КОРДОН (Три пограничных поэта), М.: Арт Хаус медиа, 2009
В 2009 году новое московское издательство «Арт Хаус медиа» выпустило книгу трёх поэтов - Сергея Жадана, Андрея Полякова и Игоря Сида. Как отмечает киевский критик Юрий Володарский, между этими авторами очень мало общего. И действительно, брутальные, энергичные тексты Жадана - несомненного молодёжного лидера 2000-х, поэта, стоящего где-то между Ильёй Кормильцевым и Че Геварой, трудно сочетаются с утончённым и ломким лиризмом Полякова, напоминающего скорее Мандельштама в крымской ссылке. Этим двоим противостоит Игорь Сид - культуртрегер и путешественник, в последние несколько лет внезапно перешедший с уплотнённых рифмованных стихов к простым жизненным верлибрам.
Книга составлена необычным способом: в оглавлении нет фамилий авторов, что стирает границу между тремя сочинителями, создавая единое тело текста.
Солярис оглавления, помогающий сделать воистину утопический жест - снять различия трёх несводимых к одной литературной школе или объединению поэтов - усугубляется ещё и выстраиванием названий согласно мифическому общему украинско-русскому алфавиту.
Но, возможно, между авторами есть нечто общее: помимо стилистики, жизненного опыта, словаря? И тут мы выходим на необходимость универсального обоснования структуры любых литературных объединений.
Нам на помощь приходит феноменология безумия, разрабатываемая философом и культурологом Вадимом Рудневым. Согласно этой теории, представители различных психотипов говорят на разных языках, отражающих присущие именно им картины мира. Тексты истериков, педантов, нарциссов, маниакально-депрессивных, параноиков и эпилептиков несут на себе отличительные черты соответствующего дискурса. Так, для истериков характерно особое внимание к цвету, для педантов - к числам, для параноиков - чрезмерная значимость знаков, для шизофреников - слом языка и бред величия.
Исходя из этой теории, имеет смысл выдвинуть гипотезу о механизме объединения писателей в группы, согласно сочетаемости их психотипов. Очевидно, что идеальная литературная группа должна представлять собой подобие разносторонней личности. Это позволит авторам, входящим в неё, более полно описывать мир, используя разные языки, глядя на реальность со всех точек зрения. Подразумеваются, конечно, не реальные психолого-психиатрические диагнозы авторов, - психотипы, в конце концов, в текстах можно успешно имитировать, - а именно, если так можно выразиться, «диагнозы текстов».
Итак, вернёмся к книге трёх авторов, согласно нашей гипотезе, имплицитно содержащей разные психопатологические дискурсы.
Начнём с текстов Сергея Жадана, - пользуясь тем, что он пока ещё не превратился окончательно в священную корову украинской литературной сцены... Его невероятная популярность связана, вероятно, с тем, что автор выходит за пределы традиционного поэтически-мифологического дискурса, как бы откатываясь назад, в домифологическую эпоху. В основе его лирики лежит исследование процесса перехода из этого света в тот и наоборот. Название книги «Кордон», прочитанное через призму поэзии Жадана - это обозначение границы между двумя зеркальными мирами: жизни и смерти. «Жить значит умереть», - говорит Жадан, и в этом снятии базовой оппозиции, понятной любому человеку, мы видим равнодушное наблюдение за бессмысленным течением времени, десемантизацию, характерную для депрессии.
Депрессия направлена вовнутрь переживающего её субъекта. Типичный герой Жадана - парень из стихотворения «Военкомат», убеждающий свою мать в том, что он - дебил, и поэтому не пойдёт в армию. Диалог призывника и матери напоминает внутренние споры между «Я» и «Сверх-Я». Мать уговаривает героя выполнить долг, герой говорит вещи, снижающие его социальный статус. Согласно теории депрессии по З.Фрейду, Сверх-Я давит на Я; и до тех пор, пока Я сопротивляется и защищается, депрессия проходит в невротическом ключе. Если Я поддаётся, начинается психоз1.
Каковы традиционные пространства действия в лирике Сергея Жадана? Это вокзалы, гостиницы, редакции газет, кладбища, военкоматы, больницы, площади (места средневековых казней) и пустыри (современные криминогенные зоны). Иными словами - это либо объекты, семантически связанные с войной и смертью, либо объекты стратегически важные, становящиеся актуальными во время войны.
Согласно Вадиму Рудневу, главными душевными болезнями второй половины ХХ века стали не истерия и обсессия, как в его начале, а депрессия и шизофрения. Связано это с двумя мировыми войнами (по раннему Фрейду, основная причина депрессии - «утрата любимого объекта», в данном случае - уютной довоенной Европы) и снятием в результате революций 1960-х сексуальных запретов, плодивших истерический дискурс. Истерия была тесно связана с викторианским ханжеством, депрессия - результат, в том числе, постоянного ожидания внезапной и болезненной смерти.
Сергей Жадан постоянно занят анализом перехода границы между жизнью и смертью. Его герои чаще всего - контрабандисты, наркоторговцы, бандиты, снующие туда-сюда с проворностью ящериц. В стихотворении «Лукойл» один из них - покойник - воскресает на третий день, чтобы забрать подзарядку от Nokia, и возвращается в ад к спутницам-блондинкам, похороненным заживо рядом с ним согласно древним царским обрядам. В стихотворении «Вiн був листоношею в Амстердамi...» молодой голландец, пытающийся добыть на Украине марихуану, погибает в снежную метель. Телефон, появляющийся в финале этих двух произведений, связывает миры жизни и смерти, позволяя покойникам общаться с живыми.
Традиционное в стихах Жадана пересечение границы как нейтральной зоны между Раем и Адом, заставляет вспомнить о характерном для советских людей понимании двух миров - социализма и капитализма - как антагонистических в духовном смысле пространств. Для самого Жадана СССР скорее рай, см. патетическое обращение «моя звёздная УССР» в финале «Коллаборантов».
Утраченный объект любви в случае Жадана, по-видимому - советский Эдем. И депрессия его лирического героя носит в какой-то мере «всесоюзный» характер. Сравним с цитатой из романа «Депеш мод»: «Тогда с чего началась их персональная великая депрессия, где её истоки? Видимо, это от секса, или от советской власти2…» Речь здесь идёт о 60-летних, каким тщетно пытается представить себя герой романа, чья депрессия уже не от советской власти, а от её отсутствия.
Педантизм и магия, - согласно Вадиму Рудневу, связанные друг с другом, - несомненно, находят своё отражение в поздних текстах Игоря Сида. Имеются в виду три поэмы из цикла «Коварные крымцы», представленные в сборнике «Кордон».
«Педантизм обсессивно-компульсивных личностей, а также лиц, страдающих неврозом навязчивых состояний, пожалуй, самая бросающаяся в глаза черта таких натур3». Педантизм, выражаемый, к примеру, в аккуратности, и магия (как всемогущество мыслей) соприсутствуют в случае, описанном Отто Фенихелем: пациент, не послушавшийся внутреннего голоса, приказавшего ему особенно аккуратно повесить пальто, был убеждён в том, что в результате его лени разразилась война.
Подобным примерам из жизни несть числа. Но вернёмся к текстам Игоря Сида. Все три вещи из «Коварных крымцев»: «Ящик (Случай со с Спасителем)», «1991 (Случай с Саламандрой)» и «Азбука любви (Случай с бесконечной Перестройкой)» разбиты автором на отрывки и тщательно пронумерованы; число частей растёт от текста к тексту (10, 12, 16 главок). Внимание педантов к числам не нуждается в особом истолковании и было замечено ещё Э. Блейлером в начале ХХ века. Кстати, и в магических заговорах и суеверных представлениях числа играют важную роль.
Яркий пример всемогущества мыслей приведён в поэме «Ящик». В нём «студент-медик находит на скамейке в парке дипломат / с мерцающей красной кнопкою внутри…», - пресловутый «ядерный чемоданчик» (забытый, как намекает автор, посетившим провинциальный город склеротичным генсеком.), а потом всю жизнь прячет его у себя, тем самым спасая мир. Красная кнопка означала, согласно популярным представлениям, старт механизмов ядерной войны, и суть внешней политики супердержавы сводилась к нажатию/ненажатию оной кнопки.
В «1991» речь идёт о предпринятой тремя компаньонами (муж, жена и молодой человек, тяготеющий к нетрадиционной сексуальной ориентации) экспедиции за огненными саламандрами, каковая экспедиция по ходу действия оказывается метафорой алхимического процесса и преображения личности человека. А один из трёх героев, как выясняется в конце - исчадие древних звероящеров. Алхимия, пожалуй - одно из немногих человеческих занятий, в котором педантизм и магия могут успешно сочетаться в одном субъекте. Точное следование временным циклам, расчёт веществ до миллиграмма, выверенное поколениями чередование операций; с другой стороны - вера во взаимопревращение элементов, в драконов и нимф, зарождающихся в пробирках.
Последний текст цикла - «Азбука любви» - повествует о тандеме лирического героя Сида и некоего Андрея Полякова (прототипом коего, вероятно, является соучастник автора по «Кордону») в качестве сценаристов телесериала, главные роли в котором отпущены бизнесвумен Амалии Шарко и её двум сыновьям, влюблённым одновременно в собственную мать и в сестёр Дробот. Фамилия героев, несомненно, отсылает к «душу Шарко» - изобретению известного психиатра, позволяющему успокоить нервную систему. Пентаграмма, обозначающая отношения украинских Монтекки и Капулетти, формула их любви - древний магический символ. Очевидно также, что различные геометрические фигуры, в которые соединяются, влюбляясь друг в друга, множество героев сериала, можно рассматривать в качестве иллюстрации к каббалистическим схемам, - но это уже тема отдельного исследования.
По Рудневу, «…обсессивно-компульсивная личность не может реализовать и использовать обыденную линейную модель времени и использует циклическую модель, связанную с постоянным повторением, что уходит корнями в мифологическую традицию4». Так и в «Азбуке любви»: сюжет сериала хронологически закольцовывается сценаристами так, что «…Евсеич и все свидетели происходящего оборачивались в конце концов собственными праправнуками, а зритель как раз успевал за два года запамятовать фабульный зачин...». Элементы цикличности легко обнаружить и в «1991» - уже заглавие является, по сути, цифровым палиндромом; вещь начинается и заканчивается одной и той же фразой («о чём идёт речь»), замыкаясь на самоё себя.
Акцентуация у Андрея Полякова ещё более очевидна. Классическое стихотворение поэта, “Epistulae ex Ponto” демонстрирует, как двое влюблённых в процессе переписки сходят с ума; так, строка «Дорогая подруга, - пишет Поприщин…» превращается в «Догорая подпруга, - Пашет панфёров…»
Язык шизофреника стремится к чему-то первичному, фундаментальному. В нём нарушена либо семантика, либо синтаксис, либо прагматика, либо всё вместе5 - но смысл сказанного остаётся более понятным. Сравним у Андрея Полякова:
Акация, хочу писать окацыя,
но не уверен, что возьмут
ломать слова, когда канонизация
литературы, где людей живут.
Заметим, что здесь не только присутствуют нарушения текста на различных уровнях, но и манифестируется сама установка на «слом слов».
Другое характерное отличие текстов Полякова - отождествление лирического героя с Русским языком, с речью - может быть связано с бредом величия, характерным для шизофрении. Базовое отождествление, лежащее в основе бреда величия, Вадим Руднев называет экстраективной идентификацией, суть которой состоит в отождествлении себя с более статусным в социальном плане субъектом6.
Типичные идентификации человека, страдающего этим бредом - Христос, Наполеон, Магомет, Дева Мария, испанский король, Сократ, а иногда и все эти личности одновременно. Здесь случай более мягкий. Поляков говорит о своей принадлежности к лику бессмертных: «Лавра листочек в тарелке моей - / Нив Елисейских залог...»; «Привет из Крыма! Я уже бессмертен...». В текстах поэта сакральное проступает сквозь обыденность, различие между мифологическим событием и повседневностью практически стёрто:
Вдруг телевизор сказал, что распят Дионис…
Слушай, давай сораспнёмся? Не хочешь? Ну ладно; не будем.
Здесь предполагается, что лирический герой способен уподобиться Иисусу и Дионису в акте самоотречения-жертвоприношения. Эта фатальная самоуверенность, впрочем, снимается - то ли ленью, то ли переборчивостью героя.
***
Депрессия, навязчивый педантизм, бред величия: «три пограничных поэта» (таков подзаголовок книги) на грани нормы и безумия, таланта и гениальности, быта и мифа. Поэты, вообще-то, всегда в той или иной степени «психи», но иногда их личные отклонения сочетаются особенно продуктивно. Трое литераторов, столь не похожих друг на друга, словно бы пытаются создать более гармоничную и целостную единую личность. Единого субъекта, говорящего на двух языках, одержимого одной Поэзией.
