Через неделю в российский прокат выходит третья, заключительная серия “Властелина колец”. В Америке она уже бьет все рекорды местных бокс-офисов. Мало кому доселе известный новозеландский режиссер Питер Джексон успешно решил нерешаемую, казалось, задачу создания картинки из текста, принципиально не предназначенного для иллюстрирования (Толкиен, как известно, активно сопротивлялся всяческим попыткам придать его видениям визуальную форму). Собственно, изначально амбиции Джексона дальше иллюстраций и не распространялись – он всего-навсего честно совмещал голливудских звезд, компьютерную анимацию и сверхъестественные новозеландские пейзажи, тщательно, непритязательно и весьма заунывно перенося на экран труд жизни кембриджского профессора. При этом даже не заметив, с чем, собственно, он имеет дело.
Толкиен, ставший образчиком и идеалом всей современной фэнтези, на самом деле пытался создать вовсе не ирреальное пространство для приключений и чудес, не литературный зоопарк для разнообразных невиданных тварей и монстров. Сочетая смешную сказочку про человекозайчика Бильбо и катастрофически-серьезный “Сильмариллион”, Толкиен во “Властелине колец” разработал некий архетипический мир, засунув в него все подряд: кельтов, скандинавов, Библию, “Беовульфа” и Нибелунгов.
Взятая сама по себе мифология Толкиена, битком набитая неудобопонятными богами, духами, волшебными деревьями и прочими барлогами, неуклюжа и выглядит детской забавой, что неудивительно – мифы не создаются на бумаге университетскими профессорами. Способности демиурга, создателя новой, невиданной вселенной, у Толкиена тоже не слишком развиты – их хватает разве что для увеселения московских Арагорнов, бегающих с деревянными мечами среди мэллорнов в Нескучном саду. Между тем, “Властелин колец” оказался чуть ли не главной книгой XX века. Может быть, потому, что помимо “Беовульфа” в нем присутствует современность; искаженный до неузнаваемости, но весьма реальный мир.
Мифология для Толкиена – лишь инструмент, реторта для возгонки реальности и превращения ее в идеальную субстанцию. По ходу дела от действительности отсекаются все излишества, вся ее сложность и неоднозначность – остается лишь некий возвышенный образ. Можно назвать это очищением исходного материала от повседневного мусора, а можно – упрощением, некоей культурной примитивизацией. С получившимся в результате иллюзорным пространством искусственного мифа крайне удобно работать – в отличие от запутанной и заковыристой реальности (да и весьма противоречивых непрофессорских мифов), оно четко структурировано. Здесь присутствуют беспримесные, дистиллированные Добро и Зло, а между ними пролегает непроходимый экватор. Здесь есть благословенный Запад и кошмарный Восток, и, в полном соответствии с Киплингом, соединиться им не дано. Здесь нет и не может быть никакой коммуникации между различными элементами мирозданиями – попробуйте-ка поговорить, например, с орком. Все ясно, понятно, нет никаких сомнений. Толкиен создал уютную волшебную коробочку, в которой разместил не только результаты собственных филологических штудий, но и весь XX век, разобрав его на части и распределив получившиеся отдельные элементы на раз и навсегда заданные места. Мучительный хаос, из которого европейская цивилизация никак не может выбраться после краха позитивизма, немедленно прояснился. “Властелин колец”, как это радикально ни прозвучит, - результат той же потребности в интеллектуальном порядке, той же боязни душевного релятивизма, которая вызвала к жизни и фашистскую, и коммунистическую идеологию. Гипнотическое воздействие Толкиена – именно в жесткой, бескомпромиссной дихотомии его мира. Его книга – модель для повседневной сборки реальности в некую заданную схему.
Толкиен создал идеальный паттерн для понимания мира – если вдуматься, довольно страшный, с двухмерной реальностью и одномерными категориями. Питер Джексон, переложив Толкиена в доступном и максимально усредненном виде, окончательно внедрил его в массовое сознание. Оно, как известно, всегда радо расшифровать жизнь с помощью мифологических знаков. Неспособно сейчас оно лишь придумать эти знаки, предпочитая черпать их у кембриджских профессоров и новозеландских режиссеров.
