отрезают. Но сегодня кричат далеко не только они. Локальный патриотизм – дело хорошее, выступившие стеной за шедевры Эрмитажа фанаты "Зенита" тому отличный пример. Но с культурологической точки зрения дело не в патриотизме.
В истории разных культур иной раз можно вычленить сильнейшие визуальные доминанты, по которым настраивается "глаз" носителей данной культуры. Для голландцев это, например, строжайшее геометрическое членение фасадов городских домов, окна и двери которых задают совершенно ни на что больше не похожую сетку визуальных координат. Отсюда весь Мондриан. Блистательно-серый парижский свет породил серебристую живопись Мане и Дега. Уникальное "сиреневое" небо Лос-Анджелеса сделало возможным не только идеальную киносъемку, но и жесткую, без теней, разреженную живопись гиперреалистов. Список можно продолжать долго. В ленинградской (петербургской) культуре привычный визуальный код был раз и навсегда нарушен тем самым "третьим этажом". Питер - город без цвета, графический, весь на оттенках серого. Здесь и лучшее искусство - графика. А если живопись, то изысканно тусклые мирискусники, темные академисты и передвижники, "грязные" цвета Филонова... Яркости Малевича, Матюшина и всей их авангардистской компании нездешние, принципиально вне этой городской традиции.
Первые 80 вещей из собраний Щукина и Морозова появились в залах Эрмитажа в 1931 году. Потом их, конечно, спрятали, и вновь зритель смог увидеть что-то из них, плюс отбор из поступивших в 1948 году двухсот полотен, в конце 50-х. С этого момента в культуре Ленинграда появился Цвет. Да, для людей 50-70-х это была прежде всего свобода в чистейшем ее проявлении, и об этом сохранилось множество свидетельств. Но с большого расстояния самый главный дар этих осколков очень частных, очень личных собраний гениальных коллекционеров приютившему их городу это именно цвет. И он повлиял далеко не только на художников - по краскам с полотен "третьего этажа" откалибровывалось зрение любого ребенка, попадавшего в эти залы. Слишком все это было непохоже на окружавший нас мир. И это не разовая прививка, а сильнейший иммунитет на всю жизнь. А, может быть, и вирус, и мы все его носители. Даже те, кто как я сама, в жизни предпочитает носить серое и черное - ведь позволить себе такое может только человек, точно знающий, что рядом есть чудный мир красок и пятен, до которого рукой подать».
Композитор Борис Филановский:
«Каждый раз, посещая в Эрмитаж, я бывал у импрессионистов. Приходил к ним пообщаться о чем-то насущном не только для меня-наблюдателя, но и для меня-композитора. Потому что они все – очень про звук, про движение в пространстве-времени. Помню, как опознал в разноцветных яблоках Сезанна знаменитый сонет Рембо про разноцветные гласные ("A noir, E blanc, I rouge, U vert, O bleu"). Помню, как перед его же пейзажем с горой Сен-Виктуар уяснил некоторые страшно важные вещи про обратную связь (здесь не место об этом распространяться). Помню, как увидел, что сдвинутая рамка речного пейзажа Сёра действительно движется, и оно тоже было вот прямо про то, как мы слышим музыку. В общем, это для меня место понимания, одно из немногих и уж точно одно из самых важных в этом городе. И я безусловно запишу в личные враги того, кто отнимет это место у моего города и у меня».
Ольга Тобрелутс, художник, представитель «Новой академии», Тимура Новикова:
«На третьем этаже Эрмитажа меня особенно интересовали фигуры в «Танце» Матисса. Мне стало любопытно, возможно ли, используя современные методы фиксации изображения, поставить модели в придуманные позы Матисса. И как художнику удалось придать такую, легкость движения фигур, нарушив все возможные анатомические законы построения тела и нарисовав на холсте в принципе анатомических инвалидов, от танца которых хочется петь и плясать зрителю. В чем секрет этой зрительной обманки? Используя в работе фотоаппарат, я пришла к выводу, что только разрезая в фотошопе танцующих моделей на части и снова их собирая, возможно поставить их в такие же ракурсы, но при этом в фотографическом изображении скрыть дефекты склейки фигур, сохраняя реалистичную достоверность здорового тела, оказалось совсем не просто. Мне было интересно решать эту задачу, и я благодарна художнику за то, что созданный им шедевр позволил мне сделать важные для меня открытия в движении человека».
Павел Герасименко, арт-критик, обозреватель ART1 Visual Daily:
«Эрмитаж, отвечая своему названию, всегда выполнял для интеллигентного молодого человека функцию надежного убежища. Мой отец любит вспоминать, как в 50-е годы в холодные дни проводил время в залах музея, где было и интересно, и тепло. С пятого класса я стал заниматься тут в искусствоведческом кружке. Обучение, естественно, было устроено по хронологическому принципу от первобытности к современности, чтобы взрослея, подниматься вверх по этажам музея. Но оба больших Матисса - среди самых ярких впечатлений еще раннего детства, а вот с «Семейным портретом» разобрался и свыкся гораздо позже. Для меня подростка одной из главных картин стала «Композиция VI» Кандинского — можно было долго сидеть на скамейке напротив нее, и в маленьком тесном зальчике эмоции выплескивались мощнее. Но самым сильным впечатлением до сих пор остается «Мужчина, собирающий плоды с дерева» Гогена: лимонно-желтый цвет на грубом холсте сравнится по воздействию с вермееровским желтым».
Григорий Ющенко, художник, участник творческого объединения «Паразит», основатель арт-группировки «Протез», номинант премии Кандинского:
«Хорошая коллекция, да, но не могу сказать, чтобы она как-то на меня повлияла, я не стоял перед этими работами часами. Уверен, что для большинства моих сограждан Эрмитаж - это царские цацки вроде часов-павлина. И в целом я положительно отношусь к тому, чтобы эту коллекцию куда-нибудь из него перенести - ее хоть можно будет посмотреть в спокойной обстановке. В Эрмитаже в любой день буквально невозможно находиться из-за толп туристов, которым на все эти коллекции пофигу, они туда ходят "для галочки", "для культурного досуга", особенно детей жалко. А то, что хотят коллекцию перевезти не в какой-нибудь другой зал в Питере, а в Москву - это один из многочисленных этапов происходящей на моих глазах "провинциализации" города. И, как это не парадоксально, я отношусь к этому по принципу "я не буду тебя спасать, я буду топить". Пускай, пускай, коллекции вывозят, музеи закрывают, памятники рушат - тем сложнее будет пускать пыль по поводу "культурной столицы", тем больше официальная культура будет вызывать отторжение у молодежи, тем больше шансов на то, что появится что-нибудь новое и живое».
