Недавно в Москве прошли два концерта новосибирского ансамбля старинной музыки Musica Aeterna Ensemble и хора New Siberian Singers. В театре Анатолия Васильева на Сретенке звучала музыка Бетховена. В парке подмосковной усадьбы Архангельское были исполнены сороковая симфония Моцарта и фрагменты из его опер.
Особое внимание концерты привлекли благодаря фигуре дирижера. 33-лений Теодор Курентзис родился в Греции, учился в Петербурге у легендарного педагога Ильи Мусина. Год назад он стал главным дирижером Новосибирского театра оперы и балета, одновременно являясь постоянным приглашенным дирижером Национального филармонического оркестра России. Musica Aeterna Ensemble был создан в театре с целью развивать историческое исполнительство. Музыку композиторов XVII-XVIII веков ансамбль исполняет в манере, максимально приближенной к стилю эпохи. В то же время в репертуар Musica Aeterna входят произведения современных композиторов.
Закончив выступление, музыканты из Новосибирска в тот же вечер улетели домой. А Теодор Курентзис на несколько дней остался в Москве. Дмитрий Абаулин встретился с дирижером на следующий день после концерта в его квартире рядом с Новодевичьим монастырем.
Вы уже не первый раз выступаете в Москве с ансамблем Musica Aeterna. Как он создавался?
Когда я был назначен главным дирижером в Новосибирской опере, одним из тех условий, которые я оговорил для своей работы, было создание ансамбля, который бы занимался аутентичным исполнительством. Мы отбирали для него лучших молодых инструменталистов. Большинство из них солисты, никогда раньше не играли в оркестре. И я работал индивидуально с каждым из них. Мы изучали секреты исторического исполнения, провели много лекций, мастер-классов. Иногда в течение месяца играли только одну ноту – с разными профилями звука, разными приемами. Основа очень систематическая: ars antiqua, классическая музыка, барокко, Бах.
Мы следили за тем, чтобы образование людей было разносторонним. Они разбираются в литературе, в кино. У нас не бывает такого, что мы приходим и знаем, что сегодня будем работать от и до такого-то времени. Репетиция может продолжаться еще два часа, может закончиться какими-то размышлениями, беседами о жизни.
Почему это возникло именно в Новосибирске? В Москве невозможно?
Может быть, в Москве и возможно, но… Здесь уже в консерватории начинают бегать по халтурам, чтобы заработать на жизнь. Там люди более идеалистичны. Люди, которые играют в Musica Aeterna, не знают, что такое халтура. Они не ходили играть за деньги с одной репетиции. В Москве так тоже когда-то было, но отступило под натиском реальности. Атмосфера во многих московских оркестрах – не во всех, но в большинстве – такая, что не помогает музыкантам развиваться. Если послушать, о чем обычно разговаривают оркестранты, – они мало похожи на людей, которые занимаются искусством.
А в Национальном филармоническом оркестре?
Это одно из исключений. Спиваков провел очень большую работу, воспитал людей не только в музыке, но и в человеческих отношениях. Он удивительный человек в этом смысле. Поверьте, я говорю так не потому, что работаю в оркестре.
Я до сих пор не знаю, как относится Спиваков к моей работе. Нужно бы у него как-нибудь спросить. Но те слова, которые я от него слышал, даже критические, очень много мне дали.
В Москве Вы выступаете как симфонический дирижер, в Новосибирске работаете в опере. А будут ли какие-то оперные проекты с участием Musica Aeterna?
Это оперный оркестр. Просто сконцентрированный не на традиционном репертуаре, а на историческом исполнении и современной музыке. Нашей первой постановкой будет «Свадьба Фигаро». Это будет работа с приглашенным западным режиссером, и часть певцов тоже будет приглашена из-за рубежа. Я пока не могу назвать имя режиссера, но это очень известный человек. Мы будем показывать спектакль и в Москве, так что вы сами все увидите. Дальше две оперы Генделя – «Альцина» и «Ариодант». «Мистерия апостола Павла» Каретникова. Это те оперы, над которыми мы будем работать с Musica Aeterna. Еще будут «Нос» и «Леди Макбет Мценского уезда» Шостаковича.
А в театре как относятся к экспериментам, дополнительным затратам, которые наверняка появляются в результате?
Сначала было сложно. "Что это там за молодые люди, которые занимаются аутентизмом?" Все было немножечко консервативным, старомодным, оркестры играли, как в 50-е годы. В Москве так же играют. А потом публика полюбила этот ансамбль. На концертах аншлаги, приезжают по несколько десятков человек на репетицию. Событие каждый концерт. И все привыкли, что наступило новое время. Удивительно, но на первом выступлении Musica Aeterna в Москве, когда мы играли в Большом зале Консерватории достаточно сложную, некоммерческую программу, тоже был аншлаг. Это очень важно, значит, люди любят качественную работу.
Одним из концертов, которым Musica Aeterna обратила на себя внимание избалованной московской публики, было исполнение оперы Перселла «Дидона и Эней» с участием известной английской певицы Эммы Керкби. Как Вам удалось пригласить ее?
Нам помогли наши друзья из Петербурга – Андрей Решетин и Марк де Мони (руководители фестиваля старинной музыки EarlyMusic – прим.). Это друзья Musica Aeterna, наши единомышленники.
На том концерте особенно удивило, что не было пропасти между приглашенной звездой и своими певцами. Знаете, как это бывает, – приезжает Доминго в Мариинский театр, и никто на остальных певцов внимания уже не обращает.
Да, как будто они давно пели вместе. Общая атмосфера этой работы была идеальной. Эмма Керкби - большая певица, замечательный человек. Мы будем еще это делать, вероятно, на радио – во всяком случае, мы получили такое предложение.
Наш оркестр не имеет никакого отношения к аутентизму Арнонкура. Не скажу, что мы более радикальны, но это совершенно другой взгляд. Радует, когда такие мастера, как Эмма Керкби, дают нам высокую оценку. Это воплощение моей мечты, представления о том, какими должны быть отношения в музыке. Это люди, которые на любой концерт выходят как в последний раз. Когда они вчера уехали, я очень грустил. Нам трудно расставаться.
А удавалось ли воплощать мечту с какими-то другими музыкантами?
Каждый раз, когда я дирижирую оркестром, я пытаюсь сделать максимум. Я идеалист в этом отношении. Иногда удается, иногда нет. К сожалению, во многих оркестрах люди далеки от этого. Им не нужно ничего нового, они хотят просто репродуцировать. Вот ноты, сейчас быстренько все соберем и сыграем. Так можно сделать, и даже публике понравится. Но я занимаюсь музыкой не для этого, у меня есть более глубокие причины быть дирижером. Я каждый раз стараюсь создавать историю музыки, почувствовать причины появления музыки. Начинаю с самого начала: был Адам, Ева, и так далее.
В современном оперном театре режиссер обладает не меньшей властью, чем дирижер. Не бывает такого, что Вы не находите с режиссером общего языка? Нашумевшую «Аиду» Вы ставили вместе с Дмитрием Черняковым, который, наверное, добивался воплощения каких-то своих идей. Трудно ли было найти компромисс?
Вот здесь, в этой комнате, мы с Митей как-то просидели всю ночь над «Аидой». Разговаривали, анализировали. Сначала я показывал партитуру, объяснял, что я делаю. Говорил, что в каждом месте происходит для меня. Он рассказывал свою концепцию, мы долго ее обсуждали. Наша работа была очень согласованной. Потрясающая работа, о которой я буду всю жизнь вспоминать как об идеальном сотрудничестве режиссера и дирижера.
У меня были случаи, когда моя работа оказывалась в противоречии с тем, что делал режиссер. И решил, что больше не буду делать. Теперь я прежде, чем подписать контракт, стараюсь узнать, что это за режиссер, посмотреть его работы. И если это мне не подходит, я просто не участвую. Так поступать более порядочно, чем бороться, когда нет эстетического согласия.
Вы верите, что в новых работах в Новосибирске удастся найти согласие?
«Нос» мы будем делать с польским режиссером Барановским, который уже поставил в театре «Жизнь с идиотом». «Леди Макбет Мценского уезда» будет ставить Кама Гинкас. Потом в наших планах «Воццек» Берга с Черняковым, «Святой Франциск Ассизский» Мессиана, опера Мартынова. Надеюсь, будем работать с Теодорасом Терзополусом. Новосибирск - это центр России, там свободное место, на котором можно развивать новые формы. В Москве и Петербурге сильнее традиция. Это как большой корабль, очень комфортабельный, но медленный – ничего не поделаешь. А в Новосибирске мы создаем традицию.
Берг, Мессиан, Мартынов. Не боитесь, что публика не поймет?
Мы сначала боялись. Но когда появилась Musica Aeterna, мы стали играть Шелси, Куртага – аншлаг. Для нас пишет Щетинский, сейчас Сергея Невского будем играть. И люди приходят, думают, рисуют, пишут письма. Публика не дура. Мне кажется, что публика понимает, что здесь происходит что-то интересное. Когда ты отдаешь свою душу, сердце, люди это чувствуют. Они устали от той лжи, которая вокруг.
Вы довольно часто исполняете и музыку современных греческих композиторов.
Я родился в Греции, но считаю себя россиянином. И мне кажется, что самое интересное из культуры разных народов должно здесь присутствовать. Греческую музыку я хорошо знаю, поэтому могу выбрать какие-то произведения, которые, как мне кажется, могут прозвучать в концертной жизни Москвы и Петербурга. Можно сказать, я стараюсь быть гидом в греческой музыке. Но я, например, играю и современную итальянскую музыку. Произведения Шелси, Ноно, которые никогда не звучали в России. Не звучали, потому что не было подходящих исполнительских возможностей. Одного желания недостаточно. Нужен хор, который обладал бы абсолютным слухом. Когда я приехал в Новосибирск, одним из удивительных впечатлений была работа с Вячеславом Подъельским. Это замечательный хормейстер, один из лучших в России, быть может, во всей Европе.
И рядом с такими раритетами вдруг сороковая симфония Моцарта, которую Вы играли в Архангельском. Это уступка публике?
Это гениальная музыка. И то, что она известна каждому, ничего у нее не отнимает. К тому же мы играем ее не совсем обычно, нам казалось интересным показать свою трактовку. В Новосибирске мы играли ее ночью, в костеле, который находится рядом с театром. Это было необыкновенно.
Вчера пришлось услышать: "Ах, я люблю Курентзиса, он так приподнимается на цыпочки, так танцует, когда дирижирует". Вас не раздражает, когда так много внимания обращают на какие-то внешние проявления?
Вы знаете, я даже не думал об этом. Меня интересует музыка, а как я выгляжу на сцене, не так важно. У меня есть такой аппарат, я так работаю. Не думаю, что так уж много публики ходит только для того, чтобы посмотреть дирижерский балет. Приходят получать какую-то энергию. А кто-то приходит на концерты, чтобы потом поискать свой снимок на последних страницах журнала Elle, где фотографии тусовки. Чтобы все думали – вот человек интересуется аутентизмом. Есть разные причины, которые приводят людей в зал. Но всех нужно уважать. Я думаю, что даже люди, которые попадают на концерт случайно, что-то берут от моих концертов.
Многих знаменитых учеников Ильи Мусина отличает очень широкий жест, открытые эмоции. У Темирканова, особенно раньше, на лице было написано все, что он слышит в музыке. Гергиев посылает во все стороны взгляды, импульсы. Мусин специально учил этому?
Да, учил. Он был сам очень эмоциональным, больше меня, Гергиева и всех остальных вместе взятых. Я помню, когда я дирижировал очень эмоционально, чуть не рушил потолок в классе, он хотел показать, как это можно сделать еще ярче. Он проповедовал сопереживание, слияние с музыкой. Вообще неэмоциональных людей не любил. Если ты дирижер, то ты великосхимник, ты должен верить больше, чем другие. Пророк, который должен увлечь за собой.
Есть музыканты, которые не хотят играть. Большинство оркестров не очень хотят играть, они стараются только для главного дирижера, который их кормит. И ты должен сделать так, чтобы они сами не поняли, что выполняют твою волю. Этому, конечно, не научишь, это или есть, или нет.
Дирижер – это достаточно молодая профессия. Раньше композиторы сами дирижировали своими произведениями. И дирижер – это воплощение композитора, он сам должен быть как композитор. Вы знаете, я не люблю дирижеров XX века. Они строили для себя и для слушателей такой уют. Меняли инструменты, меняли струны, чтобы было удобнее играть и слушать. А на самом деле внутри образовывалась пустота. Это как фрукты, яблоки, которые продают. Они блестят, но это оттого, что сделали укол, внутри они невкусные. А настоящее яблоко с дерева грязноватое…
Даже с червячком может оказаться…
Да. Не такое красивое, но зато полезное. Во времена Моцарта немыслимо было пойти в огромный зал, слушать огромный оркестр с дирижером. Была несколько другая мораль в музыке. Музыка должна рождать духовное напряжение. Моя цель – разбить границу: вы там, в зале, сидите и слушаете, я тут что-то делаю. Мы привыкли к автоматизму, правда вредна, поэтому не рекомендуется.
Люди в зале должны соучаствовать в нашем протесте: в этом несовершенном мире мы помним прекрасное, давайте, помогите нам. Нужно, чтобы после хорошей музыки мы начинали думать, вспоминать людей, которых мы любим, проверять: может быть, наши отношения стали слишком прагматичны, слишком поверхностны?
Фото с сайта www.radiomayak.ru
