«Новое литературное обозрение» в этом году отметило свое пятнадцатилетие. Прилагательное «новое», стоящее в названии, уже не совсем подходит к самому солидному академическому гуманитарному журналу страны – многие молодые филологи даже не знают, что раньше существовал просто «Литобоз». О том, как и почему создалось «новое» литературное обозрение, о «новой» эпохе 90-ых годов, позволившей осуществить амбициозный гуманитарный проект, размышляет главный редактор журнала Ирина Прохорова. Интервью взял Леонид Клейн.
До создания «Нового литературного обозрения» вы работали, как теперь принято говорить, в старом «Литературном обозрении». В чем принципиальное отличие между ним и «НЛО»?
Старый «Литобоз» конца 1980-х был прекрасным журналом, но он никогда не был литературоведческим изданием. Он занимался литературной критикой, и там не было места для систематических профессиональных исследований.
В отличие, скажем, от "Вопросов литературы".
Да, «Вопли» всегда были и остаются советским академическим журналом. А "Литературное обозрение" было рассчитано на широкое культурное сообщество. В советской гуманитарной журналистике всегда существовала проблема адресата – кто читает журнал? И общая планка неосознанно понижалась – «этого наш читатель не поймет, это ему не нужно». Конечно, функционировала подведомственная и узкоспециализированная гуманитарная периодика вроде университетских «Вестников» или «Известий Академии наук», но ничего между этими полюсами не было, и когда я создавала «НЛО», для меня было очевидно, что ниша независимой гуманитарной и интеллектуальной прессы пустует. И блестящие русские филологи не имеют своей социальной площадки.
Была еще и западная славистика.
Разумеется, на Западе очень плодотворно работали замечательные исследователи русской истории и культуры, существовавшие как бы в параллельном мире по отношению к советскому идеологическому гуманитарному истеблишменту, который то делал вид, что западного славистического мира не существует, то занимался «критикой буржуазных учений» и разоблачал «происки советологов».
В советской России колоссальное влияние на передовую гуманитарную мысль оказывала московско-тартуская школа во главе с Лотманом, хотя многие из этой легендарной плеяды в 1970-е годы вынуждены были уехать из страны. В 1970-1980-х гг. выкристаллизовались новые талантливые группы исследователей: фольклористы, историки культуры XIX века и «серебряновечники». Но весь интеллектуальный потенциал находился на полумаргинальном положении, ибо большинство этих ученых, обладавших международной репутацией, печатались либо за границей, либо в самостийных сборниках, тогда как мейнстримом почиталось странное схоластическое учение под названием «советское литературоведение».
То есть журнал сыграл объединяющую роль?
Да, я мечтала создать достойную площадку для единой, мировой русистики. Еще работая в «Литературном обозрении», я познакомилась с блестящими филологами: Михаилом Леоновичем Гаспаровым, Александром Лавровым, Романом Тименчиком, Александром и Мариэттой Чудаковыми, Николаем Богомоловым и многими другими, а также с крупнейшими западными славистами: Джоном Малмстадом, Катариной Кларк, Ольгой Матич, Кэрил Эмерсон, Эриком Найманом и т.д.
Создавая НЛО, мы с коллегами пытались сломать идеологические барьеры, разделявшие ученых разных стран, наладить нормальную циркуляцию идей, а также уравнять в правах молодых и именитых авторов.
Вы с самого начала были уверены, что все получится?
Я руководствовалась советом Наполеона: «Сначала ввяжемся, а потом посмотрим». Все вокруг что-то открывали и основывали, так что удержаться от соблазна было невозможно.
Когда я создавала НЛО, некоторые мои коллеги очень сомневались, будет ли востребован такой журнал в эпоху повального увлечения глянцевой периодикой и развлекательной литературой.
Видите ли, начало 1990-х гг. сегодня несправедливо ассоциируется только с эпохой дикого рынка, криминала и прочих ужастиков. А на самом деле это был уникальный период, лучшее время для создания новых интеллектуальных проектов.
И вообще - разных возможностей.
Вы правы. Сейчас, к сожалению, таких возможностей намного меньше. И дело не только в политическом климате. Просто в истории изредка возникают такие чудесные моменты, когда коллапсирует вся институциональная пирамида, и в пространстве кратковременной абсолютной свободы появляется возможность интеллектуального прорыва, создания новых основ и традиций культуры. Ведь в разных областях культурной жизни было очень много начинаний. Не все реализовались, не все выжили по разным причинам. Но, тем не менее, это был огромный эксперимент.
Вам пришлось заниматься не только отбором авторов и редактированием текстов, но и тем, что сейчас называется менеджментом. Тяжело было овладевать азами бизнеса?
Честно говоря, было очень нелегко. Родить хорошую идею – само по себе сложно, но выстроить под нее долговечную институцию – это работа изнурительная. Я помню, как мы с Любой Аркус, главным редактором журнала «Сеанс», с восторгом неофитов весь вечер обсуждали цены на полиграфию и типографскую бумагу вместо привычных разговоров о вечном. Мы же совершенно не были знакомы с материальной стороной бытования идей – с экономикой культуры: бухгалтерией, системой распространения, общими азами менеджмента. Тогда издательское дело (как и все прочие новые индустрии) поднималось с нуля, типографии были Бог знает на что похожи: и бумажный голод был, и гиперинфляция. Надо учесть, что подавляющее число издательств открывали интеллектуалы, не имевшие никакого практического опыта. Процесс обучения был очень болезненным, потому что надо было ломать психологию.
Нужно было отказаться от позиции советского интеллигента?
Нет, нужно было избавляться от советского барства. Для меня понятие «советский интеллигент» – тоталитарная идеологическая конструкция из разряда «осетрина второй свежести». Есть понятие интеллигента как носителя демократической системы ценностей, а все дополнительные определения – от лукавого. Знаете, у интеллигента советского периода было много достоинств, и я бы не мазала все черной краской. Не будем забывать, что именно на культурное сословие пришелся главный удар системы и потери (как физические, так и моральные) в этой социальной страте были особенно ощутимы. Позиция «советского» интеллигента в его лучших проявлениях состояла в защите и сохранении исторической и культурной памяти. Скажите, кому мы обязаны публикационным бумом конца 80-ых – этим изобилием новых имен и несгоревших рукописей? Неужто партии и правительству?
Но когда эпоха сменилась, советская интеллигенция не смогла играть по новым правилам. Почему?
Боюсь, обескровленному культурному сообществу просто не хватило количественного интеллектуального ресурса для радикальной модернизации жизни. В конце концов, нельзя же все время катком давить людей. Когда планомерно изничтожаются или изгоняются все креативные и активные люди, то результаты не могут не быть плачевными . Вообще, я уверена, что эти вечные претензии к интеллигенции, что она ничего не может, часто идут от лица тех, кто эту интеллигенцию уничтожал. Если вы человека бьете с утра до ночи, не заставляйте его потом мазурку танцевать.
То есть мы просто должны быть благодарны Богу за то, что хоть что-то получилось?
Да. Я бы прекратила это постоянное самобичевание или просто рассуждение на тему: "Ах, мы ничего не смогли!" На самом деле, смогли достаточно много. Знаете, если сравнить нашу ситуацию, при всей ее сложности, с тем, что мы имели в конце 80-х, – это небо и земля.
А когда, по-вашему, наступил перелом? Можно отметить ту точку, с которой начался отсчет нового времени?
Это был 1990-ый год. Вот-вот выйдет сдвоенный специальный выпуск «НЛО» (с приложенным CD), посвященный этому году, где предпринята попытка рассмотреть его как ключевой, поворотный пункт в новейшей истории России, предопределивший дальнейшее развитие страны (к настоящему моменту уже вышел – «Полит.ру»). Девяностый год – это время максимальной гетерогенности социокультурных образцов, интенсивной интеллектуальной работы общества по переосмыслению своего прошлого и поисков новых мировоззренческих систем координат, предельной политической активности и социальной креативности, начало резкой модернизации языка («дискурсивной революции»), богатство потенциальных возможностей и критической массы институциональных изменений, сделавших процесс распада советской империи необратимым. Именно в 1990 году была отменена знаменитая 6-я статья Конституции СССР о монополии КПСС на политическое руководство страной, бурно развивалось многопартийное строительство, по стране прокатилась эпидемия этнических конфликтов и начался парад суверенитетов республик, возникли новые СМИ (независимые теле- и радиокомпании, газеты, журналы), начал формироваться книжный рынок, завершался краткий век кооператорства и зарождался крупный бизнес (совместные предприятия, первые частные банки, товарно-сырьевые и фондовые биржи), открылись первые частные галереи, художественный андеграунд стал мейнстримом; распался Варшавский блок и произошло объединение Германии, начался массовый туризм и отъезд советских людей за границу, произошел окончательный коллапс советской экономики, вызвавший тотальный дефицит на потребительском рынке и многое другое.
Давайте поговорим о том, что происходит в журнале сегодня. Есть ли у вас цензура? Существуют ли авторы, которые не могут там появиться по идеологическим причинам?
Не стоит путать понятие цензуры как извне навязанной и насильственно унифицированной системы ограничений свободы слова с индивидуальной стратегией отдельного издания. В моем журнале никогда не появятся авторы, исповедующие фашистские и ксенофобские взгляды, и это моя жесткая позиция.
Проханова вы бы не опубликовали?
Никогда. Этот автор может быть у нас только объектом исследования. Вообще, что меня больше всего удручало в обстановке 1990-х годов – это абсолютная девальвация элементарной системы этических ценностей. Меня многие вещи тогда глубоко потрясали. Например, можно было пригласить на телевидение жертву ГУЛАГа и вохровца и затеять между ними диалог. В результате мы имеем следующую картину: с одной стороны, хороним святые мощи царя, с другой – ведем разговор о восстановлении памятника Дзержинскому.
Для меня в свое время неким символом вашего журнала была статья Душечкиной про образ Деда Мороза.
Это был прекрасный материал. Статья Душечкиной, как и многие другие наши публикации, – это тот новый способ говорить об истории культуры, который сегодня особенно востребован. В некотором смысле, антропологический разворот, «культура повседневности» – это и есть сегодняшний гуманитарный мейнстрим. Собственно, так называется одна из наших книжных серий.
Сегодня многие издательства подхватили вашу идею.
Признаюсь, я очень горжусь тем, что сделала подобную серию трендом. Обратите внимание: все, что связано с невербальной семиотикой (визуальное, язык моды и тела, история вещей и гастрономии) стало мощным и продуктивным типом объекта исследований именно в России. Может быть, в силу дискредитации слова в советскую эпоху.
А может быть, потому, что новая буржуазная культура интересуется невербальными практиками?
Да. Посмотрите, какой немыслимый успех у разных передач, связанных с ремонтом, приготовлением еды, модой. Понимаете, само понятие "культура" у нас всегда было заужено. Мы исповедовали какое-то жреческое отношение к культуре. И очень важно, что сегодня происходит революционная по своей динамике эстетизация жизненного пространства, а это важнейший культурный и мировоззренческий феномен.
Это как раз то, против чего всегда боролась советская мораль.
Я думаю, что воинствующий антиэстетизм и визуальное убожество, которые у нас так долго культивировались, плачевно отразились на состоянии общества. Вспомните суд над стилягами, борьбу с мещанством – за этим стоит глубинное человеконенавистничество.
Сегодня как раз ставка сделана на красивую и уютную жизнь. Правильно ли я понимаю, что многие темы, которые поднимает НЛО, плавно перетекают в глянцевые журналы – в другом, естественно, формате? Вы читаете глянец?
Помните, с чего началась слава Б.Акунина? С его утверждения, что он пишет детективы, которые будет не стыдно читать в метро интеллигентным людям. Все мы смотрим ТВ и листаем глянец, хотя упорно сей факт отрицаем. Это стойкое лицемерие очень распространено в культурном сообществе (и не только российском). Когда я выпустила первый номер нового гуманитарного журнала «Теория моды», один мой коллега искренне поблагодарил меня за то, что теперь он может спокойно читать глянцевые мужские журналы у всех на виду, ибо всегда можно сказать, что он готовит статью для «Теории моды».
Мне кажется, глянцевая периодика сейчас переживает определенную эволюцию, тайно посягая на ниши культурных журналов. Кстати, русский глянец, как правило, гораздо интеллектуальнее своих западных прототипов. Не исключаю, что у этого жанра большой потенциал развития в сторону интеллектуальной периодики.
А как себя чувствует НЛО в этой новой эпохе?
НЛО чувствует себя прекрасно, готовясь брать новые рубежи – стать международным гуманитарным журналом. С нами уже охотно и активно сотрудничают ведущие теоретики и историки культуры (Мартин Джей, Рене Жирар, Ханс Ульрих Гумбрехт, Роберт Дарнтон, Лоран Тевено, Мишель Эспань, Натали Земон Дэвис, Дональд Рейфилд, Франсуа Артог и др.).
Правда, в последнее время я все чаще стала встречать молодых коллег, которые считают, что НЛО существовало всегда. И тут уже чувствуешь себя бабушкой русской журналистики.
Сейчас, когда журнал уже раскручен и является брендом, не проявляют ли к нему интерес государство или какая-нибудь коммерческая структура? Вам предлагали спонсорство?
Я прекрасно осознаю, как мне повезло: помощь моего брата позволяет мне быть независимой. Это уникальная ситуация, поскольку мой брат еще в начале девяностых годов вдохновил меня на создание журнала и с тех пор поддерживал – не только материально, но и морально. Я ему за это безмерно благодарна.
Доходит ли НЛО до провинции?
Доходит. Сейчас нас могут читать в Интернете, так что проблем нет, но и раньше его читали не только в Москве и Питере.
Кстати, мне рассказал наш коллега, что в середине 1990-х годов в библиотеке одного регионального университета «НЛО» перестали выдавать студентам, потому что мы поместили разгромную рецензию на книгу какого-то местного профессора. Для меня это высший комплимент. А некоторое время назад «НЛО» получил государственную премию. Если журнал вызывает такие противоречивые оценки, то, значит, все хорошо.
