В издательстве ОГИ выходит книга одной из самых популярных писательниц современной Германии Юдит Герман «Летний домик, позже».
Юдит Герман принадлежит к молодому поколению писателей Германии. Ее первая книга (1999) была восторженно встречена критикой и разошлась невиданным для дебюта тиражом 200 000 тысяч экземпляров, была переведена на несколько десятков языков, удостоена нескольких престижных литературных премий.
Проза Герман своеобразна, непохожа ни на кого из ее предшественников и современников. Для нее характерен тонкий психологизм и глубина, выраженные предельно лаконично и в тоже время ярко. Критики уже назвали ее немецкой Виржинией Вульф и почти единодушно признали голосом поколений XXI века.
«Полит.ру» публикует две новеллы из книги «Летний дом, позже» и «Ураган»
Штейн нашёл дом зимой. В начале декабря он вдруг позвонил, сказал: "Привет", и замолчал. Я тоже молчала. Он сказал: "Это - Штейн", я сказала: "Я знаю", он сказал: "Как дела", я сказала: "Почему ты звонишь?", он сказал: "Я нашёл", я не поняла и спросила: "Что ты нашёл?", и он раздражённо ответил: "Дом! Я нашёл дом".
Дом. Я вспоминаю. Штейн и его разговоры о доме, уехать из Берлина, сельский дом, бывшее дворянское гнездо, помещичий дом, перед ним липы, за ним каштаны, над ним небо, рядом с ним озеро, три моргена земли, расстеленные карты с пометками, недели езды по округе - поиски. Когда он возвращался, он выглядел смешно, и все удивлялись: "О чём он говорит, никогда из этого ничего не получится". Я всё это забыла за время, которое я не видела Штейна. Так же, как и его самого.
Я машинально закурила сигарету, как всегда, когда Штейн возникал с какой-нибудь новой идеей. Я сказала, помедлив: "Штейн? Ты его купил?", он закричал: "Да!", и после этого у него из рук выпала трубка. Я никогда не слышала, чтобы он кричал. Он перезвонил и снова стал кричать: "Ты должна это увидеть, это невероятно, это грандиозно, потрясающе!" Я не спросила, почему именно я должна это увидеть. Я ждала, что он скажет. Он молчал.
"Что ты сейчас делаешь?" - спросил он наконец, это было уже совсем бестактно, голос его немного дрожал. "Ничего, - сказала я, - сижу читаю газету". "Я заеду за тобой. Через десять минут", - сказал Штейн и положил трубку.
Через пять минут он был у моего дома и не убирал палец с кнопки звонка, пока я ему не открыла. Я сказала: "Штейн, это действует на нервы. Перестань звонить", я хотела сказать: Штейн, на улице такой свинский холод, у меня нет ни малейшего желания куда-то ехать с тобой, исчезни. Штейн перестал звонить, склонил голову набок, хотел что-то сказать, но не сказал. Я оделась. Мы поехали, в его такси было накурено, я опустила стекло и подставила лицо холодному ветру.
Отношения со Штейном (так это называли другие) у меня были два года назад. Они продлились недолго, и в основном состояли из поездок на его такси. Я познакомилась с ним в такси. Он вёз меня к моим друзьям на праздник, на шоссе он вставил в магнитофон кассету с Транс-АМ, когда мы уже были на месте, я сказала, что праздник не здесь, мы поехали дальше, в какой-то момент он выключил счётчик. Он перебрался ко мне. Он поставил целлофановые кульки в коридоре и прожил у меня три недели. У Штейна никогда не было собственной квартиры, он волочился с этими кульками по городу и спал то там, то сям, а когда ничего не находил, спал в своём такси. Он не был тем, кого подразумевают под словом "бездомный". Он был опрятен, хорошо одевался, у него были деньги, потому что он работал, да, у него не было своей квартиры, может быть, он и не хотел, чтобы она у него была.
Все три недели, которые Штейн провёл у меня, мы ездили на его такси по городу. Сначала по Франкфуртской аллее, до конца и обратно, мы слушали Massive Attack[1], курили и ездили по Франкфуртской аллее вперёд и назад битый час, пока Штейн не сказал: "Ты это понимаешь?"
Голова у меня была совершенно пустая, как будто выдолбленная, было странное чувство парения, улица перед нами была широкой и мокрой после дождя, дворники елозили по ветровому стеклу, туда, сюда. Сталинские постройки по обе стороны улицы были огромными, чужими и красивыми. Город больше не был городом, который я знала, он был безжизненным, пустым, Штейн сказал: "Огромное мёртвое ископаемое", я сказала, что я его понимаю и перестала думать.
После этого мы почти всё время ездили на такси. У Штейна для каждого участка пути была своя музыка, Вин для пригородов, Дэвид Боуи для центра, Бах для аллей, Транс-АМ только для шоссе. Мы почти всё время ездили по шоссе. Когда выпал первый снег, Штейн остановил машину, пробежался по заснеженному полю и стал делать медленные, сосредоточенные движения те-квон-до, пока я не рассмеялась и не закричала, чтобы он вернулся, что я хочу ехать дальше, мне холодно.
В какой-то момент я поняла, что с меня хватит. Я сложила вместе все три его кулька и сказала, что ему надо найти себе другое пристанище. Он поблагодарил и ушёл. Он поселился у Кристианы, которая живёт подо мной, потом перебрался к Анне, к Генриетте, к Фальку, потом к другим. Он всех ебал, это было неизбежно, он был довольно красив, Фасбиндеру он бы доставил много минут светлой радости. Он был с нами. И в то же время не был. Он к нам не принадлежал, но по какой-то причине оставался с нами. Он позировал Фальку в ателье, он подключал кабель на концерте Анны, слушал чтения Гейнце в Красном Салоне. Он хлопал в театре, когда мы хлопали, пил, когда мы пили, принимал наркотики, когда мы принимали. Он был на всех праздниках, и когда летом мы уезжали в ветхие, покосившиеся маленькие загородные домики, на трухлявых изгородях которых было выведено: "Берлинцы - прочь!", он уезжал с нами. И время от времени один из нас брал его к себе в постель.
Я - нет. Я не повторяла. Я могу сказать - это был не мой тип. Я не могу вспомнить, как это, то есть, каким был секс со Штейном.
Мы сидели с ним в садиках и в домиках, принадлежавших людям, с которыми у нас не было ничего общего. Там жили рабочие, крестьяне, садоводы-любители, которые ненавидели нас, и которых ненавидели мы. Мы старались избегать туземцев, даже мысль о них всё портила. Несовместимо. Мы лишали их чувства "Кругом-Все-Свои", разрушали деревни, поля, а также небо, об этом они тоже догадывались по тому, как мы проходили мимо них походочкой "easy rider"[2], бросали окурки в горшочки с их цветами, натыкались на людей, отвечали эхом. Но мы хотели там быть, не смотря ни на что. В домах мы сдирали со стен обои, всякий пластик и эластик, это делал Штейн; мы сидели в саду, пили вино, разглядывали деревья сквозь тучи комаров и говорили о Касторфе и Хайнере Мюллере, и о последнем провале Ваверцинекса на сцене Народного театра. Натрудившись, Штейн подсаживался к нам. Мы принимали ЛСД, Штейн принимал ЛСД. Тодди качался в вечернем свете, когда до него дотрагивались, говорил что-то типа "голубизна", Штейн преувеличенно весело смеялся или молчал. У него так и не получилось смотреть на всё нашим каверзным, неврастеническим, задроченым взглядом, хотя он прилагал к этому немалые усилия. Часто он смотрел на нас так, как будто мы были на сцене. Однажды я оказалась с ним наедине в саду, возможно, это было в доме Гейнце в Лунове, остальные наглотались колёс, и к закату уже были готовы. Штейн мыл стаканы, вытряхивал пепельницы, убирал бутылки и стулья. Наконец он с этим справился. Казалось, он забыл о других. "Хочешь вина?" - спросил он, я сказала: "Да", мы выпили, молча покурили, каждый раз, когда мы встречались с ним взглядом, он улыбался. Вот и всё, что было.
И теперь я думала: "Вот и всё, что было", сидя рядом со Штейном в такси, которое двигалось в плотном потоке машин по Франкфуртской аллее в сторону Пренцлау. День был холодный и туманный, пыль в воздухе, рядом с нами усталые водители, идиоты, пялящиеся из-за стёкол, показывающие палец. Я курила сигарету и спрашивала себя, почему именно я должна сейчас сидеть рядом со Штейном, почему он именно мне позвонил - потому что я послужила для него началом? Потому что он не смог дозвониться Анне или Кристиане, или Тодди? Потому что никто из них с ним бы не поехал? А почему я поехала? Я не находила ответа. Я выбросила окурок в окно, не обращая внимания на комментарий водителя соседней машины. В такси было очень холодно. "Что-то не в порядке с печкой, да? Штейн?" Штейн не ответил. Это был первый раз, когда мы снова сидели с ним вдвоём в его машине, я сказала: "Штейн, ну что за дом. Сколько ты за него заплатил?" Штейн рассеянно глянул на заднее стекло, поехал на красный свет, невозмутимо перешёл на другую полосу, втянул в себя то, что осталось от сгоревшей до губ сигареты, "80 000", сказал он. "Я заплатил за него 80 000 марок. Дом классный. Я его увидел и сразу понял - это он". У него на лице появились красные пятна, он хлопал ладонью по ноге, обгоняя автобус. Я сказала: "Где ты взял 80 000?", он глянул на меня и сказал: "Такие вопросы не задают". Я решила больше вообще ни о чём не спрашивать.
Мы покинули Берлин, Штейн съехал с шоссе на обычную дорогу, начался снег. Я чувствовала усталость, как всегда, когда я еду в машине. Я смотрела на дворники, на снежный вихрь, который концентрическими кругами шёл нам навстречу, я думала о том, как мы ездили со Штейном два года назад, о странной эйфории, о безразличии, о враждебности. Штейн вёл теперь спокойнее, поглядывал на меня. Я спросила: "Магнитофон больше не работает?" Он улыбнулся и сказал: "Работает. Я просто не знал... хочешь ли ты". Я закатила глаза: "Конечно хочу", вставила в магнитофон кассету, на которую Штейн записал одну за другой двадцать арий Доницетти. Он засмеялся: "Ты всё помнишь". Запела Каллас, она брала то выше, то ниже, Штейн то ускорялся, то замедлял ход, теперь была моя очередь смеяться, я стала прикасаться рукой к его щеке. Кожа была непривычно жёсткой. Я подумала: "Что значит привычно", Штейн сказал: "Видишь", я видела, что он раскаивается. За Ангермюнде он свернул на просёлочную дорогу и так резко затормозил перед одним домом, что я чуть не влетела головой в ветровое стекло. Это был дом с плоской крышей, построенный в шестидесятые годы. Я разочарованно спросила: "Вот этот?", Штейн заскользил по замёрзшему бетону навстречу вышедшей из дома женщине в переднике. За передник цеплялся бледный, кривой ребёнок. Я опустила стекло и услышала, как он радостно закричал: "Фрау Андерсон!", я всегда ненавидела его способ общения с такими людьми, - я увидела, как он протянул ей руку, и как она её не взяла, а просто бросила ему огромную связку ключей. "Воды нет, - сказала она, - трубы лопнули от мороза. Но электричество будет. На следующей неделе". Ребёнок начал ныть. "Ничего", - сказал Штейн и заскользил обратно к машине, остановился у моего открытого окна и стал делать элегантные, страстные круговые движения тазом. Он сказал: "Come on baby, let the good times roll"[3]. Я сказала: "Штейн. Прекрати", я чувствовала, как я краснею, ребёнок от удивления выпустил из рук передник.
"Они там жили", - сказал Штейн, включив зажигание. Он поехал назад по той же дороге, падал густой снег, я повернула голову и смотрела на женщину и на ребёнка, стоявших в светящемся прямоугольнике двери, до тех пор, пока дом не исчез за поворотом. "Они злятся, потому что год назад должны были уйти оттуда. Но не я же их прогнал, а хозяин дома из Дортмунда. Я просто его купил. Я был бы не против, чтобы они там оставались". Я недоуменно сказала: "Но они же мерзкие", Штейн сказал: "Что значит мерзкие" и бросил связку ключей мне на колени. Я пересчитала ключи, там было двадцать три штуки, совсем маленькие и очень большие, все они были старые, красивой формы, я тихонько напевала: "Ключ от хлева, ключ от погреба, ключ от ворот, ключ от сарая, ключ от почтового ящика, ключ от калитки", и в какой-то момент, сама того не желая, я поняла Штейна, его вдохновение, предвкушение, его пыл. Я сказала: "Хорошо, что мы поехали вместе, Штейн", он сказал, не глядя на меня: "Что бы ни было, с веранды можно смотреть, как солнце садится за колокольню. И мы уже почти приехали. За Аргенмюнде будет Каниц, а в Канице стоит дом".
Каниц был хуже, чем Лунов, хуже, чем Темплин, хуже, чем Шонвэльде. Серые, согнувшиеся дома по обе стороны петляющей дороги, большинство окон забито досками, нет ни магазина, ни булочной, ни гостиницы. Метель усиливалась. "Здесь много снега, Штейн", сказала я, и он сказал: "Ясное дело", так, как будто он купил снег вместе с домом. Когда с левой стороны показалась деревенская церквушка с красивой красной колокольней, Штейн начал издавать странный жужжащий звук, как муха летом, когда она натыкается на стекло. Он съехал с дороги, затормозил, снял руки с руля и сказал: "Вот этот".
Я посмотрела в окно и подумала: "Ну ещё пять минут". Дом выглядел так, как будто он в любую секунду мог бесшумно рухнуть. Я вышла из машины и закрыла дверь так осторожно, как будто любое сотрясение могло оказаться роковым. Штейн пошёл к дому на цыпочках. Это был не дом, а корабль. Он лежал у просёлочной дороги, как гордый древний корабль. Большой, двухэтажный, из красного кирпича, со скелетообразным фронтоном, украшенным двумя деревянными лошадиными головами.В большинстве окон не было стёкол. По стенам бежали трещины толщиной с палец, перекосившаяся веранда держалась только усилиями толстого плюща. Дом был красив. Это был дом. И это была руина.
Ворота, с которых Штейн попытался содрать табличку "Продаётся", упали с жалобным стоном. Мы поднялись по ступенькам, я остановилась, испуганная выражением лица Штейна, и увидела, как он исчез за плющом, обвивавшим веранду. Вскоре после этого из дома выпала оконная рама, и лихорадочное лицо Штейна, освещённое керосиновой лампой, показалось между зубцами разбитого стекла,.
"Штейн!", закричала я. "Выходи! Он сейчас развалится!"
"Заходи!", крикнул он в ответ. "Это же мой дом!"
Я спросила себя, что с того, что это его дом, что это меняет. Я ступила на веранду. Доски закряхтели, плющ сразу проглотил весь свет, я с отвращением раздвинула его, после чего холодная, как лёд рука Штейна затянула меня в коридор. Я схватилась. Я схватилась за его руку, мне вдруг стало страшно, что я потеряю её, а главное - свет его маленького керосинового фонарика; Штейн молчал, и я следовала за ним.
Он выталкивал ставни, они падали в сад, мы смотрели на последний дневной свет сквозь красные осколки стеклянных дверей. Связка ключей, оттягивавшая карман моей куртки, оказалась совершенно бесполезной, все двери были открыты, или их вообще больше не было. Штейн светил лампой, показывал, рассказывал, стоял передо мной, затаив дыхание, несколько раз он что-то хотел сказать, но не говорил, тянул меня дальше. Он поглаживал перила и щеколды, простукивал стены, сдирал обои, оттуда сыпалась штукатурка. Он говорил: "Ты видишь?" и "Ну, почувствуй" и "Ну как тебе?", мне не нужно было отвечать, он говорил сам с собой. На кухне он опустился на колени и стал руками очищать от грязи плитку, при этом он продолжал говорить сам с собой, я не отлипала от него ни на миг, и в то же время меня там уже как будто и не было. На стенах оставило следы подрастающее поколение - Иди к ней, и дай подняться твоему дракону. Я был тут. Маттис. No risk, no fun[4] - я сказала: "Иди к ней, дай подняться твоему дракону", Штейн резко повернулся ко мне и сказал: "Что?", я сказала: "Ничего". Он схватил меня за руку и вытолкнул за дверь, которую открыл ногой, мы оказались на маленькой лестнице, спускавшейся в сад. "Здесь".
Я сказала: "Что - здесь?"
"Да всё!" сказал Штейн, я его ещё не видела таким дерзким.
"Озеро рядом, каштаны во дворе, три моргена земли, вы можете здесь выращивать вашу богом проклятую траву и грибы и коноплю и любое дерьмо. Места хватит, понимаешь? Место есть. Я вам тут устрою салон с биллиардом и курительной комнатой, и каждому собственную комнату и большой стол за домом для чёртовой еды, и тогда можешь утром встать и бежать к Одеру, и там нюхать свой кокаин, пока у тебя череп не лопнет", он грубо повернул мою голову, так, чтобы я видела то, что простиралось за домом, было темно, я почти ничего не видела, меня начинало трясти.
Я сказала: "Штейн. Пожалуйста. Прекрати".
Он прекратил. Он молчал, мы смотрели друг на друга, мы часто дышали, почти в одном ритме. Он медленно поднёс руку к моему лицу, я отклонила голову, он сказал: "Всё в порядке. В порядке, в порядке. Окей".
Я стояла неподвижно. Я не понимала. Я о чём-то догадывалась, но до понимания мне было ещё далеко. Я была усталой и измученной, я думала об остальных, я немного злилась на них за то, что они оставили меня здесь одну, за то, что со мной никого не было, ни Кристианы, ни Анны, ни Гейнце, чтобы защитить меня от Штейна. Штейн пошаркал ногами и сказал: "Мне очень жаль".
Я сказала: "Ничего. Всё нормально".
Он взял мою руку. Его рука была теперь тёплой и мягкой, он сказал: "В общем, солнце за колокольней".
Он стряхнул со ступенек снег и предложил мне сесть. Я села. Мне было очень холодно. Я взяла зажжённую сигарету, которую он мне протянул, закурила и стала смотреть на колокольню. Солнце уже спряталось. Я чувствовала что я должна сказать что-нибудь о будущем, что-нибудь оптимистическое. Я сказала: "Я бы срезала плющ на веранде. Летом. Иначе мы не сможем смотреть, если мы будем здесь пить вино".
Штейн сказал: "Сделаю".
Я была уверена, что он вообще не услышал, что я сказала. Он сидел рядом со мной, он выглядел усталым, он смотрел на белоснежную, холодную улицу; я думала о лете, о часах, которые мы провели в саду Гейнце в Лунове, мне хотелось, чтобы Штейн ещё раз посмотрел на меня так, как там, и я себя ненавидела за то, что я этого хочу. Я сказала: "Штейн, ты можешь что-нибудь сказать? Ну пожалуйста? Может быть ты мне что-то объяснишь?"
Штейн бросил сигарету на снег, посмотрел на меня, сказал: "Что я тебе должен говорить. Это - возможность, одна из многих других. Ты можешь принять её всерьёз, и ты можешь всё оставить как есть. Я могу ею воспользоваться, могу бросить и пойти куда-то ещё. Мы можем вместе принять её или сделать вид, что мы друг друга не знаем. Это не играет роли. Я просто хотел тебе её показать, вот и всё".
Я сказала: "Ты заплатил 80 000 марок, чтобы показать мне одну возможность, одну из множества других? Я правильно поняла? Штейн? Что это значит?"
Штейн не реагировал. Он наклонился вперёд, напряжённо глядя на улицу, я проследила за его взглядом, улица была сумрачной, но снег отражал последний свет и блестел. Кто-то стоял на другой стороне. Я сощурила глаза и приподнялась, фигура была примерно в пяти метрах от нас, она повернулась и убежала в тень между двумя домами. Стукнула калитка, я была уверена, что это был ребёнок из Аргенмюнде, бледный придурковатый ребёнок, цеплявшийся за передник.
Штейн встал и сказал: "Поехали".
Я сказала: "Штейн - ребёнок. Из Аргенмюнде. Почему он здесь, почему он стоит на улице и наблюдает за нами?"
Я знала, что он не ответит. Он открыл дверцу машины и держал её, ожидая, что я сяду, я стояла перед ней, я чего-то ждала, прикосновения, какого-нибудь жеста. Я думала: "Ты ведь всегда хотел быть с нами".
Штейн холодно сказал: "Спасибо, что поехала".
После этого я села в машину.
Я уже не знаю, какую музыку мы слушали по дороге назад. В течение нескольких недель я очень редко видела Штейна. Озёра замёрзли, мы купили коньки и совершали факельные шествия через лес и по льду. Мы слушали Паоло Конте, глотали экстази и читали вслух лучшие места из "American Psycho"[5] Брета Истона Эллиса. Фальк целовал Анну, Анна целовала меня, а я целовала Кристиану. Иногда при этом был Штейн. Он целовал Генриетту, и когда он это делал, я смотрела в сторону. Наши дороги не пересекались. Он никому не сказал, что он наконец-то купил дом, и что он ездил со мной его смотреть. Я тоже. Я не думала про дом, но иногда, когда мы возвращались в город на его такси, и бросали наши коньки и факелы в багажник, я видела, что в нём лежит черепица, обои, банки с краской.
В феврале Тодди провалился под лёд на Грибницзее. Гейнце скользил, высоко подняв факел, и орал: "Какой кайф! Языческий! Ой, я не могу!", он был совершенно пьян, Тодди ехал за ним, мы кричали: "Тодди, скажи: Голубизна! Скажи!", и тут раздался треск, и Тодди исчез.
Мы замерли. Гейнце выпустил изо рта огромное кольцо, лёд еле слышно звенел, с факелов шипя капал воск. Фальк побежал, спотыкаясь, на коньках, Анна сорвала с себя шарф, Кристиана по-дурацки закрыла руками лицо и тонко завизжала. Фальк лежал на животе, Гейнце не было видно. Фальк крикнул, и Тодди откликнулся. Анна бросила шарф, Генриетта схватила Фалька за ноги, а я не сдвинулась с места. Штейн тоже. Я взяла зажжённую сигарету, которую он мне протянул, он сказал: "Голубизна", я сказала: "Холодно", и мы начали смеяться. Мы сгибались от хохота, ложились на лёд, у нас текли слёзы, мы смеялись и не могли остановиться, и когда они притащили мокрого, дрожащего Тодди, мы всё ещё смеялись, и Генриетта сказала: "Вы что, прибитые?"
В марте Штейн исчез. Он не появился ни на тридцатилетии Гейнце, ни на премьере Кристианы, ни на концерте Анны. Он пропал, и когда Генриетта нечаянно глупо спросила, где он, мы пожали плечами. Я не пожала плечами, но промолчала. Через неделю пришла первая открытка. На ней была фотография сельской церквушки в Канице, а на другой стороне было написано:
Крыша прочная. Ребёнок ковыряется в носу, не разговаривает, он всё время здесь. На солнце можно положиться, я курю, оно заходит, я кое-что вырастил, ты сможешь это есть. Плющ я обрежу, когда приедешь, ты знаешь, что ключи по-прежнему у тебя.
После этого стали регулярно приходить открытки, я ждала, что в какой-то день они прекратятся, но я ошиблась. На всех открытках была фотография церкви и четыре или пять предложений, похожих на загадку, иногда красивую, иногда непонятную. Штейн не писал: "Приезжай". Я решила ждать, когда он напишет "Приезжай", и тогда ехать. В мае открытки не было, было письмо. Я рассмотрела угловатый, крупный почерк Штейна, забралась обратно к Фальку в постель и разорвала конверт. Фальк ещё храпел. В конверте была вырезка из Ангермюндской газеты, дату на обратной стороне Штейн затушевал. Я отодвинулась от тёплого спящего Фалька, расправила вырезку и прочла:
МЕСТНЫЕ НОВОСТИ
В пятницу ночью в Канице дотла сгорел бывший помещичий дом. Хозяин, берлинец, который купил построенный в восемнадцатом веке дом и привёл его в порядок, с тех пор считается пропавшим. Причина пожара ещё точно не выяснена, полиция не исключает поджога.
Я прочитала это три раза. Фальк задвигался. Я переводила взгляд с газетной заметки на почерк Штейна на конверте и снова на заметку. Судя по штемпелю, письмо было отправлено из Штральзунда. Фальк проснулся, посмотрел на меня отрешённо, потом схватил меня за запястье и спросил, как дурак: "Что это?"
Я убрала руку, встала с кровати и сказала: "Ничего".
Я пошла на кухню и десять минут тупо простояла у плиты. Тикали часы на стене. Я побежала в другую комнату, выдвинула ящик из письменного стола и положила конверт туда, где лежали открытки и связка ключей. "Позже", подумала я.
Игра называется "представим-себе-чью-то-жизнь". Можно в неё играть, если находишься вечером на Острове в гостях у Брентона, при этом нужно выкурить две-три сигареты и выпить ром-колы. Хорошо бы ещё, чтоб на коленях у вас спал местный ребёнок, и волосы его пахли песком. И небо должно быть высоким, лучше всего - полным звёзд, нужно, чтобы было очень жарко, может быть даже душно. Игра называется "представим-себе-чью-то-жизнь", у неё нет никаких правил.
"Представь, - говорит Нора, - представь себе".
Радио передаёт сообщения о приближающемся урагане четыре раза в день. Каспар говорит, что когда ситуация на самом деле становится критической, сообщения передают каждый час. От жителей острова тогда требуют, чтобы они находились в специальных защищённых зонах, немцам предлагают оформить срочный вылет в посольстве США. Каспар говорит: "Я останусь на острове". Он хочет остаться, он думает, что весь Сноу и Стоуни Хилл будет искать у него приюта. Остров в зоне низкого давления и тропической депрессии. Нора и Кристина сидят на горячих досках веранды и задумчиво бубнят: "Тропическая депрессия, тропическая..."
Невыносимая жара. Над Голубыми Горами - неподвижные огромные белые облака. Ураган, названный метеорологами "Берта", вспучил небо где-то далеко, над Караибскими островами, он тоже остаётся неподвижен, собирает силы для Кубы, Коста-Рики, и - для Острова.
Кэт бъёт Лави, - позже напишет Нора Кристине. Кристина к тому времени уже успеет вернуться на материк, - Кэт бъёт Лави, Лави бъёт Кэта, дорогая Кристина, ты в самом деле ни в чём не виновата. Каспар слишком много болтает, "I like you [7], I like you, вырезает из куска дерева птицу, только один раз я смогла от него отцепиться, моя любимая Кристина, я так по тебе скучаю..., Кристина читает письмо, сидя за кухонным столом, поджав ноги к животу, со страницы сыпется песок. Она удивляется тому, что эти вещи действуют, при этом чувствует, что всё это уже слишком далеко, чувствует усталость.
Каспар знает, что в свой последний вечер на Острове Кристина поцеловала Кэта. Они поехали на джипе вниз к Стоуни Хилл, "Давайте поедем на площадку Брентона, а?" - попросила Кристина, сделала большие невинные глаза и в конце концов уговорила Каспара. Ему нравилось, что она называет "площадкой Брентона" этот магазин. Деревянная хижина в посёлке, тень от хлебного дерева, можно пить коричневый ром, покупать поштучно сигары Craven-A, старики играют в домино, из радиоприёмника доносится какой-то протяжный свист. Ехали на джипе. Облака раздвигались, открывая взору перенасыщенное звёздами небо.
Брентон купил новый холодильник, Кристина выражала свой восторг. Она была взволнована, смотрела то и дело в окно, напряжённо вглядывалась в темноту, туда, где на краю поляны стояла скамейка Кэта: "Сидит он там, или нет?"
Каспар точно знал, что Кэт там. Кэт всегда там сидел, тем не менее Каспар сказал: "Без понятия", он наслаждался пугливой нерешительностью Кристины. Кристина нервничала, быстро пила коричневый ром, дёргала Нору за платье. Она убежала в темноту, а потом её видели сидящей на бамбуковой скамейке, она болтала в воздухе ногами.
"Потому что он клацнул своей зажигалкой", - сказала она позже, гордая своей сообразительностью, Каспар снова вспоминает светлые тени на её лице, на лице, которое только что с чем-то сливалось, когда он и Нора решили ехать домой и окликнули её, она сначала не отозвалась, потом, через несколько минут сказала: "Да?", сонным, глухим голосом, встала со скамейки и молча села в джип. Каспар знает, что она поцеловала Кэта и наобещала бог знает чего. Каспар считает, что это нехорошо.
Нора и Кристина на Острове первый раз. Каспар не упускает случая, чтобы это не повторить, он это напевает про себя, и через неделю Нора раздражённо говорит ему: "Каспар, хватит уже".
"Вы так всему удивляетесь, - говорит Каспар, - каждой мелочи, вы посмотрите только на эти гуавы, а на это вечернее небо, оно какое-то смешное".
Кристина зевает, лёжа в гамаке, говорит: "Каспар, но ты ведь здесь уже давно, ты здесь живёшь, это же совсем другое дело", и Каспар торжествующе объясняет: "Вот поэтому я и говорю: Нора и Кристина на Острове впервые!"
Каспар больше не удивляется. Гуавы, манго, папайа, лимоны величиной с голову ребёнка. Кокосовые орехи, водяные орехи, лианы, азалии, пауки, которые скачут по комнате, как лягушки, маленькие ящерицы и ядовитые сороконожки. Каки-фрукт - выглядит как яблоко, а на вкус - как яичный желток. Манго разрезают посередине и едят ложкой. "Хотите пить?" - заботливо спрашивает Каспар, приносит из сада водяной орех, раскалывает его, наливает белую молочную жидкость в стаканы. "Хорошо", - говорит Нора, делает всё-в-первый-раз-гримасу, говорит: "Каспар. Прекращай наблюдать за мной".
Кристина собирает со стола скорлупу кокосовых орехов, чёрные ракушки, косточки фруктов, пальмовые листья, спички, крылышко бабочки. "Что ты хочешь с этим сделать?" - спрашивает Каспар. "Показать своим домашним", - говорит Кристина. "Им это будет неинтересно", - говорит Каспар.
После того, как приехали Нора и Кристина, Кэт стал приходить к Каспару каждый день. Кэт старается подружиться с Каспаром, помогает ему на ферме. Каспара удивляет это упрямое постоянство: Кэт каждое утро, несмотря на дикую жару, собирает в рюкзак манго, папайя и лимоны, несёт их в дом, молча выкладывает на стол, после этого садится на веранде и замирает. Каспар наблюдает за Кэтом. Кэт сидит, откинувшись на спинку голубого стула, глаза, как всегда, полуприкрыты, он курит гашиш, играет зажигалкой и смотрит на Нору и на Кристину. Их это не касается, они ничего не замечают, очень жарко, они слишком заняты собой, чтобы чувствовать, что происходит с кем-то другим. По утрам они пьют чёрный кофе без сахара, выкуривают одну за другой пять сигар Craven-A, клянчат у Каспара водяные орехи, всё время им хочется что-то делать, они бегут вниз по склону, пропадают из виду. Каспар чувствует, что они его сторонятся, это его злит, он хотел бы, чтобы Нора больше времени была с ним, в конце концов, ради этого она и приехала. Он говорит: "Когда-то". Говорит: "Ты ещё помнишь", "мы", "когда-то мы с тобой в городе", такие смешные слова, Кристина презрительно поднимает брови, Нора смотрит куда-то в сторону.
"Было, было, Каспар", - говорит она и целует его в щёку, возможно, она хочет, чтобы они теперь были просто друзьями, а может, и этого уже не хочет.
"Тогда зачем вы вообще приехали?" - спрашивает Каспар, Нора небрежно отвечает: "Потому что я хотела тебя увидеть. Как ты тут живёшь, изменился ты или нет".
"И что, я изменился?" - спрашивает себя Каспар. "Разве я сюда приехал для того, чтобы измениться?", он не может ответить на этот вопрос, обижается, чувствует себя брошенным.
Каждый день Кристина и Нора ездят на джипе вниз на какой-нибудь пляж, "Каспар, поедешь с нами?" Каспар остаётся вверху, так же, как Кэт, которого никто и не спрашивает, и он неподвижно сидит на голубом стуле. "Ладно, тогда до скорого", - в голосе Норы не слышно ни капельки разочарования, она выруливает с поляны на узкую песчаную дорогу, Кристина преувеличенно энергично машет рукой, ещё две-три минуты слышен звук мотора, а потом становится тихо.
Каспар лежит в гамаке, смотрит сквозь петли на Кэта, который отставляет в сторону левую ногу, придвигает правую, чешет голову и снова замирает. Он до вечера будет сидеть, пока Нора и Кристина не вернутся. Он дождётся ужина, и наверно ещё и на ночь тут останется, вчера он уже так оставался, спал в кухне на старом диване. Это тоже что-то новое - Кэт ночует у Каспара. Каспару это не в тягость, островитяне приходят, без спроса остаются день, два, и уходят, Брентон бы ничего не сказал в этом случае. И Каспар тоже ничего не говорит Кэту. Но ему хочется знать, о ком Кэт думает. О Кристине или о Норе? О Кристине?
Кристина и Нора смотрят на Кэта. На то, как он ест. Кэт всё ест с одинаковым выражением на лице, мужественное движение-вилки-ко-рту, немного склонившись к тарелке, его левая рука неподвижно лежит на столе, в правой - вилка, он ест всё, что дают, невозмутимо, никогда не говорит "вкусно", или "какой странный вкус"; "Он ест, потому что голодный, - думает Кристина, - потому что еда успокаивает голод, это единственная причина", - она смотрит на него, он иногда тоже смотрит на неё своими узкими глазами, пока она не отводит взгляд. Она наполняет его тарелку рисом, хурмой, солёной рыбой, ей это нравится - накладывать пищу в тарелку Кэта.
Вечера какие-то долгие, Кристина становится беспокойной. Нора лежит в гамаке и играет на дудочке. Долгие, глуховатые, вибрирующие звуки улетают в ночь. Она так может часами играть, волнение Кристины ей не передаётся. Кристина ходит по веранде, скрестив руки на груди, туда-сюда, нервная, ей скучно: "Каспар, почему ты живёшь здесь?"
Каспар в саду, поливает азалии, Кристина в двух метрах от него, прислонившись к колонне веранды, смотрит на него очень серьёзно. Каспару не нравится, когда ему задают подобные вопросы. Ему не нравится беспокойство, которое распространяет Кристина, всё же он говорит: "Думаю, потому что я здесь чувствую себя счастливым. Счастливее, чем в другом месте, вот что я имею в виду".
"Почему", - говорит Кристина, пытается выслушать его, хотя ей уже стало скучно.
"Да ты оглянись вокруг", - говорит Каспар, выпрямляется и указывает рукой на джунгли, на море, на костёр в горах, на оранжевые блики гавани. Кристина прослеживает его взгляд, Каспар вспоминает, как она в первый вечер после приезда сидела на корточках на террасе, охватив руками колени, уставившись в темноту, очень долго сидела и очень тихо.
А теперь она упрямо говорит: "Да, я понимаю. Но тебе должно чего-то недоставать. Осени к примеру, снега, других времён года, ты ведь нездешний. Я имею в виду, что ты должен по идее скучать по городу, по своим друзьям, по твоей старой квартире, ты разве по всему этому не скучаешь?"
"Нет, не скучаю", - говорит Каспар, в голосе его сквозит раздражение. Кристина соскальзывает с веранды вниз, идёт вслед за ним. "О чём они тут говрят, Каспар. Я не хочу всю жизнь вести разговоры о папайе и хлебном дереве. О манго. О сексе, о детях".
"Ты и не должна", - говорит Каспар, и Кристина говорит: "Нужно что-то решить наконец", поворачивается и уходит с лужайки.
"Кристина! - кричит ей вслед Каспар, - завтра приедет дельтапланерист!" Попытка помириться. "А когда уже прилетит чёртов ураган?" - кричит ему в ответ Кристина.
Дельтапланерист появляется очень рано, но островитяне успевают к этому времени собраться. Должно быть, они вышли из дому на рассвете. Когда маленькая красная машина дельтапланериста въехала на гору, вся община Стоуни и Сноу Хилл уже собралась на веранде, все молча сидели и ждали. "Flyman", - говорит Кэт, он, как всегда восседает на голубом стуле, заливается смехом, Кристина краем глаза наблюдает за ним. Нора сидит на корточках в тени, курит сигару Craven-A и пьёт чёрный кофе, flyman раскладывает на лужайке пластиковые крылья, собирает каркас, обливаясь потом, ударяя металлом о металл.
Жарко. Солнце висит низко, нет ни ветерка, ни дуновения. Каспар думает о том, как дельтапланерист будет спускаться, вдоль склона горы - до самой бухты, он снял стоянку такси - специально для своих приземлений.
Flyman надевает шлем и залезает в нечто похожее на спальный мешок, "летательный мешок", - думает Каспар, дельтапланерист теперь выглядит, как огромное рассерженное насекомое, которое вот-вот вылезет из своего кокона. По веранде распространяется оживление.
"Flyman fly"[8], - тихонько напевает Нора, Кристина сидит на корточках рядом с ней, хихикает, в небо поднимаются орлы, в море вдали виднеется какой-то корабль. Кэт тихонько отгоняет муху, закрывает глаза. Flyman бежит, под его мешком шелестит трава. Дельтаплан поднимается в воздух, почтительный ропот проходит по рядам жителей Стоуни и Сноу Хилл, орлы парят высоко в небе. Flyman вдруг начинает сильно дёргаться, мешок трещит, дельтаплан пролетает ещё три-четыре метра и с глухим стуком падает в тростник, растущий на краю лужайки.
Кто-то встаёт и идёт в дом. Кристина говорит: "Пойду приму душ", утро незримо переходит в полдень. Корабль приближается к гавани. Нора стоит на кухне, выдавливает сок из манго и гуав, колет лёд. Кристина поёт под душем, Кэт на голубом стуле склоняет голову, открывает глаза. Островитяне проходят вместе с Каспаром за дом, чтобы посмотреть на новых коз, с гор начинает дуть небольшой ветерок. Flyman делает новую попытку, дельтаплан потрескивает и поднимается в воздух. Поднимается на один метр, потом на два, переливается синевой, поднимается выше и скользит по прямой красивой линии над лужайкой, над джунглями, скользит вверх, всё выше и выше. Только Кэт его видит, пара маленьких крылышек над деревьями, солнечный свет вспыхивает точкой на его каркасе, лишь на мгновение, и он исчезает, сливаясь с синевой моря; Кэт видит, что корабль уже почти вошёл в гавань, белое грузовое судно с бананами, плывущее в Англию.
"Нужно научиться ждать", - говорит вечером Кэт. Нора и Кристина сильно разочарованы тем, что не увидели, как flyman взлетел. "Даже самых маленьких событий", - говорит Кэт. Кристина смотрит на него, Кэт говорит с ней первый раз, она не знает, должна ли она воспринимать эти его слова как оскорбление. Она говорит: "Что это значит - маленькие события?", Кэт ничего не отвечает, а Каспар смеётся и говорит: "Slow motion. Like a ship over the ocean".[9] Обиженная Кристина быстро покидает кухню.
Сообщения об урагане передаются теперь уже двенадцать раз в день. На Коста Рике началась эвакуация, на Острове немцы звонят в посольство и заказывают билеты на срочные рейсы в США. В центре циклона, по словам Каспара, всегда спокойно. Каспар покупает спирт, свечи, бензин, йод, вату и бинты, мясные консервы, рис.
"Если ураган сюда придёт, - говорит Кристина, - я не смогу улететь домой". Нора молчит, она всё равно решила оставаться.
Кэт ждёт семнадцать дней. На восемнадцатый день он быстро встаёт с голубого стула и хватает Кристину за руку. Она шла в дом с писчей бумагой и ручкой в руках, в зубах у неё сигарета.
"Ты мне нравишься", - говорит Кэт. Голос у него хриплый, но кажется каким-то неиспользованным, что ли. Кристина стоит неподвижно, свободной рукой вынимает сигарету изо рта и смотрит ему в глаза. Длинные загнутые ресницы, белки глаз, жёлтые от постоянного курения гашиша, его лицо очень близко, Кристина встряхивает головой - от него хорошо пахнет.
Он повторяет: "Ты мне нравишься", Кристина вдруг начинает смеяться, говорит: "Да. Я знаю", отнимает у него свою руку и идёт в дом.
Каспар говорит: "У Кэта есть жена и ребёнок".
Кристина сидит на террасе, босая, колени, как обычно, поджаты к животу, срезает остатки мякоти манго с косточки, говорит: "Я знаю. Брентон мне сказал".
Каспар говорит: "И что ты будешь делать теперь, когда ты это знаешь?"
Кристина выпускает из рук косточку, смотрит сердито, говорит: "Ничего. Что я должна делать - я просто это знаю и всё. Мне это безразлично".
Каспар говорит: "Его жену зовут Лави. Её сейчас нет. Две недели назад она вернулась к своим родителям, потому что Кэт закрутил с другой девушкой".
Кристина гладит косточку, облизывает пальцы, смотрит на бухту отсутствующим взглядом: "Брентон сказал: Кэт это будет отрицать".
Каспар вырывает у неё косточку из рук, ждёт её возмущения, но Кристина не реагирует. Косточка падает в траву. Каспар говорит: "Речь не об этом", ему хочется прокричать это Кристине прямо в ухо, ему кажется, что она его не слушает. "Лави собиралась вернуться через неделю, но до сих пор не вернулась. Кэт ждёт. Врёт он, или не врёт, но он ждёт, понимаешь. Ждёт свою жену, своего ребёнка".
"Маленьких событий", - говорит Кристина, как бы с цинизмом, а потом смотрит на Каспара с детской наивностью: "Он никогда не пойдёт просить, чтобы она вернулась, правда?"
"Да", - говорит Каспар. "Потому что так не принято. Он за ней не пойдёт, но он ждёт её. Когда она придёт, он вернётся домой". Кристина поднимает косточку из травы, чувствует боль в животе, которая сразу проходит. "Он сказал, что я ему нравлюсь", - говорит она.
"Я знаю", - говорит Каспар и встаёт. "Ты - то, что они здесь называют "white lady".[10] Дело не в тебе, а в цвете твоей кожи. Лучше тебе держаться в стороне от всего этого", Кристина передёргивает плечами, кладёт голову себе на колени. Корабль, гружёный бананами, неделю не покидает гавани. Каспар гадает, не связано ли это с ураганом; бананы давно уже выгрузили, матросы драют палубу, потом лежат в тени, сидят в барах, неподвижные и молчаливые. У них монголоидные лица, почти, как у эскимосов, круглые и смуглые, узкие глаза. Нора и Кристина сидят на пирсе и смотрят на огромный белый корабль, матросы на верхней палубе, несмотря на жару, в красных куртках с капюшонами, натянутыми на головы.
"Они плывут в Коста-Рику и на Кубу", - говорит Кристина. "А потом - через Америку в Европу, я бы с удовольствием прокатилась разок на таком корабле. Прямо сейчас бы и поплыла. Можем спросить, не возьмут ли они нас".
Нора молчит, смотрит на матросов, ей хочется взглянуть им прямо в глаза. Кристина кладёт голову Норе на плечо, чувствует, что вот-вот расплачется.
"Ах, Кристина", - говорит Нора. "И это называется отпуск. Просто поездка, понимаешь? И больше ничего. Ты собираешь чемодан, а через три-четыре недели ты выкладываешь из него вещи. Ты приезжаешь, остаёшься там какое-то время и уезжаешь, но не это делает тебя несчастной. Вскоре ты полетишь домой, мы не поплывём с этим кораблём ни на Кубу, ни на Коста Рику".
"Ты уедешь со мной?" - спрашивает Кристина. "Нет", - говорит Нора.
Я ещё немного побуду с Каспаром". Кристина, глядя в сторону, говорит: "Собственно говоря, а зачем это тебе?" Закрывает глаза.
Нора пожимает плечами. "Может мне жаль его? Может я чувствую себя перед ним в долгу? Может мне кажется, что ему необходимо общение? Я сама не знаю. Просто остаюсь и всё".
Кристина повторяет за ней: "Просто остаёшься", а потом смеётся, говорит: "Беллафонте, Jamaica fare well, знаешь? Sad to say, I'm on my way, won't be back for many a da-ay".[11]
"My heart is down, my head is turning around",[12] - поёт Нора, а потом хихикает. "Кэт. А что же будет с Кэтом?"
"Не знаю", - говорит Кристина. "Я приезжаю, живу, потом уезжаю. Что тут ещё может быть".
Когда вечером Кэт подсаживается на веранде к Кристине, Каспар и Нора встают, идут в дом и закрывают за собой дверь. Кристина удивлённо оглядывается, хочет что-то сказать, но не говорит. Кэт молча сидит рядом с ней, Кристина тоже молчит, они смотрят на лужайку, вдали что-то горит, ветра нет, Кристина чувствует, как Кэт кладёт руку ей на голову, стягивает с волос резинку, волосы падают ей на плечи. Кэт наматывает прядь себе на палец, потом распрямляет её, гладит, у Кристины по коже бегут мурашки. Кэт обнимает её шею. Кристина склоняет голову и закрывает глаза, рука Кэта тихонько нажимает на шею, у неё кружится голова. "Нет, - говорит Кристина, - нет". Она встаёт и забирает у него резинку для волос, Кэт тихо смеётся, шлёпает себя по бёдрам. На кухне сидят Нора и Каспар, молча, с напряжёнными лицами. "Большое вам спасибо", - говорит Кристина. "Спасибо большое, но это было не нужно, чёрт подери!" Она захлопывает за собой дверь, закрывает её на засов.
"Повезло", - говорит Каспар. "Кому повезло, Кристине или Кэту?" - спрашивает Нора.
Через два дня возвращается Лави. Она совершенно неожиданно появляется на холме и стоит там, её сопровождают две женщины, одна держит над ней зонтик, другая держит на руках ребёнка. Лави стоит неподвижно, смотрит на дом. Кэт сидит на голубом стуле, глаза, как всегда, наполовину прикрыты, непонятно, видит ли он её. Нора и Кристина, собравшиеся на пляж, стоят возле джипа и смотрят на Лави, "Это - она", - думает Кристина, затаив дыхание. Женщина упрямо продолжает держать над Лави зонтик. Лави вперилась глазами в дом и стоит, скрестив руки на груди, подойти ближе она не пытается. Кажется, Кэт способен всё это выдержать. Нора и Кристина стоят неподвижно. Кэт вдруг встаёт со стула, спрыгивает с веранды и идёт прямо на Лави с ожесточённым лицом, он делает пять шагов, семь, двенадцать, Кристина считает. Он останавливается прямо перед Лави.
Белый зонтик слегка покачивается. Лави что-то говорит, Кэт что-то ей отвечает. Они стоят друг перед другом, "Что она сказала, что она сказала?" - шепчет Кристина, "Я не поняла", - говорит Нора.
Кэт разворачивается и идёт домой. Лави смотрит теперь на Нору и Кристину. "Она колдует!" - шепчет Нора, хватая Кристину за руку. Кристина слышит, как часто бъётся сердце. Лави хватает зонтик, быстро складывает его, женщины качают бёдрами и исчезают мгновенно, так же, как и появились.
Кэт сидит на голубом стуле. Кристина каждые пять минут выходит на веранду, ходит вокруг него, поливает азалии, носит в дом водяные орехи. Кэт не реагирует. Так он сидит два часа, потом встаёт и молча уходит за дом. Кристина знает, что он идёт в Стоуни Хилл по кратчайшему пути, по которому может идти только тот, у кого в руке мачете, и в душе - ярость.
Игра называется "представим-себе-чью-то-жизнь". В неё можно играть, если сидишь вечером у Брентона, на ступеньке лестницы, ведущей в его магазин, в темноте, с сигаретой и со стаканом ром-колы. Если держишь на руках маленького спящего ребёнка, курчавые волосики которого пахнут песком. "Представь, - говорит Нора, - что это твой ребёнок у тебя на руках, он устал от долгого жаркого дня. Кэт - твой муж. Он играет в домино, попивает ром. Ты качаешь ребёнка и ждёшь, пока он не наиграется, тогда вы идёте домой по улице Стоуни Хилл, фонарей нет, над вами только звёзды. Кэт несёт ребёнка, идёт впереди тебя, он разумеется очень сильный, потому что работает целый день в поле. Итак вы идёте ночью, сквозь джунгли, порой он должен прокладывать путь своим мачете, и это каждый раз производит на тебя впечатление". Нора задерживает дыхание, Кристина шаркает ногой, и нетерпеливо произносит: "Дальше!"
"Итак", - говорит Нора. "Конечно вы друг с другом не разговариваете, да и о чём тебе с ним говорить. Он лучше всех режет коз, он самый крепкий работник, у него есть хижина в горах, под матрасом припрятано немного денег. Это уже кое-что. Ты счастлива, живя с ним, ещё и потому, что тебе завидуют все женщины посёлка. Придя в свою хижину, вы укладываете ребёнка и потом спите друг с другом. Вероятно в темноте. После этого ты засыпаешь, а завтра наступает новый день, и ты уже вообще не помнишь, что когда-то было что-то другое.
Кристина курит, слушает и смотрит на Кэта, играющего в домино, он иногда тоже поднимает глаза и смотрит на неё, усмехается. Нора смачивает слюной комариные укусы, растирает, говорит: "Ну давай. Твоя очередь".
"А когда все уходят, - говорит Кристина, - ты целуешь Брентона, выключаешь радио, закрываешь в магазине все окна и становится тихо. Вы убираете стаканы, бутылки, считаете выручку. Вы решаете, что купить прежде - ещё один холодильник, или портативный телевизор, о котором вы давно мечтаете. Брентон хороший муж. Он продаёт ром, сигары, хлеб, пластырь, бумагу и карандаши. Люди говорят, что под матрасом у него припрятана кругленькая сумма, от тебя он это не скрывает. Брентон мягкий, он ещё ни разу не ударил человека; ещё люди говорят, что он у тебя под каблуком. Всё как обычно - он тебя очень любит, а больше всего - твои волосы. Вы выгоняете из хижины кур, впускаете собак, выкуриваете ещё по одной сигарете и после этого гасите свет. Я думаю, вы спите на маленьком раскладном диване, там, в глубине магазина; ребёнок, я не знаю, может быть в правом ящике под стойкой. Брентон прижимается к твоей спине, его руки обвивают тебя, и ты засыпаешь. И всё хорошо".
Нора смеётся, Кристина толкает её плечом, ребёнок у неё на руках дышит тихо, шевелит ручками во сне.
Ураган проносится над Коста-Рикой, рушит отели, устраивает наводнение, погибают два рыбака. После этого он возвращается в море и останавливается в двустах километрах от Острова. Кристина сидит у подножья холма и осматривает горизонт. Радио по-прежнему передаёт предупреждение об опасности двенадцать раз в день. Клубы пусты, по словам островитян, все туристы уже несколько дней, как покинули остров. Из посольства звонят и спрашивают, не хочет ли Каспар вылететь в Штаты. Каспар отвечает, что не хочет. Он нервничает. Меньше, чем обычно, работает на полях своей фермы, вместо этого чинит крышу дома, ставни, складывает в погребе водяные и кокосовые орехи. Жители Стоуни и Сноу Хилл приходят с корзинами на головах и составляют эти корзины в его доме.
"Я хочу, чтобы он пришёл", - говорит Кристина, сидя у подножья холма. Она заслоняет глаза ладонью, небо белое и безоблачное. "Я хочу, чтобы он пришёл, чёрт бы его побрал".
"Когда он придёт, ты от страха наделаешь в штаны, чёрт бы тебя побрал", - говорит Каспар, стоящий за её спиной, он смотрит на её загорелую шею, на шелушащиеся плечи. "Ураган - это не теле-шоу. Ураган - это кошмар. Ты хочешь, чтобы тебя что-то избавило от необходимости принятия решений. Но пожалуйста - пусть это будет не за счёт всего Острова, не за мой счёт".
Кристина быстро поворачивается к нему. У неё преувеличенно удивлённое лицо. Каспар бледнеет, кусает губы.
"Послушай, - тихо и злобно говорит Кристина, - что ты такое несёшь, а?"
"Я звонил в твою авиакомпанию", - шепчет Каспар в ответ. "Ты можешь запросто вылететь через два дня, они летают до конца недели, и только тогда, когда ты вернёшься домой, тогда только у тебя всё это и пройдёт".
Кристина не отвечает. Трава под её мокрыми ступнями жёсткая и колючая. Я бы хотела иметь такие подошвы, как у Кэта, - думает она, - как скорлупа, и ходить тогда не больно. Нора стоит на веранде и наблюдает за ней, Кристина сидит неподвижно, Нора поворачивается и уходит в дом.
Конечно Кристина поцеловала Кэта в этот последний вечер. Каспар не хотел ехать к Брентону, а Кристина хотела, и Нора хотела, и они поехали. Каспар вёл джип по каменистому спуску. Тьма была кромешной, и в ней - этот невыносимо яркий свет дальних фар; огромная ночная бабочка, распластавшаяся по ветровому стеклу, Кристина в страхе схватила Нору за руку. Внизу, у Брентона были дети, наигравшиеся в футбол, старики со своим домино, Брентон купил новый холодильник, Кэта нигде не было видно.
Кристина была грустной и взволнованной, она нервно разглядывала чёрные лица, ей хотелось побыстрее выпить коричневого рому. "Краси-и-и-вый холодильник, Брентон", и Брентон смеялся, он был горд, и то и дело совал бутылки с кока-колой в морозильную камеру, где они через минуту превращались в коричневые толстые ледышки. "Кэт здесь?" - спросила Кристина и умоляюще глянула на Каспара. Каспар промолчал. Нора предположила, что Кэт сидит на бамбуковой скамейке; там и вправду то ли кто-то сидел, то ли так легла тень.
Кристина пила ром, курила одну сигару за другой, и была явно не в силах воспринимать разговоры. Из темноты несколько раз донёсся тихий металлический звук. Кристина поняла только на четвёртый раз, выбежала из дома, к бамбуковой скамейке. "Кэт?" Белозубая улыбка Кэта, Кристина села возле него, не дыша, с сильно бьющимся сердцем, прильнула к нему, не говоря ни слова.
Нора и Каспар сидели, освещённые лампой, на ступеньках у входа в магазин. Брентон занимался холодильником, дети сидели на корточках вокруг Норы, дотрагиваясь до её длинных прямых волос.
"Ты приедешь?" - спросил Кэт, и Кристина, не раздумывая, сказала: "Да", ей ничего не стоило соврать, прильнув к нему, она пыталась понять, чем он пахнет на самом деле - бензином, землёй, ромом, гашишем? Чем-то незнакомым, чужим. Старики стучали о стол костяшками домино, ребёнок взобрался к Норе на колени. В самой сердцевине мира была какая-то трещина. Кристина болтала ногами, а потом Кэт взял её голову двумя руками и поцеловал. Она с удивлением отметила, что его челюсти при этом хрустнули, и что "представим-себе-чью-то-жизнь"-игра прошла через её мысли, как полоска красной бумаги. Целуясь с Кэтом, она думала, что её рот слишком мал для его рта, челюсти Кэта хрустнули, глаза его во время поцелуя были широко открыты, он смотрел на магазин, и когда Брентон заметил их, Кэт отстранился от Кристины. Каспар сразу заговорил с Брентоном, Нора украдкой вытянула шею, Кристина знала, что она пытается разглядеть то, что происходит на бамбуковой скамейке.
"Когда ты вернёшься, наступит наше время, да?" - спросил Кэт, и Кристина ответила: "Ясное дело, тогда наступит наше с тобой время", она врала, и при этом думала об Острове. Жила бы она тогда в доме Кэта, или в другом доме? А что тогда Лави? А их ребёнок? Четыре недели? Или пять? Она поцеловала Кэта и осторожно дотронулась пальцем до его руки. Ром, оставшийся в стакане, был сладким и жёг горло. Кристина подумала, что пить ром у себя дома и на Острове - это разные вещи. Она услышала, как Каспар выкрикивает её имя. Кэт крепко прижал её к себе, по-прежнему, не закрывая глаза, Кристина освободилась и крикнула "Да?" голосом, который ей самой показался чужим. Кэт с ней не попрощался, она вскочила со скамейки и села в джип, Каспар посмотрел на неё с осуждением, она отвернулась.
Такси должно приехать в четыре утра. До трех часов Кристина надеется, что в комнате появится Нора с заспанным лицом и скажет: "Кристина, я улетаю с тобой".
Но она не приходит. Кристина сидит на диване, засыпает и снова просыпается, за окном воет ветер, открыть ещё раз дверь, ещё раз выйти на веранду - голубой стул Кэта - всё это уже из области невозможного. Кристина пишет Норе записку, засовывает её в дудочку. В четыре часа по чёрному холму скользят круги света, это фары такси, над морем вскоре взойдёт Солнце. Кристина кладёт рюкзак в багажник, садится на переднее сидение, пристёгивается ремнём безопасности. Водитель такси слишком устал, чтобы заводить разговор, он только спрашивает: "В аэропорт?", Кристина кивает и закрывает глаза.
Ураган прошёл мимо, - напишет позднее Нора Кристине, - теперь целыми днями светит Солнце, рис, который Каспар припас, мы уже весь съели. Кэт за тобой скучает, говорит, что ты скоро приедешь, я говорю ему - да.
© Fischer Verlag GmbH, Frankfurt am M. 1998
© ОГИ, А.М. Мильштейн, перевод
[1] Группа, работающая в стиле «хип-хоп».
[2] Специфическая походка вразвалочку персонажа фильма Дэниса Хоппера «Easy rider» («Беспечный ездок») 1969 г. о молодых людях, отправляющихся путешествовать по Америке.
[3] Давай сюда, детка, хорошенько покувыркаемся.
[4] Нет риска - нет кайфа.
[5] «Американский психопат» (русское издание 2001)
[6] Нечто на прощание (англ.)
[7] Ты мне нравишься (англ.)
[8] Летчик лети (англ.).
[9] Медленно, как корабль, скользящий в океане (англ.)
[10] Белая леди (англ.)
[11] «Прощай, Ямайка!»… Я уезжаю и нескоро вернусь (англ.)
[12] У меня сердце упало, голова закружилась (англ.).
