Андрей Левкин: Вот что хочу спрашивать: про смену, скажем так, контекстных эпох. Есть внешняя рамка, которая несколько раз менялась за последние двадцать пять лет. Брежнев, Перестройка, 90-е, нынешняя схема. Все конкретно и отчетливо. Но есть еще смутная культурная субстанция. Она, конечно, также размечена. В конкретное время что-то считается важным, потом оно может просто забыться или, по крайней мере, выпасть из этой роли. Из других элементов, ощущаемых как важные, выстраивается строится другая схема, рамка. Начать хочется с инвентаризации: какие схемы, элементы схемы уже исчезли?
Марк Липовецкий: Знаешь, хотя в принципе мы действительно имеем некоторое представление, по меньшей мере, о четырех исторических периодах, некий комизм этого опыта состоит, по-моему, в том, что ничего не вылетает, и остается именно то, что, кажется, должно было уйти вместе со временем. То есть, остается в каком-то уже отыгранном, замазанном варианте, продолжает при этом функционировать как ни в чем не бывало. Простейший пример, вот только что мы смотрели спектакль Херманиса "Рассказы Шукшина". Я ждал от него очень многого – и критики писали о том, что Шукшин наконец-то вынут из советских контекстов, и прочитан как экзистенциальный автор. Но, глядя этот спектакль, я с ужасом обнаружил, что, несмотря на великую игру Чулпан Хаматовой, несмотря на блистательного Миронова, спектакль отыгрывает всю ту же стереотипику, что была связана с Шукшиным в семидесятые-восьмидесятые годы. Все эти оппозиции: деревня-город, чистые деревенские люди и бездушные горожане - все это великолепно сыграно. Но это же что-то такое дремучее, такое скомпрометированное... А зритель плачет, смеется, очень живо реагирует, не замечая запаха нафталина. У меня это вызывает ужас, понимаешь?
Еще один пример. Не так давно я напечатал на OpenSpace колонку, в которой попытался обрисовать границы такого феномена, который я обозначил обозначил как итээр-эстетика. (Более подробная статья на эту тему должна появиться в "Неприкосновенном запасе"). Эта эстетика возникает в шестидесятые годы и предполагает собой вполне определенную форму либерального сознания. Она породила множество когда-то очень ярких феноменов, в диапозоне от Стругацких до КВНов. Но эта эстетика давно остановилась в своем развитии, что не мешает ей продолжать собственное воспроизводство с какой-то онкологической скоростью. Причем речь идет не только о писателях типа С.Лукъяненко (я имею в виду "Ночной дозор", "Дневной дозор" и все такое прочее), именно она, эта эстетика, доминирует в львиной доле интернет-продукции, особенно литературного плана.
Об этом, кстати, часто говорил Пригов: в русской литературе не исчезает прошлое. Кто-то скажет – это и есть верность традиции. Но для него неспособность расставаться с прошлым было признаком застойности литературы: в то время как в художественной культуре, в изобразительном искусстве сменилось пять или шесть поколений, у нас до сих пор Блок - актуальный поэт. И всегда найдутся, казалось бы, профессиональные литераторы, считающие, что нужно писать как Блок, потому что лучше ничего быть не может. Это в той же мере относится к последнему большому этапу литературной истории, начинающейся для меня с 60-х годов. Потому что эта история - к сожалению - она не кончается, она никак не кончается. И все время возникают одни и те же коллизии, все время громыхают одни и те же типы скандалов. Допустим, нынешний раскол Союза кинематографистов как две капли воды похож на раскол Союза писателей в начале 90-х годов. Или, скажем, раскол молодого поколения критиков-литераторов образца 2001-го года, связанный с отношением к роману Проханова "Господин Гексоген", мучительно напоминает конфликты внутри поколения шестидесятников на рубеже шестидесятых-семидесятых годов. Я понимаю, что есть масса каких-то новых факторов и новых явлений, но все равно эти механизмы постоянно крутятся, в этом и состоит ощущение странности культурного процесса. Появляется масса новых вещей: какие-то новые идеи, новые имена, но если мы смотрим с высоты птичьего полета на парадигматику - она не изменилась, вот что мне кажется самым поразительным.
А.Л.: Ну, этот разговор я и затеял именно после этой статьи на Опенспейсе, мне это реально тоже интересно...
М.Л.: На эту статью ты и ответил.
А.Л.: Но вот что теперь: новые вещи не создают нового пространства, однако же и предыдущие схемы по факту-то не поддерживаются как-то специально. Нет конкретных действий по поддержанию этого механизма, он как-то сам себя...
М.Л.: ...он сам себя воспроизводит. Мне кажется, что вся постсоветская история нас методично учит тому, что социальные механизмы и даже культурные институции являются лишь производными от определенных интеллектуальных культурных конструкций, которые сидят где-то в позвоночнике. Сами институции могут быть новыми, но их интерпретации продиктованы старым культурным синтаксисом. Допустим, мы с тобой говорили про разные факторы насилия, и, собственно, если предложить совсем уж обобщенный взгляд на вещи, то что происходит в девяностые годы? Есть некий дискурс насилия, который был связан с властью и который, конечно же, очень ослабевает в 70-80-е годы, но все равно в качестве фона явно присутствует. В 90-е годы происходит приватизация этого дискурса насилия самыми разными социальными группами. И если мы говорим о том, что современная политическая власть производит советские дискурсы насилия, воспроизводит, не только говоря о насилии, не только делая насилие, но и подразумевая, возможное насилие, то мы все равно в данном случае понимаем, политическая власть и принадлежащий ей политический дискурс насилия уже не является главным и единственным. Однако, логика социального и даже культурного взиамодействия людей и институтций, через насилие и с мыслью о насилии, которое может быть применено и которое поддерживает власть (кому бы она в данной конкретной ситуации ни принадлежала), она остается той же самой. То есть, насилие как бы "размазалось" по всему обществу, но логика функционирования дискурса насилия осталась той же самой, что и в совке.
А.Л. То есть это просто речевой фактор? Все банально сводится к тому, как ты относишься к собеседнику?
М.Л. Совершенно верно. Речевой фактор и как бы... Это же воспроизводится на микроуровне. Ты знакомишься с человеком и человек в первых же трех фразах старается тебе показать, что ты говно, а он чего-то стоит. Мы еще не знакомы, но тебе это вручается в качестве визитной карточки. Это очень заметно. Немножко стало мягче, но это просто, я бы сказал, стесанные углы, а конструкция вся та же самая.
А.Л.: А если привлечь к делу твой американский опыт, там система отношений репродуцируется?
М.Л.: Нет, она репродуцируется, конечно, тоже, но в ней все время чувствуется борьба каких-то тенденций. То есть, там все время есть какая-то динамика, которая точно так же ощущается и на политическом, и на микроуровне. Допустим, бушевское восьмилетие, которое я прожил внутри американской университетской среды – то есть в ультралиберальном контексте – оно, как мне кажется, привело к формированию американской интеллигенции. Когда я в своем университете наблюдал за тем, как мои коллеги реагируют на разные республиканские начинания (в том числе на уровне отношений университета и штата, там были всякие скандалы), я неожиданно вывел для себя формулу интеллигенции. Не только русской интеллигенции. Это интеллектуалы, которые уверены в своем символическом капитале, но которые при этом никак не поддержаны политически. То есть, когда люди шумят, кричат, вопят, но при этом твердо знают, что их гнев и их усилия ничего не изменят. Вся эта позднесоветская ментальность вдруг воспроизвелась в течение восьми лет в Америке. Были многочисленные профессорские собрания, которые мне живо напоминали дискуссионные клубы времен перестройки. Это было дежавю как раз в том духе, о котором я говорил, только на английском языке.
А.Л. Для них это интуитивное желание своей среды или просто ситуационное поведение?
М.Л. Это была ситуационная реакция. Но эта ситуационная реакция привела к каким-то новым солидарностям, новым дискурсам, возникновению новых авторитетов...
А.Л.: Я понимаю, что если есть культурный механизм здесь, то он, в общем, выстроит тех, с кем он работает - художников, литераторов. Все будут, как зайки, переживать по поводу премий, которые являются вполне артефактом. Совершенно всерьез воспринимать новую медийную ахинею насчет современного искусства, которого тоже нет...
М.Л.: Ну, это можно поспорить, конечно...
А.Л. : Нет, как среды своей институциональности, что ли. В России нет журналов, например.
М.Л.: То есть, нет журнала современного искусства, ты считаешь?А "Артхроника", а "Художественный журнал".
А.Л.: "Артхроника" как "Артхроника", "Художественный журнал" выходит раз в полгода - как что-нибудь сложат. Два, для самостоятельной среды немного.
М.Л.: Ну, есть некоторые региональные попытки. Я знаю, в Екатеринбурге есть подобные журналы. Что мне бросается в глаза, поскольку я постоянно приезжаю в Екатеринбург — или в Красноярске, - это, осторожно говоря, некое движение в сторону децентрализации культуры. Это действительно новая тенденция, хотя она и развивается очень медленно, очень непоследовательно, с массой препятствий и отступлений. Все-таки нам с тобой привычна ситуация, когда писатель может состоять только переехав в Москву или, на худой конец, в Петербург. Так вот это, кажется, начинает меняться. Не в том смысле, что каждый регион создает свою культурную элиту - хотя это тоже, конечно, есть, - но культурные площадки перестают быть сосредоточены в районе Садового кольца. Пермь в данном случае - это не только искусственный проект, а все-таки прецедент, причем крайне симптоматичный. Можно к пермскому культурному взрыву относиться как угодно, но в Екатеринбурге, у которого всегда было и остается ревнивое отношение к Перми, говорят: "Как же так? Как же мы до этого не додумались?" Хотя, по моим ощущениям, Екатеринбург сейчас своими силами производит достаточно интенсивную культурную жизнь.
А.Л. : Своими, без привозных?
М.Л.: Тоже нельзя сказать, что стопроцентно своими. Но это и хорошо. Это и есть то, о чем я говорю. Допустим, главный дирижер Екатеринбургского оперного театра - приглашенный итальянский маэстро. Молодой парень, тридцатилетний. Такие вещи раньше представить нельзя было, мы с ним сидим, ругаемся на русском языке о его постановке "Фигаро". Или же в Екатеринбурге происходит Первая индустриальная биеннале, которая, конечно же, в качестве своего оппонента воображает Московскую (если не Венецианскую) биеннале, но при этом создает нечто свое, абсолютно уникальное, судя по критическим отзывам. Или же, допустим, театральные фестивали. К примеру, Олег Лоевский уже много лет проводит фестиваль "Реальный театр", который, в сущности, сейчас является одним из самых интересных фестивалей, собирающих театральные эксперименты со всей России. Проводится этот фестваль обычно в Екатеринбурге, но о нем знают все занимающиеся театром. Или же в том же Екатеринбурге есть театр Николая Коляды, который, на мой взгляд, является феноменом национального масштаба. (В Екатеринбурге его, на мой взгляд, недостаточно почитают, но это как обычно).
А.Л. : Он сам не зайка, его не затюкаешь.
М.Л.: Он не зайка, но он при этом создал режиссерский театр - то, чего в Екатеринбурге не было сроду. Недаром когда Коляда приезжает на гастроли в ту же самую Москву, на него ломится зритель. Велика ли эта децентрализация? Не знаю. Очень сомневаюсь, глядя на литературные журналы. Но литературные журналы - сам по себе формат не очень функциональный, не он поддерживает литературу, а литературный поток как-то еще подпитывает журналы. Хотя чем дальше, тем непонятнее, кто же читает литературные журналы. Понятно, кто читает "Журнальный зал", но получается, что бумажные литературные журналы выходят для того, чтобы поместить тексты в инетовском "Журнальном зале", где их, может быть, прочитают? Довольно забавная ситуация, ты не находишь? Поэтому тот же журнал "Урал" под руководством того же Коляды...
А.Л. : Он ушел оттуда.
М.Л.: Да, сейчас Олег Богаев главный редактор. Но даже журнал "Урал" - он перестает быть журналом уральской литературы, он явно печатает всех, кого считает интересным и кто готов сотрудничать с журналом – причем, Марина Палей или Людмила Петрушевская печатаются в "Урале", по-моему, чаще, чем Алексей Иванов, который сегодня больше, чем кто бы то ни было (и заслуженно) ассоциируется с Уралом как культурным топосом. Это интересная тенденция, в той или иной степени напоминающая даже американские процессы, где совершенно не важно, где человек живет.
А.Л.: Как они сами себя ощущают? В американском варианте - мы тут живем, мы тут это делаем. Или так: "Черт с ней, с этой Москвой, мы сами люди".
М.Л.: В России есть жесткая оппозиция, которая присутствует у всех в голове, особенно яростно переживаемая в провинции: Она действительно провоцируется московским монополизмом во многих областях: есть Москва - а есть мы, и Москва нам не друг. Когда для того, что бы долететь из Екатеринбурга в Новосибирск, нужно сначала прилететь в Москву, потому что рейса Екатеринбург-Новосибирск нет, это, естественно, не может не вызвать соответствующей реакции. В Америке же нет понятия "культурная столица". Это нам кажется, что Нью-Йорк - это культурная столица Америки. Изнутри картина чуть сложнее. Да, есть Нью-Йорк, но есть и Лос-Анджелес, а есть еще Сан-Франциско или Чикаго, или Бостон, и в каждом есть что-то свое интересное. Есть понятие культурной провинции - но нет понятия культурной столицы. А что касается литературы, то я вообще не могу сказать, где она находится, потому что не знаю. Вот Чак Паланик, написавший "Бойцовский клуб" и множество других отличных романов, живет в Орегоне, что от этого меняется? А Майкл Чабон ("Тайны Питсбурга", "Необыкновенные приключения Кавалера и Клея", "Джентльмены дороги") живет где-то в Калифорнии. Нил Гейман, автор "Американских богов" и "Сэндмана", переехав из Англии в Штаты, по-моему, тоже поселился не то в штате Вашингтон, не то в Орегоне. Это вопросы частной жизни, абсолютно не важно, где живет писатель. Где хочет, там и живет.
А.Л. : Как они тогда сцепляются в общую литературу? Точки социализации, структуризации, предъявления?
М.Л.: Издательства, книги, Amazon, другие сайты.
А.Л. А как идет промоушен?
М.Л: Прежде всего, через интернет, конечно. Во-вторых, очень важной формой промоушна являются большие книжные магазины – типа Barnes&Nobles и Borders, oни есть практически в каждоом городе с населением больше 50 тысяч - где человек заходит и сразу видит: вот это бестселлеры, вот это сегодня у нас новинка... Для более высоколобой публики формой промоушена являются всякого рода book reviews. Но опять же, человек, живущий в Америке, может получать или просто читать Times Literary Supplement, совершенно не переживая из-за того факта, что эта газета издается в Лондоне. Может быть, это феномен английского языка.
А.Л.: Ну, для русского тоже хватало бы места.
М.Л.: Абсолютно хватало бы. Собственно, почему я талдычу про децентрализацию, что модель, когда есть столица, в которую все стягивается, и есть провинция, из которой все уезжают в столицу, эта модель, в сущности, очень архаична.
А.Л.: С неизбежностью личных отношений и прямых контактов.
М.Л.: Да, разумеется. Да, я понимаю, что многие вопросы надо решать, глядя в глаза коллегам, издателям, редакторам. Но почему их нужно решать, только приехав в Москву? Это не всегда интересно.
А.Л.: Меня это удивляло, когда я работал в "Роднике" - ну редактор ты и редактор, печатаешь и печатаешь, а приезжаешь в Москву - а вот наши главные, а вот вы главный... Батюшки, я же просто печатаю тексты, а они себя ведут, как люди с мигалками.
М.Л.: Ты же помнишь, ты-то издавал в конце восьмидесятых годов, когда журналы царили!… Это как раз к вопросу о символической власти, которая немедленно трансформируется в другие формы власти и которые тут же предполагают некоторые формы насилия. Мягкие, риторические, дискурсивные, но имеющие место быть.
А.Л. : То есть, получается на самом деле, изменяется ситуация не потому, что кто-то ее конкретно победил и заменил, а потому что эту схему отношений перестают замечать. В частном случае у человека возникает пауза какого-то риска, когда ты можешь оказаться вообще в серой зоне - нигде, тебя не видят. Но если ты в нее не войдешь, ты просто проиграешь сразу, потому что тебя встроят в эту схему.
М.Л.: Да, и эта зона обязательно присутствует. Продолжая разговор об американской децентрализации. Вот ты говоришь - точки связки. Ну, допустим, литературные журналы - их очень много, их какое-то устрашающее количество. Но у них есть внутренняя иерархия: этот авторитетный, этот не очень авторитетный. Но они как-то друг с другом связаны: этот набирает вес, ну и так далее. Где находятся эти журналы? Да черт его знает. Допустим, если говорить о славистике, в Америке есть три важнейших журнала, которые издаются славистами. У них, разумеется, есть редакция на период, допустим, в пять лет, главный редактор - этот человек, и вся эта редакция формируется вокруг него. А потом он или она уходит и, соответственно, вся структура перемещается в другой университет, вслед за новым редактором. Скажем, “Slavic Review” издавался одно время в Пенсильвании, сейчас он издается в Иллинойсе. Что от этого изменилось? Тот же самый журнал. Такие вещи легко осуществимы при нынешнем уровне технологии, и даже необязательно это должно быть интернет-издание. Если есть авторитетное издание, оно может себя воспроизводить в разных точках. Я говорю о том, что география и культура не должны быть связаны институционно. Чем слабее эта связь, тем лучше. Чем культура раздробленней, тем она интересней.
А.Л.: Тогда если все это не централизовано, то это предполагает наличие какого-то консенсуса между частями. Все более или менее понимают, что cool, что не cool. А вот это откуда берется?
М.Л.: Это и есть интеллектуальные группы и сообщества. Так, например, филологи, независимо от того, в каком университете они работают и какие курсы ведут, читают примерно одни и те же книги, одни и те же статьи, одни и те же журналы. Причем, все пишут внутренние рецензии на статьи, поступающие в эти журналы – это так называемое peer review, т.е. рецензирование коллегами, причем, "слепое": ты не знаешь, на чью статью пишешь рецензию, и автор не знает, кто его рецензент. Но если ты специалист, то и пишешь рецензии на статьи по своему профилю, и никого не интересует, где ты живешь, в Нью-Йорке или Джорджии, был бы специалистом. Конечно, это тоже не стоит идеализировать, у этой ситуации есть оборотная сторона: внутри самих институций возникает изоляционизм. Допустим, в европейском университете, в Англии в особенности, очень престижной считается публикация в зарубежном журнале. Скажем, для английского русиста публикация в НЛО - это круто, и это восприятие разделяется университетской админстрацией. В американском же университете администрация говорит: "Да-да-да, это все очень мило, но нам нужно, чтобы вы напечатались в американском peer-reviewed journal, потому что в нашей системе именно peer review считается единственным критерием научного качества". Так что тут тоже есть свои острые углы. Я ни в коем случае не пытаюсь нарисовать некую пасторальную картинку...
А.Л.: Понятно, что не идеально. Но видна механика: есть риски, и понятно, как они работают.
М.Л. Поэтому славист, который печатается в России, безусловно выигрывает в аудитории, но может проигрывать в своих карьерных интересах. Но это мало кого сдерживает, потому что всегда хочется резонанса, аудитории и всего такого прочего.
А.Л. Но ведь аудитории всегда разные? Как, скажем, это разруливается в книготорговле?
М.Л.: Есть свои иерархии. Многое определяется покупательной способностью. И, между прочим, Россия в этом смысле моментально догоняет и Америку, и Европу и по ценам, и по приоритетам: Дэна Брауна все читали одновременно, это совершенно ничего не значит. Да, конечно, лидеры продаж, но все равно всякое уважающее себя культурное издание держит свой лист бестселлеров. И предполагается, что читатель сориентируется на то или иное издание в зависимости от своих приоритетов Есть книги, выбранные Опрой Винфри, есть книги, выбранные New York Times. Это разная аудитория, это разные круги чтения. Они сосуществуют, понятно, что выбранное Опрой лучше продается, но первое место в списке New York Times - это тоже не так плохо.
А.Л.: Вот-вот. Зашли мы в Красноярске с Кобриным в букинистический. А там еще стоят эти серии "Литпамятники", "Всемирная литература"... Ведь это вполне жестко и надолго заданные предпочтения. Это я снова о предыдущей жесткой рамке.
М.Л.: Причем заданные когда, опять же? В семидесятые годы.
А.Л. : Лет двадцать они воспитали.
М.Л.: Тридцать! И ни одной новой. Правда, конечно, для нас, людей гуманитарного профиля, таким новым авторитетом стало НЛО. Но будем трезвы: узок этот круг этих интеллигентов.
А.Л.: Да не очень, все же узок: если хотя бы посчитать количество людей, которые там опубликовалось, а ведь у каждого какая-то своя среда...
М.Л.: Опубликовалось - да, это конечно. Но тут важна еще одна вещь, если мы говорим о книгах и о книжном рынке. Когда я приезжаю в Москву, я всегда сначала иду в "Фаланстер", и там я закупаю свой чемодан книг. Но магазинов интеллектуальной книги в России - опять же, судя по поездкам - очень мало. Допустим, в Москве кроме "Фаланстера" - даже если зайдешь в магазин "Москва", ты там найдешь книги издательства НЛО. Может быть, не все, но они там есть. Зайдешь на Новый Арбат - там они тоже есть. Может, они менее концентрированно представлены, может, другие, малые издательства представлены, но все равно кое-что можно купить. Когда ты заходишь в книжный магазин в Екатеринбурге - в любой, в лучший - если ты там найдешь пятак книг НЛО (я уже не говорю об остальных издательствах), тебе очень повезет. Зато всегда будет огромный отдел эзотерики, который, в сущности, заместил собой все гуманитарные дисциплины. Интеллектуальные издательства прекрасно существуют, продавая книги достаточно широкому слою столичных гуманитариев и тем, кто приезжает в ту же самую столицу и вывозит чемоданы книг. "Озон", кстати, тоже сейчас функционирует как большой провинциальный книжный магазин, но в котором гуманитарную книгу днем с огнем не найдешь. Нет сайта, на котором можно было бы найти любую книгу. Вышла книга - любая, она есть на "Амазоне", но не на "Озоне". И это создает тот же самый эффект централизации. Гуманитарная мысль развивается, движется, а до провинции часто доходит лишь через год, если доходит. То, что создано в "Фаланстере" и подобных магазинах, должно превращаться в сети, раскинутые по всей России. Найдется читатель и покупатель этих книг, в Перми же создали "Пиотровского", местный аналог "Фаланстера" - дай бог ему здоровья! Мы же видел ив Красноярске на ярмарке, какой у людей голод на книги, когда на все литературные презентации собирается не меньше ста человек. И мы с тобой были на этом фестивале в Москве, на книжном фестивале - ну, для меня это новинка, для тебя, видимо, миллион раз, - и там были аналогичные секции: где-то много народу, где-то побольше. Московская публика уже наелась, а провинции чувствуется гуманитарный голод. И, кстати говоря, все эти жуткие, совершенно пещерные конструкции, фашистские, протофашистские, мистические, эзотерические, государственнические штуки, возникают и застреваются в провинции с таким постоянством именно из-за отсутствия какого-то современного гуманитарного контекста. Это серьезная проблема, и, может быть, если создание книготорговых сетей нереально, то нужно переходить на электронные книги?
Отсутствие современного гуманитарного контекста, оперирование давно изношенными дискурсами - это важнейшая, критическая проблема, в которую уже уперлась нынешняя попытка модернизации. Именно потому, что модели сознания и представления о культуре порождают социальные институции, политические партии и политические программы, а не наооборот. И эти самые модели и представления меняются главным образом благодаря гуманитарной мысли. Гуманитарная мысль сегодня очень подвижна, и эта подвижность, усвоена каким-то тонким слоем интеллектуалов, которые чувствуют себя совершенно никак не связанными с обществом. На Западе есть public intellectuals, публичные интеллектуалы – выдающиеся ученые, мыслители и так далее, которые регулярно, методично высказываются на общезначимые социально-политические темы. Кого ты назовешь у нас в качестве публичного интеллектуала? Мы же не будем считать Новодворскую публичным интеллектуалом, она размышляет в тех же самых, так сказать, бинарных категориях, которые, ну я не знаю... У нас нельзя представить себе философа... ну, я не скажу, масштаба Деррида, который высказывался бы о взрыве 9.11. А Деррида и Хабермас высказывались, и это имело резонанс. Скажем так: место для высказываний есть - то же НЛО, тот же НЗ, то же "Полит.ру". Вы печатаете лекции крупных интеллектуалов, но они все равно не имеют того резонанса, который они должны были бы иметь.
----
Марк Липовецкий - литературовед, критик, историк культуры. Профессор Университета Колорадо (г. Болдер, США). Автор восьми книг, в том числе "Паралогии: Трансформации (пост) модернистского дискурса в русской культуре 1920-2000-х годов" (М.: НЛО, 2008). Член жюри премии НОС, колумнист OpenSpace.
